Домна почувствовала сильный толчок Мохонихиных рук, вскрикнула и… открыла глаза. Она стояла посреди просторной залы с высоким, куполообразным потолком. Узкие окна давали достаточно света. Солнце клонилось к закату и ясное чистое небо медленно погружалось в матовый перламутр ранних сумерек. Нежно-розовые отблески мягко золотили картины в старинных рамах, корешки многочисленных книг, стройными рядами заполнивших многоярусные стеллажи, диковинной формы вазы, стоящие по углам залы, малиновыми искрами вспыхивали на гранях массивных бронзовых подсвечников. Грозными стражами они высились по краям огромного письменного стола тёмного дерева.
За столом, на стуле с высокой резной спинкой, больше похожем на трон, сидел мужчина и что-то писал. Домна не могла разглядеть его лица, она стояла сзади, но что-то уж очень знакомое было в его горделивой осанке и темных с проседью волосах, ровной волной падающих на плечи. Она вздрогнула, и волнение острым жаром растеклось по ее телу. Нет, она знает, где находится, и не должна поддаваться чувствительной слабости. Она старалась дышать ровно и умеренно, и вскоре волнение улеглось. Мужчина продолжал писать, не обращая внимания на ее присутствие. Домна терпеливо ждала. Однако вскоре раздражение чувствительным смычком прошлось по нервам, и синие глаза вспыхнули несвоевременной дерзостью.
- Долго я так стоять буду? – громко и требовательно вопросила она.
Мужчина резко развернулся вместе со стулом, будто бы и не письмом был занят вовсе, а только и ждал, когда звук ее голоса нарушит предзакатную тишину.
- А что же ты стоишь? Чего ждешь? – лукавство едва плеснулось в прищуренных умных глазах.
На сей раз Домна похолодела. Вот оно, коварство нечистого – и не скажешь, что похож как две капли воды, но неуловимо чертами тонкими уводит к милому образу, путая мысли и лишая дух твердости. Она понимала, что, поддавшись искушению, растеряется и окажется всецело во власти хозяина. Нужно укрепиться. Домна попыталась произнести молитву, но, странное дело, слова не укладывались в привычные фразы и не облекались силой вдохновения. Она молчала.
- Что молчишь, Домнушка? – довершая произведенный эффект ласковой интонацией барина, потешался хозяин. – Давай свой вопрос!
- Кто ты? – решила Домна не прятаться за иносказание, а напрямую выяснить всё, что волновало ее, ради чего она здесь оказалась.
- Филин. – Умные глаза смотрели насмешливо, но беззлобно.
- Это имя твое или прозвище. А кто ты по сути? – она потихоньку собрала волю и с ее помощью возобладала над чувствами. Истинность и справедливость ее намерений укрепляли дух и придавали решительности. А решительность проясняла разум, позволяя мыслям не путаться бестолковым стадом, а течь ровно и свободно.
- Ну… скажем, человек. Как и ты, не совсем обычный, но человек.
- Нет, ты не человек, а правитель тьмы. Скажи мне, зачем мучаешь людей страданием? Зачем ломаешь их души и низвергаешь их в ад?
Все-таки непонятный страх, просачивающийся из глубин ее подсознания, слегка холодил кончики пальцев. Да, права Мохониха, нелегкое это дело, противостоять самому властелину тьмы. Но Домна выстоит, горе закалило ее в упорстве.
- Я? – удивился Филин, и не чувствовалось в нем притворства. – Господь с тобой, женщина, - усмехнулся равнодушно, - я лишь послушный исполнитель, творец декораций.
- Декораций зла? – жестко спросила Домна, поддаваясь очередной волне раздражения, – как можно причину многочисленных страданий, боли, слез человеческих облекать в такую безвинную форму? – И тут же одернула себя… да что же происходит, почему она так неустойчива в равновесии? И поняла… проникновение. Видимо, ее защита слаба против повелителя тьмы. И с этим ничего не поделать, все же она смертный человек. Домна сосредоточилась, собрала магическую нить и послала ее в черный омут хозяйского глаза. Разумеется, нить оборвалась… Теперь усмехнулась Домна и испытующе посмотрела на Филина.
Он рассмеялся, сверкнув надменностью взгляда, и снисходительно махнул холеной рукой.
- Понимаю тебя, хочешь говорить на равных – хорошо, согласен. Но потом, когда получишь свое, я восполню эту уступку. Ты – согласна? – жесткость его голоса не оставляла сомнений в согласии Домны. – Итак, декорации зла… Да будет тебе известно, женщина, что декорации не содержат в себе ни зла, ни добра. Только люди наделены этими свойствами. И именно люди, исходя из разных побуждений, придают то или иное качество материальному миру и явлениям, в нем происходящим. Я всего лишь предлагаю человеку ситуацию, в которой он может воспользоваться своим законным правом, отделяющим его от другого живого и мертвого мира - правом выбора.
- Ты хочешь сказать, что не участвуешь в этом выборе?
- Я не уполномочен…
- А кто подталкивает человека к неразумному решению? Не ты ли?
- Зачем же утруждать себя? – несколько натянуто рассмеялся Филин. – Человеческие пороки – вот греховная смесь, определяющая дурной выбор.
- А кто замешивает эту смесь, не ты ли? – настаивала Домна.
- Ну что ты… каким образом могу я замесить? Всякий человек сотворяется без моего участия… Я лишь предлагаю плод запретный.
- А проникновением? Не влияешь ли ты на равновесие добра и зла в человеке? Не смущаешь ли его страстями губительными да чувствами досадными? Сомнением, неверием, раздражением, тоской, страхом…
- Как бы я смутил, если бы не было заложено в человеке возможности и для страстей, и для чувств разнообразных? Иначе, суть выбора чем обусловить?
- Однако ж и не отрицаешь своего влияния… я ведь поняла, что проник ты в разум мой и с толку чуть не сбил. Не просто мысли-то путал, а чуждое во мне раздувал.
- Не чуждое, раз присутствует в тебе. В каждом смертном смесь одинакова, только в частях различается, чего-то больше, чего-то меньше. Ты воспитанием да наукой тайной запрещаешь себе темные, разрушительные чувства, потому что светом наделена сверх меры. А была бы обычной бабой, куда бы ты от соблазнов делась? И так поди с трудом держишь себя, чтобы к барину в постель не броситься… - мгновенно переменилось лицо Филина, черты теми же остались, но смягчились, упростились, и глаза цвет поменяли, и взгляд в них застыл его, Никитушки… и столько укоризны и боли было в нем. Сжалось сердце у Домны виной да раскаянием. Но и негодованием переполнилось. Вскинулась она отповедь гневную сказать, да опередил ее хозяин:
- Ну полно, полно… не буду больше. – И снова лукавство взгляда стерло намерение его, будто бы и не собирался вовсе сломить Домну, а только забавлялся безобидно.
Промолчала она. А Филин вдруг перестал быть похожим и на барина, и на Никиту, а как-то осунулся, ссутулился, будто видавший виды усталый человек, сникший под бременем своих обязанностей. И черты его приобрели выражение покорной мудрости, и в голосе оттенок доверительный появился. «Ну хоть к ране прикладывай» - усмехнулась Домна внутренне, однако сие преображение возымело свое воздействие. Она успокоилась и готова была разговаривать уравновешенно и вдумчиво.
- И все же, зачем терзаешь людей сомнением?
- Выбор порождает сомнения. – Он сокрушенно покачал головой. - Домна, люди обвиняют меня во всех мерзостях, оправдывая себя за собственные пороки. Эка невидаль… Каждый думает о себе, что он ангел во плоти. Я послан на землю для того, чтобы показать человеку самого себя, как в зеркале отразить двоякость его истинной сути. Вкусивши от плода, человек приобрел познание добра и зла. Но еще слишком слаб, чтобы отличать одно от другого, часто путает местами, доводя гармонию до нелепицы. Как иначе покажешь зло, не заставив его почувствовать? А как человек будет расти и становиться лучше, если не показать ему зло, которое он должен искоренять в себе, дабы приблизиться к Совершенству, которое есть Любовь?
- Есть Слово Божье и в нем всё прописано. Человеку Вера нужна.
- Сколько ребенку ни говори, что огонь обжигает – поверит, но не узнает, пока ручонку не сунет. Слово Божье не мертво, но действенно станет, когда человек потрогает суть его умом и сердцем. В размышлениях и сомнениях истина обнажается. А неразвитый ум извращает Слово Божье. Вера слепая к крайности приводит. А крайность опрокидывается без уравновешивания и приводит к погибели.
Задумалась Домна. Мудро говорил Филин. Слышала она от матери сказку-быль, которая в роду их передавалась из поколения в поколение. Будто бы когда сотворялся мир на основании двух начал, определены были два высших ангела соблюдать эти начала и равновесие между ними. Творец спросил их: «В какой ипостаси желаете быть в служении на Земле?» Один ангел изъявил свою волю: «Хочу сам себе свиту выбирать, обучать и силой наделять, наместников своих определять повсеместно, оставаясь ангелом и единым повелителем над своим началом до истечения полноты времен. Ибо начало мое подразумевает хаос, который одной главенствующей силой в узде держать надобно». Другой ангел задумался: «На все воля Твоя, Создатель. Но, исходя из сути моего начала, насилие для обращения смертных неприемлемо. Убеждение и сила образа – вот орудие труда моего. А убедить и научить может равный среди равных. Позволь мне стать одним из них и порождать себе подобных, передавая знания и умение и силу свою из рода в род, укрепляя и совершенствуя опытом человеческим и мудростью Твоей».
Благословил Творец ангелов своих и послал их в мир - каждого, согласно воле его. С тех пор передается сила светлая от потомка к потомку по всей земле-матушке, в каждой новой жизни обновляясь и утверждаясь. А повелитель темных сил правит единолично, через многочисленных своих подданных распространяя семена зла, дабы взращивать из них погибель, на краю которой жизнь утверждается.
- Что молчишь, женщина светлая? Слова мои взвешиваешь?
- Да… не буду спорить с тобой… Однако людей жалко, страдания их безмерны и мучительны.
- Да мне и самому жалко, - вздохнул Филин, но и капли сочувствия не просочилось ни во взгляд его, ни во вздох. Тот, кто знает суть и видит мир в относительности, в чувствах человеческих не нуждается. – Но разве я вправе изменить человека? Вот смотри, - он встал и пошел к окну, приглашая Домну следовать за ним.
Странное дело… Домна не знала, сколько времени она находится в необычной зале. Время здесь несостоятельно. Но предзакатное состояние природы, которое она застала при своем появлении, нисколько не изменилось до сей минуты: всё так же мир плескался в коралловом свете зависшего над горизонтом солнца. И вдруг, в мгновение ока картина за окном преобразилась. Поздние сумерки фиолетовой завесой окутали зыбкое пространство. С невидимой стороны восходила луна и серебристой пылью накладывала легкую ретушь на неясные очертания пейзажа.
- Вот смотри, - повторил хозяин, - видишь, дорога. Сейчас по ней пойдет человек с самыми естественными и безобидными намерениями. Можешь сама заглянуть в его разум. После трудового дня он торопится к семье, чтобы принять в ее нуждах достойное главы участие. В мыслях своих он доволен собой, ибо знает, что поступает правильно. Я лишь поставлю на пути его питейное заведение, из окон которого доносится смех и музыка, и посмотрим, что будет делать сей представитель рода человеческого.
И действительно, Домна увидела мужчину, идущего по дороге устало, но решительно. Впереди показались огни придорожного кабака. По мере приближения к нему шаги мужчины замедлялись, а не доходя нескольких метров, он и вовсе остановился. Задумался. Потом, не столь уже решительно, двинулся вперед. Но вдруг махнул рукой, будто отгоняя от себя назойливое насекомое, и резко повернул к средоточию пьянства и разврата. Картина сменилась. В едких клубах табачного дыма, пьяно ухмыляясь и шаря вокруг себя бессмысленным взглядом в поисках очередной порции вина, мужик блудливо оглаживал взгромоздившуюся к нему на колени распутную девку.
Следующая картина была невероятно удручающей. В чисто прибранную избу ввалился пьяный, грязный, орущий непристойности глава семейства. Четверо детишек нежного возраста возились на полу, смеясь и забавляясь своими нехитрыми играми. У печи, готовясь к ужину, хлопотала опрятная дородная женщина. С появлением мужчины страх и напряженная тишина утвердились в доме. Чувство вины у человека, разум которого притуплен алкоголем, порождает неуправляемое раздражение. Картины быстро сменяли одна другую: плачущие, жмущиеся в углу дети; орущие друг на друга, бросающие страшные и нелепые обвинения и угрозы, муж с женой; жестокая драка между ними и неловкое падение женщины, стоившее ей жизни. Запоздалое раскаяние, отчаянное страдание и ничем не оправданная горечь сиротских слез, сломанные детские судьбы…
Домна отвернулась от окна, в ее глазах дрожала боль. Филин безучастно продолжал смотреть в ночную темень.
- Ты видела, я ни одним пальцем не шевельнул, чтобы повлиять на принятое человеком решение. Он подчинился собственным порокам, происходящим из греховности смертных.
- Ты разбудил в нем эти пороки своим тайным проникновением. Зачем ты это сделал? Если бы не ты, он не искусился бы. Не было бы этого страшного исхода, не было бы столько боли… - Домна потеряла хладнокровие от увиденного и под влиянием чувств перестала рассуждать здраво. Голос ее срывался от негодования и несправедливости произошедшего. – Почему грешат одни, а страдают другие, невинные?
- Болью они постигают зло, совершенное другими. Я говорил тебе о ребенке, сующем руку в огонь, разожженный не им. – Голос Филина стал жестким, взгляд холодным и надменным.
- Но твое проникновение…
- Хватит о проникновении! – Резко и властно оборвал Филин. - Женщина, не будь безумной! – он вернулся на свое место за столом, воссел на трон и стал говорить спокойно и снисходительно. - Есть Тот, Кто равен мне по предназначению, но превосходит меня по значимости, потому что служит Любви. Он тоже проникает и исполняет свое дело. Не пытайся уличить меня во вседозволенности. Я всего лишь делаю свою работу. И если я буду делать ее не по законам, Тот, Кто сильнее всех устранит меня.
- Он все равно тебя устранит, как бы ты ни старался. Итог противостояния двух начал известен.
- Да, придет время, и я выйду на пенсию. Господь освободит меня от моих обязанностей и позволит скинуть тяжелое бремя, из-за которого я так впал в немилость по слепоте человеческой. – Перед Домной сидел немолодой усталый человек, задумчиво взирающий на истину. – Довольно об этом. Все равно тебе не постичь сути, ты – женщина смертная. Что хочешь от меня? Не за тем же ты пришла, чтобы о путях Всевышнего спрашивать?
- Нет, не за тем. Негоже тщиться знать о путях Его больше, чем позволено Им. Высокомерие это есть, Ему неугодное. Я пришла о себе спросить. Почему горем тяжким извести меня хочешь?
Филин насупился и в упор уставился на Домну круглыми пустыми глазами цвета выжженной травы. Крючковатый нос, тонко поджатые губы и серые пряди, вздыбившиеся надо лбом, дополнили образ, приведя сходство в полное соответствие с именем. Домна вздрогнула и невольно отшатнулась, почудилось ей тревожно-грозящее протяжное: "У-у-у-у-к-к-к-к-х-х-х-х…"
Филин молчал, сковывая волю немигающим взглядом и давящей тишиной. Слабела воля – подступал страх. Не было сил сопротивляться, да и желание вскоре пропало. Домна тупо смотрела на блестящие прямоугольники каменного пола и слушала, как леденящее чувство подступает к сердцу. Она села, прикрыв босые ноги широкими юбками.
- Что? – быстро спросил Филин, не отводя пристального взгляда. – Сдалась? Всё еще хочешь узнать мои намерения относительно тебя? Силушек-то нет принять судьбинушку горькую, а?
- Я-то не сдалась, - тихо произнесла Домна, - это ты опять нечист со мной, страхом давишь…
- Ха-ха-ха! Дорогуша, как же я, Нечистый, могу быть чистым с кем бы то ни было? Ах, до чего же доверчивое создание – дитя человеческое… - он вдруг сделался жалким и притворно всхлипнул, смахнув невидимую слезу с круглого, сверкнувшего желтым безумием глаза. – Так умиляет…
Домна медленно подняла голову и с удивлением открыла рот, силясь что-то сказать, но так и не нашлась…
- Какой прелестный ротик… прикрой, не искушай меня, женщина. Страсть моя безмерна и многогранна… забудешь и о барине… и о муже, - неторопливо, каплю за каплей вливая в звук своего голоса сладкую патоку обольщения, проговорил Филин.
Домна улыбнулась покорно:
- Да я уже забыла. Однако не угадал ты, разве что силой возьмешь… Да будет ли тебе, изысканному обольстителю, по вкусу равнодушное тело без страсти-дерзости да ласки-нежности? Эх ты, страхом чрезмерным естество мое придавил... Он и есть твое главное оружие в борьбе с человеком, твоя правая рука.
- О, да. Всесильный властелин человеческих душ и вершитель судеб – господин страх. Он – тайная основа всех мучительных чувств. Скажи, женщина, что может быть сильнее боли?
- Страх боли... – С горечью прошептала Домна.
- А из чего произрастает чувство вины? Правильно, из страха перед наказанием. Что формирует мучительную ревность? Страх потерять того, кто дорог или себя в его глазах. Панический страх смерти превращает естественный переход жизни на иной, более высокий, уровень реальности в адскую пытку. Сколько жертв безропотно подчинились печальной участи, обессиленные страхом до состояния невменяемости и невозможности противостоять своим, во многих случаях более слабым, палачам! Ну, что еще можешь сказать? – теперь Филин походил на сельского учителя, дающего задание усердному ученику. «Еще бы пенсне нацепил на нос» - усмехнулась Домна, чувствуя облегчение. – «Увлекся видать, ослабил пытку страхом».
- Чувство тревоги, вызывающее ночную бессонницу, появляется из страха перед неустойчивостью и хрупкостью этого мира. Страх роковой ошибки определяет неверный выбор в жизненно-важных ситуациях. А страх перед собственной незрелостью и беспомощностью мешает признать свою неправоту и исправить ошибку, – будто выученные наизусть определения из учебника четко произносила Домна.
- Браво, женщина! Хорошо усвоила урок! – Филин довольно потер руки и заметно оживился. - А сейчас я тебе скажу, что природа любого чувства тоже двояка и может служить как в наказание, так и в облегчение. Раз уж мы говорим о страхе… может сама скажешь?
- Скажу, отчего ж нет… Есть страх, который определяет выбор в светлую сторону к делам добра, любви и разума. И это есть страх Божий. Но он не угнетает, а окрыляет. И в каждом чувстве должна быть своя мера: в котором – по глубине, а в ином – по времени. Тогда даже больное чувство приносит облегчение и служит к пользе.
- Верно! И светлые чувства без меры приводят к крайности, за которой переходят в темные! – с торжеством воскликнул Филин, актерским мастерством вовлекая Домну то в азарт рассуждений, то в водоворот эмоций, чтобы обнажить, сделать более чувствительной и уязвимой ее душу. – У нас один и тот же арсенал средств, но применимый к разным ситуациям – декорациям на сцене жизни, и отмеряемый в разных количествах и соотношениях, он окрашивает результат свершений в черный или белый цвет. И нет ничего, не существующего в рамках этих обусловленностей. И чем же тогда моя суть отличается от сути Того, Кто служит Свету?
- А вот ты и лукавишь… - уверенно посмотрела Домна в жесткие глаза хозяина. – Есть Истина и она беспредельна. Любовь Божья не имеет крайности, потому что нет в ней начала. Она предвечна. Была, есть и будет. Поэтому Тот, Кто служит Свету всегда сильнее тебя. Поэтому один и тот же арсенал средств в Его руках приносит радость и облегчение, а в твоих – боль и страдание. Поэтому Его любят, а тебя ненавидят. Но ты нужен так же, как и Он. Пока времена не прейдут, и не исполнится написанное. – Домна замолчала в напряженном ожидании яростного гнева и проклятий на ее голову. Но нет…
- Ах, Домна… - укоризненно покачал головой Филин и улыбнулся, - умная женщина сродни лукавому. И почему я не человек? Барин, к примеру… Эх, и славненько мы бы провели времечко! – похотливо хихикнув, он потянулся на своем троне и вздохнул якобы с сожалением. Не меняя интонации, Филин лениво продолжил, - а когда исполнится написанное, то с концом нынешнего света и с полной победой Его, Светлого Князя, над Князем тьмы, равновесие, образованное противостоянием двух начал, не закончится. Просто одно окончательно отделится от другого. Свет сконцентрируется в единое сияние рая, а тьма отойдет в ад. Добро отделится от зла, но каждое будет существовать, благодаря и относительно друг друга, без оттенков и компромиссов, без внутренней относительности и условности. И это будет время моей бесконечной спокойной пенсии.
Не всё поняла Домна – не все понятия ей были доступны – и возражать не стала. Да и обессиленная лукавством Филина, чувствовала усталость и острое желание поскорее вернуться домой. Она с тоской посмотрела в окно, на застывшую фиолетовую пелену и подумала отстраненно, что в такой просторной зале слишком много света исходит от четырех светильников. Будто бы не сумрак ночной за окном, а радостный день, полный солнечного сияния.
- Филин, я домой хочу… - по-детски пожаловалась Домна, не отрывая взгляд от окна.
- Иди… - равнодушно согласился Филин, оборачиваясь к столу и склоняясь над бумагами.
Она вздохнула и подумала: «Взять бы и пойти… Может, лучше было бы не знать об участи своей... Но как тут пойдешь? Где ж выход-то? – она осмотрелась в задумчивости. – Да и не во мне дело – близких надобно спасти».
- Скажи мне, почему несчастья на мою голову посыпались? Почему извести меня хочешь? – скорее обреченно, чем упрямо, повторила Домна.
Бесследно растворились ее слова в молчании и бездвижии. Она сидела на полу, подперев голову рукой, и смотрела в никуда. Хозяин застывшей в безвременьи залы, казалось, целую вечность сидел неподвижно, зависнув над своими бумагами, как хищная птица, парящая над безмолвной жертвой...
- Да будет терпение ваше совершенным… - в смиренном раздумье произнесла Домна.
- Ты еще здесь?- не сразу откликнулся Филин и, не отрываясь от бумаг, монотонно заговорил: - Сильная ты. Знаю, что род твой посланника произведет, который якобы значительно ослабит мою власть. Чую, через тебя он придет. А мне и так вас, светлых, хватает по всей земле. Хочу уничтожить тебя.
- Ух ты… губа не дура, да кишка тонка, - засмеялась Домна, почувствовав прилив сил от дерзости противостояния. Знала правду за собой. – Не можешь ты жизни лишить потомков Ангела светлого, права не имеешь нить светоносную оборвать.
- Ну да, не имею права лишать. Я и не собираюсь. Живи себе, коли жизнь в милость будет. А вот способности у тебя отнять, или разум помутить, чтобы не смогла передать знания по нити, мне никто не запрещал. Нуждой и мучениями тебя сломлю, страданиями близких обессилю и отниму всех, одного за одним: любовников, мужей, детей. Одна-одинешенька останешься. Любовь свою между ними разделивши, оскудеешь духом. От скорби безумием заболеешь, и сожрет оно память твою. Всё, теперь свободна. Ступай.
Будто стужей ледяной выхолодило душу. Встала Домна и покорилась уж было. Да идти куда не нашла – так ни одной двери и не обнаружилось. Вздохнула она глубоко, сжала пальцы в кулаки и произнесла твердо:
- Нет. Не поддамся тебе. Не сломишь мой дух. Хорошо, что предупредил, знать буду, к чему готовиться, и укрепляться. Есть у меня Защитник Светлый. Он не позволит тебе бесчинствовать. Что, испугался наследника моего? Так и тебе страх не чужд? – она упрямо смотрела исподлобья, бросая вызов.
Филин резко вскинулся, обратил перекошенное гневом лицо к ней, бесцветные, будто размытые серой водой глаза сверкали яростью и безумием. Он крикнул пронзительно и безжалостно, мастерски разыгрывая эту сцену для пущего устрашения:
- Глупая! Не ведаешь, что творишь! Хочешь узнать все муки твои? Узнай!... – Он взмахнул рукой, и ветер поднялся в зале, будто от взмаха огромного черного крыла. Он становился сильнее и сильнее, вдруг закружил, ломая и круша все подряд. Погасли светильники, только черные сполохи носились в сером воздухе, да бесновались в круговерти обломки крушения.
Откуда-то налетела дико орущая стая черных ворон с горящими глазами. Закружили в стремительном вихре сонмы огромных летучих мышей с оскаленными острыми зубами. Полчища отвратительных крыс с громким писком бросились под ноги. И вся эта нечисть набросилась на ошеломленную Домну и стала рвать и терзать ее кровожадными когтями, зубами, клювами.
И рассыпалась она, бедная, на тысячи рваных кусков безумной боли, и закричала, застенала воплем нечеловеческим, и захотелось ей руками своими раздробить свою голову и достать оттуда разум и попрать его ногами, чтобы прекратить мучения адские.
И горела душа ее огнем тысячи неугасимых солнц. И слезы горючими потоками разъедали ее истерзанное тело, солью крутой дымились на рваных ранах… И зубы крошила она, стиская их в муках немыслимых…
Сколько она так страдала: несколько минут или тысячи столетий – она не знала, только из последних сил рванулась к небесам и воззвала к Господу в мольбе отчаянной. И рухнула без жизни в темень хаоса...
Все стихло, опустело и очистилось. В зале постепенно светлело. Домна лежала на полу и сквозь полуоткрытые потухшие глаза смотрела, как убирается ее кровь в вены, затягиваются ее раны и сила жизни постепенно наполняет ее измученное тело.
Вспыхнувшие свечи в четырех бронзовых подсвечниках, грозными стражами соблюдающих царство темного дерева и тайну чистых листов белой бумаги, хранящих не буквы, но мысли, выхватили из полумрака сидящего вполоборота Филина. Он спокойно смотрел в окно на занимающуюся зарю.
- Люблю взирать на мир в розовых тонах… - задумчиво произнес он. Медленно повернулся к Домне, - узнала, что претерпеть придется?
- Узнала, - едва слышно прошептала она.
- Будешь упорствовать или покоришься мне? – и опять в его глазах вспыхнул нежностью умоляющий взгляд барина, и мягкие интонации его голоса потекли в измученную душу теплым, обволакивающим воском, - покорись, Домнушка, приди ко мне, отдай мне силу твою и оставлю тебя в покое благостном. Мужа доброго обретешь, деток нарожаешь и будешь жить в любви и радости. А хочешь, служить мне станешь? Будете с Мохонихой дружить, да недуги сердечные приворотами лечить. Что, милая?
Покачала головой Домна:
- До чего ж ты безжалостный…
- Нет, я не безжалостный, и не добрый. Нет мне нужды в чувствах человеческих. Я лишь исполняю свою работу… - он внимательно, как бы изучая, смотрел на встающую с трудом женщину. – Так покорись?!
- Нет, Филин, я тоже должна исполнять свою работу. Было Господу моему угодно послать меня на землю с предназначением, вот и доведу дело до конца. Говоришь, в чувствах нужды нет, а наследника-то моего боишься… - довольно произнесла Домна, расправляя юбку.
- Да не боюсь. – И опять усталый и безыскусный человек сидел перед ней. – Просто на пенсию хочу уйти достойно, по собственному желанию… - он отвернулся к своим бумагам и произнес мягко, по-отечески тепло, - иди, женщина. Там дверь, в дальнем углу.
Шатаясь от слабости, Домна побрела в дальний угол. Медленно, едва волоча онемевшие ноги, шла и плакала. Еще бы чуток и не выдержала бы, сдалась бы дьяволу покорно, ибо сил в ней осталось едва дойти до выхода. Она открыла тяжелую, изукрашенную резным узором дверь и, ступая в туннель бесконечного перехода, услышала, будто издали: - Я лишь делаю свое дело…
Шла Домна, не разбирая леса, не высматривая тропинки в густых зарослях. Травы острые секли ее босые ноги, ветки жгуче хлестали по рукам, когда она прикрывалась ими, и по лицу, когда опускала бессильно руки. Слезы застилали глаза, и не могла она понять, утро теперь, или вечер занимается. Она даже не знала, в какой части леса оказалась, когда выскользнула из запредельного мира. Горькая обида, боль и страх перед неотвратимостью судьбы переполняли ее, обнажали в ее необыкновенной личности обыкновенную слабую женщину, нуждающуюся в защите и утешении. И не было силы обратиться к целительным источникам природы, не было сил даже воззвать к Господу. Слишком разрушительной для нее оказалась эта нелегкая встреча. Сейчас она хотела только одного – добрести до комнаты с потухшим камином и упасть в теплые объятия, и плакать, и довериться бесконечно, и обрести, наконец, утешение…