Светлой памяти Аркадия Иващука,
друга юности
посвящаю...
Его настоящее имя было Аркадий, учился он в то время, о котором пойдёт речь, на геологическом факультете Львовского политехнического института, осваивая профессию геофизика. Учёба давалась нелегко: приходилось подолгу сидеть в фундаментальной библиотеке, штудируя основную и дополнительную литературу по целому ряду предметов; с этой же целью засиживаться по ночам,в красном уголке общежития, где можно было, без оглядки жечь свет, не думая о том,что вдруг раздастся раздражительный окрик: «Гаси! Спать мешаешь!»
Товарищи по курсу были моложе его: два года он не учился в школе в войну. Причина в том, что отец его воевал на фронте, а матери трудно было одной управляться по хозяйству, имея на руках семерых несовершеннолетних детей: его, Кадика, старшего, и шестерых его маленьких сестёр.
Когда возвратился с фронта отец, Кадик работал смазчиком на железной дороге и учился в вечерней школе рабочей молодёжи.
У отца была ампутирована правая рука и разбита чашечка коленного сустава. Но несмотря на это, всю тяжесть семейных забот он принял на себя и настоял на том, чтоб его старший сын получил высшее образование. Сам же устроился на место Кадика, в железнодорожное депо, где до войны работал машинистом.
Из родного Волочиска Кадик уехал во Львов, успешно сдал экзамены в институт и стал студентом. Но не проходило дня,чтобы он не чувствовал угрызения совести перед отцом-инвалидом и рано постаревшей матерью, которые выбивались из сил, чтобы поставить на ноги детей. Именно поэтому Кадик старался учиться на повышенную стипендию, чтобы выделять из неё ежемесячно несколько рублей в помощь семье. С этой же целью он разгружал ночью вагоны на железнодорожной станции «Львов-товарная». Себе он во многом отказывал: питался исключительно в студенческой столовой, где брал самые дешёвые блюда,и даже не позволил себе приобрести введённую в ту пору на геологическом факультете с золотыми погонами форму, которая сводила с ума девчонок и коей так гордились его товарищи.
Кадик донашивал старые отцовские гимнастерки и ходил в шинели и в фуражке железнодорожника, на кокарде и петлицах которых тускло поблёскивали два перекрещенных молоточка. Но никто из сокурсников его за это не осуждал. Он был исключительно добросовестным и знающим студентом, кроме того, обладал такими замечательными человеческими качествами, как порядочность, честность, отзывчивость и доброта.
Что касается его внешности,то он был среднего роста, худощав, черноволос, носил очки, за которыми скрывались небольшие умные глаза. Всё заурядно. Зато прекрасен был его лоб: высокий, гладкий, чистый. Он придавал облику юноши благородстве которое выгодно отличало его от других.
Была осень 1951 года. Все готовились к празднованию 34-ой годовщины Октября. Под строгим наказом, под расписку, все должны были явиться на демонстрацию, пройти по центральной площади имени Ленина возле Оперного театра, мимо трибун с руководящими работниками, а затем позволялось отдыхать и отмечать праздник.
Молодежь собиралась компаниями. В подобную был приглашен и Кадик своей бывшей одноклассницей Линой, учившейся на филфаке во Львовском университете.
Кадик, обычно не посещавший никаких сборищ, на этот раз согласился и принёс в общежитейскую комнату девчат сделанную его собственными руками радиолу и несколько пластинок. Девчата были в восторге: им так хотелось потанцевать! Вместе с Кадиком пришли три его товарища,которые принесли огромный бисквитный торт и бутылку рубинового вина «Лидия».
В это же время навестить перед праздником своих дочерей приехали две матери: мать Лины и мать Веры, в сумках которых оказались так кстати котлеты, яблоки и пирожки с капустой. Все дружно уселись за стол и стали весело отмечать праздник: шутили, пели песни, читали стихи.
Спустя какое-то время, Кадик настроил радиолу, и начались танцы. Наблюдая за танцующими, мать Лины, обращаясь к вериной матери, сказала: «Какой хороший парень Кадик. На все руки мастер. Лучшего жениха для Лины я бы не желала. Только у моей дочери почему-то не лежит к нему сердце. Говорит, что ростом не вышел. А Лина моя высокая, да привередливая.»
Кадик же, одетый в этот раз в новую «бобочку» (комбинированную курточку на широком поясе), в чёрных, хорошо отглаженных брюках, в голубой рубашке с вишнёвым галстуком, производил очень хорошее впечатление не только своим внешним видом, а и умением тактично вести себя,быть в меру весёлым и общительным.
Мать Веры, подозвав к себе свою дочь, тихонько прошептала, показывая на Кадика: «Обрати внимание, Верочка,на этого мальчика. Мне кажется, он того стоит.» Вера, очень ценившая мнение матери, стала незаметно наблюдать за молодым человеком, и вскоре отметила про себя, что Кадик по всем параметрам выгодно отличается от всех других парней, которые были здесь и с которыми Вере приходилось встречаться.
И когда объявили дамский вальс, Вера выбрала именно его.
В танце Кадик и Вера представляли хорошую пару. Он — стройный, аккуратный, подтянутый. Она — кудрявая, женственная, с круглым милым лицом. Оба они, как выяснилось потом, имели много общего. И он, и она жадно жадно тянулись к знаниям, обладали здоровым юмором и твёрдо верили в светлое будущее, о котором много говорили в то время. Разница состояла в том, что Веру окружали многие поклонники, и это придавало ей уверенности в себе: в случае неудач она особенно не переживала, имея прочное мнение о том, что всё лучшее ещё впереди. Кадик же не имел такого дара. Поэтому, станцевав с Верой вальс, Кадик, покорённый её красотой, обаянием и молодым задором, уже не отходил от неё целый вечер. Они говорили об учёбе, о перспективах своих профессий, о прочитанные книгах, о кино. Им было интересно вдвоём.
Праздник кончился, и молодёжь отправилась на вокзал провожать приехавших к их подругам матерей. Кадик всё время держался возле Веры, неся большую хозяйственную сумку её матери.
Возвращались с вокзала пешком по ярко иллюминированным улицам древнего Львова, не очень громко напевая послевоенные песни: «Где ж ты, мой сад?», «Над широкой рекой опустился серебряный вечер», «За дальнею околицей». Среди всех голосов выделялся чистый голос Веры. И от всей этой праздничной обстановки, от прекрасно проведённого вечера всем было очень хорошо: хотелось, чтоб это никогда не кончалось.
Простившись возле брамы общежития,где жила Вера, Кадик вместе с товарищами отправился к себе. И всю дорогу, пока он шёл, и всю ночь, в которую он та и не смог заснуть, перед его глазами стояло милое зеленоглазое лицо Веры. Оно призывно смеялось и куда-то звало.
Еле дождавшись вечера следующего дня, Кадик вновь отправился к девочкам-филологам. Все они были дома, а Вера в цветастом сарафане и вышитой украинской кофточке, разливала чай. «Здравствуй, Кадик! — приветствовала она его. — Садись с нами пить чай!» Он не заставил себя долго ждать и сел за стол рядом с Верой. На столе, помимо чая, стояла тарелка с бутербродами и пирожками. «Как же это я так опростоволосился?- подумал Кадик. -Надо было что-нибудь купить к чаю.» Но тут же вспомнил, что в кармане у него осталось всего двадцать восемь копеек. Что на них купишь, кроме буханки хлеба? И хотя его усиленно угощали, он,стеснительный по натуре, ни к чему не притронулся , кроме чая, коря себя за то, что сел за стол. Но ведь другого выхода у него не было.
После чаепития Кадик, смущаясь, предложил Вере прогуляться, подышать свежим воздухом осеннего вечера. Она согласилась, и они вновь допоздна бродили вдвоём по узким улочкам старого Львова. С тех пор молодые люди стали встречаться часто.
Не имея возможности по материальным соображениям посещать даже кафе (Вера тоже жила на одну стипендию), они, как и впрочем почти вся послевоенная молодёжь, ходили в музеи, в лучшем случае позволяли себе посетить оперный или драматические театр с билетами на третий ярус и с местами за колоннами. Доступным для них оставалось лишь кино. Но и когда туда не доставало денег, молодые люди отправлялась в Стрыйский парк, к скамейке у живописного пруда, под плакучими ивами и старым клёном.
Пока стояли тёплые дни быстро уходящей осени, всё было прекрасно. Сидя на излюбленной скамейке, Кадик держал в своих ладонях маленькие руки Веры, рассказывая ей о чём-либо, или слушая её. Кругом стояла какая-то сказочная хрустальная тишина. Оранжевые листья медленно падали на зеркальную гладь пруда и на их плечи, а с тёмного небо глядел, улыбаясь, серполикий месяц, окружённый мириадами мерцающих звёзд. Душа Кадика наполнялась чем-то удивительно тёплым и нежным, и ему хотелось целовать белеющее в сумраке вечера лицо девушки.
Встречающийся впервые с представительницей женского пола, Кадик не мог досконально чувствовать, а тем более и знать прихоти девичьей натуры. Ему просто казалось, что Вера должна испытывать то же самое, что чувствует он, и отвечать ему тем же. Но Вера, воспитанная матерью в строгости, была сдержана и внешне даже холодна, хотя и ей, как и ему,хотелось быть ближе к дорогому человеку, прижаться к его груди и замереть хоть бы на мгновение.
Но всё, как говорится, идёт своим чередом. В один из холодных тёмных вечеров, когда с неба сыпалась снежная крупка, Кадик, не имея сил больше сдерживаться, поцеловал Веру, и она ответила трогательным и волнующим трепетом своих губ.
Выпал снег, но желание остаться наедине у молодых людей не угасало. Теперь же, чтобы пробраться к заветной скамье, требовалось расчищать к ней дорогу. И Кадик разрывал снег ногами, обутыми в ботинки железнодорожного рабочего. За ним потихоньку продвигалась Вера в своих старых прохудившихся резиновых ботах, в которые нещадно набивался снег. Сметя со скамейки пушистую белую шапку, они садились на её холодные рейки и приникали друг к другу, не разжимая объятий. Кадик тут же принимался покрывать частыми поцелуями холодные щёки Веры, неистово шепча: «Вера, любимая,как я соскучился о тебе! Ты даже не представляешь, как ты мне дорога, как я люблю тебя! Я знаю точно,что ни один человек на свате на любил так, как я. Родная милая,прекрасная...» И Вера, тронутая искренними признаниями юноши, радостно смеялась, снимала с Кадика очки и целовала его светло-голубые честные глаза. Кадик был счастлив.
Однако наступившая зима давала себе знать. Молодые люди, он — в старой железнодорожной шинели, и она — в демисезонном пальтеце на рыбьем меху, буквально коченели на своей скамейке. Чтобы как-то согреться,они играли в догонялки, бегая друг за другом по узким тропинкам парка, затем, устав, снова садились на заветную скамью и опять целовались, целовались, целовались. И казалось,что весь мир существовал только для двоих.
Просидев так около часа,они покидали парк, останавливаясь у его ворот возле мохнатой ели, чтобы ещё раз поцеловать друг друга.
Однажды, хмурым декабрьским вечером, когда с неба хлопьями падал снег, и парк не мог уже служить пристанищем молодым людям, Кадик на последние деньги купил билеты в кино. Денег у него было настолько мало,что ему пришлось взять билеты во второй ряд: сказать об этом Вере он постеснялся. Сделать это ему не позволяла мужская гордость и боязнь показаться никчемным перед любимой девушкой.
Контролёр пропустила молодых людей в зал, которые был заполнен лишь на половину: это был кинотеатр повторного фильма. Дорогие места пустовали. И Кадик, подавив в себе смущавшие его чувства, смело повёл Веру в пятнадцатый ряд. Прозвенел второй звонок. Контролёр, окинув внимательным взглядом зал,заметила пару, сидевшую явно не на своих местах, в глубине зала. Она, не мешкая, подошла к ним и потребовала предъявить билеты. Кадик, смущаясь, протянул их ей, робко говоря: «Извините! Понимаете ли...» Но контролёр ничего понимать не желала. Взглянув на билеты, она бесцеремонно произнесла: «Да как же вам только не стыдно, молодые люди! Ведь вы ещё, наверно, студенты. И чему вас только учат в институтах? У вас же билеты во второй ряд! А ну, немедленно слезайте с чужих мест!»
Слова женщины словно острым бичом хлестнули по сознанию Веры. Она поднялась и, не оглядываясь, пошла ко второму ряду. Следом за ней молча шагал весь красный от стыда Кадик, шепча: «Вера, прости!» Но в Вере всё бушевало: ей было очень совестно, и мысленно она упрекала Кадика за то, что он вовлёк её в такую неприятную ситуацию. Не проще бы было сказать о нехватке денег заранее. Ведь что-то можно было, наконец, придумать, например, даже занять деньги у девчат, или не ходить в кино, ограничась на этот раз более коротким свиданием. Чувство неприязни ко всему случившемуся наполнили всё её существо, и напрасно Кадик, не понимая в достаточной мере её состояния, искал в темноте зрительного зала её руку — она отдёрнула её и просидела весь сеанс, глядя пустыми глазами на экран и перемалывая в душе случившееся.
Когда же, наконец, сеанс кончился, Вера, не поднимая глаз и не говоря ни слова,быстро пошла к выходу. Кадик шёл следом, лихорадочно обдумывая, как завоевать прощение Веры, как поступить дальше.
Когда они очутились на улице,Вера, повернувшись к страдающему от своего нелепого положения Кадику и понимая его состояние, произнесла: «Неужели ты мог подумать, Кадик, что я постесняюсь сидеть с тобой во втором ряду? Эти места как раз для нас, ибо и ты, и я страдаем близорукостью. Наконец, ты бы мог откровенно мне во всём признаться. Это не унизило бы тебя. Я всегда считала,что мы должны быть откровенны друг перед другом.» И Кадик окинул её благодарным взглядом.
Однако несмотря на объяснение, неприятное происшествие не выпадало из сознания Веры, в ней будто что-то надорвалось. Теперь, куда бы она не шла с Кадиком, её не покидало чувство, что он опять может поставить её в неприятное положение, и ей придётся испытать такой же жгучий стыд, какой она испытала в театре повторного фильма. Поэтому она почти перестала ходить с ним в кино, находя каждый раз для этого объективную причину, ссылаясь то на подготовку к коллоквиуму, то на необходимость изучения обширной литературы по диамату.
Их встречи потеряли для неё всю свою прежнюю прелесть. И Кадик чувствовал перемену в отношении к нему Веры, но оставался совершенно беспомощным перед ней.
Приближался новый год, который они ещё ранее собирались встретить вместе. Но накануне праздника, тридцатого декабря, когда он зашёл за ней, чтоб идти вместе на факультетский вечер, Веры в общежитии не оказалось. Не было и её подруг. И тогда Кадик понял, что произошло непоправимое, и случилось оно ещё раньше, в кинотеатре повторного фильма. С бьющимся от волнения сердцем,он подошел к браме общежития и с чувством глубокой тоски и щемящей тревоги простоял возле неё три часа на холодном зимнем ветру, дожидаясь Веру. Он увидел её издали. Она шла в толпе своих подруг, а рядом с ней, о чём-то весело рассказывая, бодро вышагивал знакомый ему студент с механического факультета Вовка Фёдоров. Увидев Кадика, она посчитала излишним давать какие-либо объяснения, а лишь произнесла: «Добрый вечер, Кадик! И спокойной ночи!» как просто знакомому человеку.
Он прибежал к ней на следующий день, после лекций, но не застал её. Его желание увидеть её было настолько велико, что он обегал все библиотеки, в которых она имела привычку заниматься, зашёл в читальный зал университета, снова простоял несколько часов у брамы и, наконец, встретил её. Оказывается, она навещала больную подругу, живущую на квартире. Превозмогая в себе душевную боль и смятение, всё ещё надеясь на что-то, он произнес: «Вера, как же нам быть дальше? Я вижу, ты меня не простила. Что же мне делать?» И Вера, глядя в его совсем совсем ещё недавно такие близкие и дорогие ей глаза , ответила:
«Останемся просто друзьями.»
Прошло несколько лет. И вот однажды Вера, уехавшая на работу в Узбекистан, получила письмо от своей подруги Лины. В нём сообщалось: «Недавно похоронили Кадика. Цирроз печени. Много пил. Ты представляешь?» Из этого письма она также узнала, что у Кадика была семья и жена, которая как-то открылась Лине: «Ты знаешь, Аркадий меня никогда не любил.»
Жизнь Веры тоже сложилась негладко. Перебирая парней, вышла замуж за разведённого, не по любви, а потому, что так было нужно. Муж ушел к другой. Осталось два сына, правда теперь уже взрослых...
Как-то возвращаясь с курорта, из Трускавца, Вера заехала во Львов — город своей юности. Посещая памятные места,она оказалась в Стрыйском парке, и ей страстно захотелось увидеть место у пруда, где стояла когда-то памятная скамейка и где она внимала честным и искренним словам Кадика о любви. Пруд сохранился — в нём плавали два прекрасных белых лебедя, нежно лаская клювами друг друга. Под тенистыми кронами плакучих ив стояла старая скамейка. Вера хотела присесть на неё и вспомнить прекрасное прошлое. Но она была занята. На ней сидели, тесно прижавшись друг к другу, двое студентов — он и она. «Всё возвращается на круги своя», — подумала Вера. Жизнь продолжалась.
Апрель 1999 г., г. Красноперекопск, Крым