Стремительно просверкала бы тяжкоглавая булава,
верно б, верно бы здесь не летали б холеры и тифы;
не волновался бы Китай: не пал Порт-Артур:
приамурский наш край не наводнялся бы косыми;
всадники Чингиз-хана не восстали бы из своих многосотлетних гробов.
Но послушай, прислушайся: топоты… Топоты из зауральских степей.
Приближаются топоты.
А. Белый «Петербург»
Летящие линии
Роман «Петербург» Андрея Белого так чудно свалился на голову и так на время придавил, что ни мысли, ни чувств – одно сплошное переутомление, и вопрос: почему не раньше, а сейчас, именно в тот самый момент, при чтении рукописи Ретровизора «Эх, Ванюша», присланную по электронной почте http://www.proza.ru/2012/03/11/1932 . И всем, кто попадался из знакомых, почти одной и той же фразой: «За три дня на одном дыхании прочитала". И все, из читающих: «Да-да, отличный роман». Или: «О да, но знаете, о нём же столько написано». «И опять же, – хорошо знакомый ивановской общественности профессор – эти его выверты. Всё время кто-то выворачивается: Пушкин, Гоголь, Достоевский. Но для меня было главным в романе, вывернутое будущее. Роман читался, как только что написанный: уже поставил автор точку, уже напечатал, а всё возвращается. Событие на событие, Россия на Запад, Восток на Россию. А маятник всё более раскачивается, после революции 1905 года, уже за пределами романного пространства: война 1914, революция 17-го, коллективизация, война 41-го, 54… ( А там и вовсе «линия полетела за линией» А. Белый «Петербург»)…
Хрущёв, Брежнев, говорун, пьяница, 2005… Народ было за топоры, за вилы взялся, да отпустило, уж больно фразочку-то вовремя подпустили: «Хотели как лучше, а получилось, как всегда». Вот она Вечная Женственность русской души. И было ушедший, бросил через плечо: «Он хотя бы сдерживал эту свору» – на мой ответ про культовую фразу. Не знаю, кого имел в виду профессор, но я поняла по-своему: чёрные морды, из «партии умеренной государственной измены» (А. Белый. «Петербург), дообгладывающих нынешнюю Россию.
Я давно не смотрю телевизор, не читаю газет – эдакая Агафья Лыкова. Питаюсь исключительно молвой в её сниженном варианте – слухами. А если и смотрю вокруг себя, то вскользь. Скользящий взгляд позволяет видеть структуры, теряющие «твёрдость, ограниченность», линии и пересечения. Легко сравнивать людей, явления и события, находящиеся рядом, и одновременно в разных пластах времени. И само время «распластовывать» на линии. А, главное, удобно рядится в маскарадные костюмы, натягивать те или иные маски, ибо, «Молва* вездесуща и множественна, обитает во всех многолюдных и затерянных уголках, и нигде человек не может себя чувствовать в безопасности, даже в отхожем месте» («Демонология Древнего Китая»). Так я и зацепилась за 17-ую линию, уходящую вглубь болот Васильевского острова начала 20 века в романе А. Белого, и одновременно за другую 17-ую линию, уходящую вглубь Глинищева второй половины 20-го в ироническом памфлете Ретровизора «Эх, Ванюша».
При параллельном чтении невольно сравниваешь, и хотя это два вымышленных города, существующих в допустимой реальности и сравнение происходит не по конкретным линиям, но именно они побудили к сравнению на линиях перехода. И именно при сравнении этих двух произведений особенно ощутимо видишь схожие процессы при переходе государственных структур из одного чиновничье-бюрократическое состояние в другое, но неизменно обширно разветвлённого и уже бандитско-бюрократического, модифицирующегося в себе самом, а главное ставшего в конечном счёте основным хозяином государственных ресурсов, а также и всего существующего.
Необычное ощущение вызывал этот Ретровизор во время чтения его произведения; словно жил он во времена моего детства на соседней улице, а то и вовсе в доме по соседству и всё, что я знала, знал и он. Пригляделась к своим школьным фотографиям повнимательней, давних знакомых и поразилась похожести. Сплошь белоголовые детишки, чуть разбавленные чернявыми татарчатами. Себя узнала на совершенно чужих фотографиях. А впрочем, все жители Глинищева были немного похожи. И одновременно странные. А ещё более странным было Глинищево. Несколько относительно сухих линий, а, начиная с 15-ой по убывающей, болотистая, вязкая, вечно хлюпающая под ногами красно-коричневая глина. И почему-то с 15-ой линии всё больше и больше селилось на них татарских семей. Та же самая картина и с линиями после 22-ой. «А к подстанции, по воспоминаниям писателя, жившего там же, – всё больше укоренялось татарских многоголовых семей в землянках. Эдакие дома на корточках. Бывало к карьерам пробиваться, нам с мальчишками, приходилось «с боем» – проходу не давали. Так и ходили толпой». На моё рассуждение по поводу расселения татар моя подружка заметила: «А нам давали худшие земли. Нас восемь человек в восьмиметровой комнате ютилось». Хотя жила в то время она в очень даже приличном сухом месте на улице Шевченко и по сравнению с нами, глинищевскими, считалась городской. Ей и всегда-то казалось, что её притесняют из-за национальной принадлежности, а главное, не считала неудобным об этом то и дело при всяком удобном случае, как бы шутя, напоминать. Вот они вечные комплексы малого народа. А теперь на власть местную посмотришь – сплошь нерусское выражение лица. Косовский синдром какой-то.
После чтения рукописи потянуло на историческую родину. По 15-ой только Торфянку перешла, вытянулась лицом от этой несуразной нищеты, сваленной в одну кучу: сарай, дом, жизнь. А вместо забора, непроходимое болотце. Всё как на ладони, а не подберёшься. О том, что бы скрыть эту неприглядность, вероятно, и не думалось. А может, сгнил, а новый забор не по силам, хотя болото само по себе защита.
Столько болот ни в одном, кажется, месте больше не видела, хотя нет, довелось. Однажды в 9-м классе попала в археологическую экспедицию Дмитрия Крайнова. Название не помню, но точно палехский район близ деревни Пеньки. Жили в достаточно благополучном селе на острове посередь реки Лух, на который переправились паромом. По всегдашней своей привычке в свободное от раскопок время шастала по окрестностям. Оказалось, почти со всех сторон болота. И опять же по всегдашней глупости в них и забрела, а, увидев увильнувшую змею, схватив хворостину, по зыбкости затрусила за ней, стараясь хворостиной по голове, а всё по хвосту попадая. И так стегала, пока змея, замерев, не приподняла медленно головку. И была змея гадюкой, и была гадюка достаточно большой. Тут в момент оцепенения и увидела, куда занесло. Заболоченный, даже не лес, а отдельно стоящие сикось-накось берёзы не берёзы, что-то среднее с осиной – замшелые, переломанные палки стойком, колами торчащие из воды. С кочки на кочку, цепляясь за коренья, кое как выбралась.
Отрезанный мир.
Да и Глинищево было своеобразным островом в период половодья. Речку Торфянку разносило так, что на линиях мосточки сносило. Это осталось потом на всю жизнь во снах: шаткие переходы под ногами при каждом шаге погружающиеся в воду и зыбкая земля под ногами. А в грозу пруд, возле мебельного комбината, переполняясь, резал Глинищево по канаве вдоль Поселковой улицы и местные жители, еще не дождавшись конца дождя, выскакивали с корзинками ловить карасей в мутных потоках.
Глинищево времён моего детства ещё и дикая вольница. Мой брат, как и Ретровизор, застал ещё стенку на стенку: с одной татары, с другой русские. И всё по серьёзному, до первой крови. А только зарастут раны, снова вместе в 35-ой и 24-ой школах. А туда дальше за Поселковую, мимо мебельного, чувашко-мордовского общежития или кильдыма на берегу Золушки, по другому Золки, заполненного водой глиняного карьера, в который сбрасывали золу с кирпичного завода, и вовсе дикость. Нас с подругой, 12-летних чуть не пришибли, а только и протянули руку к ягоде-клубничке. Погоню устроили, я только мельком глянула – на всю жизнь впечатлилась: белое от страха Танькино лицо без всякого выражения. Не успели от здорового мужика убежать, в обход наперерез целая толпа. Так и подрезало под самое сердце – облава. Я нырнула в карьер с символическим название "2-ая Пропащая", а Танька толпе навстречу пошла. Я с того берега кричу не ходи, пропадёшь, а она идёт, как загипнотизированная. Спас её случай.
В бытность свою воспитателем интерната на Кузнецовой, пришлось мне побывать в том 2-х этажном доме. Был 1986 год. Неприятно поразило запустение, неказистая бедность, а эти болота и заболоченные карьеры – тянутся и тянутся. А ещё лица: невообразимая смесь русской азиатчины. И все вразнобой. Тогда за сорванную ягодку готовы убить были, а теперь дети по интернатам и не было на них никакой управы. Мне тот урок в самое сердце запал, а ещё вывернутое до крови отцом ухо, когда с радостью сообщила, что сдали лишние две копейки. Так и вёл молча с вывернутым ухом вдоль всей 16-ой до магазина на горке. А теперь болот стало ещё больше, главное каких-то помоешных.
Кто, и зачем на этих гнилых местах дома строил, не знаю, но то, что дед с частью семейства, бежавшего из Кинешмы после разграбления 1931 года, сначала в Елабугу, а потом в Иваново получил разрешение строиться именно здесь – неслучайно. Отец в это время из-за страсти к путешествиям уехал с Волги по комсомольской путевке на Дальний Восток, но вернулся с язвой желудка уже в Глинищево. Старшие дети учились в Петербурге-Петрограде-Ленинграде. Все смешалось в тревожных 30-х годах, но выжили все и это уже большая удача. Да и не об этом я, о другом.
В Глинищеве, особенно на широченной Высоковольтной, если влезть на посаженную дедом берёзу, то виделось так далеко, что сосущая тоска по дальнему въелась в сознание с малолетства. И никогда не смотрелось в сторону города: Там центр, высокие строгие здания, музеи, административные учреждения, строгие правильные тётки. Даже Шевченко – в двух шагах-то – был город, а мы оконечность, точка очуждения, где живёт «островная беднота», «рабочий люд», «фабричное население» (А. Белый «Петербург») От того и вглядывались друг в друга с опаской. С детства и привычка – чуть что, бежать сломя голову. И сколько же раз эта привычка спасала жизнь. С детства и постоянная готовность к отпору. Старшие мальчики тренировали младших в драках "до первой крови". А мы по обстоятельствам. Даже не помню причины, но ясно вижу: урок и вдруг по классу клубок яростно вцепившихся друг в друга второклашек. Алька Цирулёва с Шевченко и я. Эта готовность к отпору так и осталась. И потом, под какие бы директивы твоя жизнь не подпадала – глухое сопротивление. А ещё долгое томительное выжидание перемен. Не научись терпению и спокойствию, хладнокровию и выносливости, сообразительности – не выжить бы в таких местах, как Глинищево. Выживали более крепкие и здоровые, а слабые медленно чахли, беспомощно увязая в самих себе или просто увязываясь за более сильными.
В литературе сложился весьма неприятный образ болота, как сумрачного место, полное всякой нечисти, и соответственно давали ему соответствующие названия: «поганое», «сучье», «чертово» и т.д., что увязывается и с моим представлением. Но для Ретровизора, пожалуй, Козье болото – самое светлое из болот, на котором кормились козы с козлятами, том числе и наших с братом родителей, где все мы, загорелые до черноты, веселились, до посинения ныряя и бегая, как угорелые. Неожиданную трактовку, косвенно подтверждающее именно такое восприятие автором пьесы дал Андрей Леонов в статье «Болото - «питомник» цивилизации» (http://megamatrix.ru/boloto/boloto.htm). По его мнению, образ болота как «питомника» цивилизации проистекает из глубокой «ностратической» древности и сочетается с представлениями о некой сакральной местности – прародины элиты человечества. Именно там находятся истоки древнейших представлений о Райской земле. Так, например, древнеегипетский Рай являет собой заболоченные «камышовые поля» – Сехет Иару (Иалу), дающие, как следует из древних текстов, очень обильные урожаи («Я знаю «Поля Камыша», принадлежащие Ра…). Не только Москва, Иваново и Петербург выросли на Болотах, но и более знаменитые города Вавилон, Лондон, Лютеция-Париж, Брюссель, Мехико и многие другие.
Мать Сыра Земля.
Глинищево, как остров, выброшенный на сушу – было крайней точкой неправильного треугольника: Петербург – столица царской империи; Москва – столица советской империи и Иваново – сакральный центр Советской власти, ныне напрочь отрезанное по самое некуда. Разорвав этот трегольник, нельзя создать прочную основу государства. Всё время будет, что-то ломаться и перестраиваться, кособочится на один и тот же манер. Старое, родное будет уходить, а чуждое внедряться, утверждаться, вытесняя народ на обочину. А. Белый видел тенденцию развития в возвращении к национальным истокам одного из самых солнечных арийских народов, к той исторической почве, на которой создавалась его культура и в допетровский, и в домонгольский период.
И невольно вновь задаёшься вопросом: что за неволя селить на болота. Ну ладно «сей не русский град» Петербург, заложенный «на болоте» форпост, крайняя на Запад точка империи, где исторический Пётр связал Россию с Западом. Хотя союз этот, по мнению А. Белого, не дал ничего, кроме механической цивилизации. «С той чреватой поры, как он бросил коня на финляндский серый камень –надвое разделилась Россия; надвое разделились и самые судьбы отечества: надвое разделилась, страдая и плача, до последнего часа – Россия. (А. Б.»Петербург»).
А Глинищево? Или по Петровскому примеру, мостить людьми. Выжить захотят – осушат. И осушали, осушаясь душой и сердцем. Родственников жены моего брата с другими раскулаченными вывезли с Южного Урала еще дальше в глухие сибирские болота, так хотелось извести побыстрей здоровое русское племя. Куда власть пальцем указывала, туда с Транссибирки и вываливали разорённых. А на их место в горах и лесах завозили азиатов из зауральских степей, где им было все чужое. Кому это было выгодно? И это можно выяснить, крутя барабан истории в другую сторону. Взять хотя бы московский Арбат – кто жил до 17 года, а кто после. Тут арифметика простая: даже думать не надо. Все потомнешние дети Арбата, как на ладони, как и жители громадного серого дома, одной стороной выходящего на Берсеньевскую набережную и усадьбу Малюты Скуратова, а с другой на место казни - Болотную площадь супротив Кремля. Казнят старую Москву и сейчас, разрушая исторические здания в угоду "ободравшим" Россию.
Интересно, а кто методично указывал на те, те и те ивановские дома, которые сгорев, – по Кузнецовой или Ермака от Станционной – уступили место, в одном случае высотным, а в другом, автостоянке. Надо же совсем "наивным" быть, чтобы не раскрутить эту следственную цепочку. Кто придёт потом на пожарище с циркулем и наугольником, тот и пальцем указал, так сказать прямой подстрекатель. Кстати, в переводе слово satan означает "противник в суде", "наушник", "подстрекатель".
Удивительно, но на топких болотах дома не горят, а горят, так по случайности или недосмотру, а не методично дом за домом, на которые пальцем указал подстрекатель. Другое дело, высушенные болота часто самовозгораются, и тогда ползёт дым с ивановских, владимирских и шатурских болот в сторону столицы и там «проницает в серое мозговое вещество…". «Мозговые полушария засоряются: общая вялость проливается в организм…», который становится «болен безволием, неврастенией» (А. Белый «Петербург», постепенно превращаясь в растения, а там и вовсе в планктон.
Когда планктона становится много он отмирает, превращаясь в гнилой ил-сапропель и уже не важно, гнилая вода, чья-то голова или бюрократическая система, главное, что процессы по результатам схожи. И схож появляющийся неприятный запах и вкус. Особенно усиленно размножается офисный планктон в местах, загрязнённых сточными водами. Чрезмерное размножение чревато катастрофой, ибо не остаётся кислорода, всё мрёт, разумеется, кроме планктона, так как часть из них наполняется газом и держит остальных на плаву; «…и куда я не обращаю глаза, всюду меня встречает одно сплошное мозговое расстройство» (А. Белый «Петербург»).
Роман А. Белого показал, как болото порождает глухое неприятие обездоленных, измызганных нищетой, когда сколько ни работаешь, остаётся после всех поборов лишь на прокорм до зарплаты. Как постепенно отравляется мозг ядовитой сыростью. Казалось бы чего проще, надо утереть сопли и детские слезы, дать образование и высушить людское болото, но не тут-то было, когда подступают невзгоды сухие люди вспыхивают в огне социальных катастроф, также как сухое болото в жару, от одной лишь "искры". Да так, что никакая, казалось бы тугоплавкая, власть не может справиться с жаром сухих сердец и только тихое влажное болото - Мать Сыра Земля может принять(утишить, упокоить) их исстрадавшиеся души.
В топи зыбкие, топи вязкие
забрели, а следы обратные
затянуло зелёной ряскою.
И стоят удручённо оратаи,
погружаясь в тину по голени,
по колени, по бело горлышко.
Не шелохнувшись, точно големы,
запрокинув лица, на солнышко,
не мигая глядят.
За лучшею
шли землёю, свою непаханой
чужакам оставляя.
Зыбучая
тьма болотная, бездыханная,
без единого всплеска, по краешку
только чуть натянулась и слопала
чёрной жабою оратаюшек.
Н.Матвеева из книги «Карстовая память»).
Отшлифованной, отбронированной в сталь, власть выглядит лишь внешне, а внутри скисшая, застоявшаяся в себе, не замечающая за собой никаких огрехов, ибо всегда права, и попробуй усомниться, если даже захудалый, изломавшийся по дороге в нужное место автобус с участниками конференции в Писцово, старинного села близ Иванова, сопровождали две милицейские машины. Зачем, от кого – никаких особых персон не было, так персонишка – слезу в речь подпустить. С мероприятия на мероприятие и мотается, в одни и те же речи одну и ту же слезу подпускает, с похорон на чиновничьи фуршеты по поводу, да презентации, не без на то особых указаний. Там, куда препровождали, тоже на редкость заболоченная и бедная местность. На пути встретилась деревенька до того вымороченная, да туманная, и на первый взгляд безлюдная, что сердце затревожилось «..ни единой души, будто род человеческий вымер, и сама земля труп» (А.Белый «Петербург»). А несколько километров спустя крепко сбитый, подпоясанный асфальтированной дорогой, бойкий рыбацко-охотничий уголок, не менее как для персон столичного уровня. Если взять не доезжая от дороги вправо, «…пахнущей кучкой, сложенной из китайских розовых яблочек: райских…» (А. Б. «Петербург») деревня Райки – ещё один остров доживания в сезон дождей и непогоды. До 17-го года Райки были большим богатым селом в три посада, с храмом в центре. Кругом сады райские, а вокруг земли пахотные, заливные луга, плавно переходящие в болота. Ни людей, ни лугов, одна дорога, как случайная связь. И сколько бы одинокие жители не обращались к власти, дорога становится год от года всё более, как и власть, глухой и болотистой. Вот оно «Роковое вращение (государственного) колеса по колдобинам» (А. Белый «Петербург»).Пришпилить бы их Роковые яйца.
«Чёрный дым небылиц»
В творчестве современных авторов, и более даже самодеятельного толка, всегда можно найти аналогии из классики. Не то что бы автор позаимствовал, но, как пишет Юнг, «…существуют содержания, возникающие не из личных приобретений, а … из наследственной структуры мозга. Таковы мифологические сочетания, мотивы и образы, которые всегда и всюду могут возникнуть вновь помимо исторической традиции и миграции. Эти содержания я называю коллективно-бессознательным» ( К. Юнг «Психологические типы»).
Эти во многом совпавшие произведения тому подтверждение. Совпадения во многом, думаю, объясняются научно- естественным образованием обоих. Что автор пьесы вряд ли литератор выдают монологи, но явно, как и А. Белый, обладает "цельным мировоззреним", в котором нет антиномии научного и художественного мышления, точного и гуманитарного знания, биологии и социологии. Выдаёт и склонность, во всяком случае, у автора «Эх, Ванюша» к схемам, композиционной выстроенности, и не по законам художественного произведения, а скорее научного анализа и даже троекратного доказательства. Но эти два произведения, как две крайние точки одного отражённого процесса, незавершённого в силу неточности формулы. Оба произведения изображают бюрократические системации новой формации, как фрактальные основы какой-то природной структуры, напоминающая хаотичную структуру новообразования или болота.
А. Белый хотя свой символический роман строит по законам ритма: «ритмизация прозы, символические лейтмотивы, дробление сюжета на отдельные сегменты и т. п., но символизм рассматривает, как сам и подчеркивал, как "осуществленный до конца синтез, а не только соположение синтезируемых частей».
Эти два произведения можно бесконечно сравнивать и находить всё более точек соприкосновения, хотя художественно они абсолютно не похожи. Коренится не столько в понимании вещей, близости взглядов на исторические процессы, есть что-то более глубинное, может быть в схожести синтезирования действительности в художественные образы, характерные для древнейшей мифологии. Смешанные сочетания человека и в том и в другом случае с драконом. Перекличка даже в несоотносимых по маштабу деталях: «…и если бы ясновидящий стал в ту минуту перед лицом почтенного мужа, без сомнения перед собой он увидел бы голову Горгоны медузы.»113. Медузой Горгоной становится в пьесе Ретровизора само государство, растяпившееся железным телом по всем дорогам и всё парализуя цепенеющим ужасом. И как высшее проявление, его символ – Горыныч. И не важно, что отдельно взятого угла треугольника. «Здесь был он последней инстанцией – донесений, прошений и телеграмм.» (А. Б. «Петербург»), ибо Горыныч, так же как и Дракон Прямовосседающий, хранитель вод и даритель жизни, представляет собой практически весь живой мир вне человека, символ превращений. Это ещё одна причина закономерного появление планктона, как основной среды обитания главного Гада и прочих гадёнышей, ибо он катализатор, что по-гречески означает "растворение, разрушение". Исчезнувшие формы устойчивой мифологической традиции начинают осуществляться в жизни. В памфлете Южские болота, изрыгающие пламя – это уже не мифология, а реальный факт.
Оригинальность пьесы ещё и в том, что её можно разбирать на отдельные целостные части. И мгновенно отсутствующая часть затягивается текстом, словно образовавшееся окно в болоте. Из неё без особого ущерба выделяется минимум два текста и они будут композиционно целостны. Можно выделить в сухой остаток математически выверенные линии взаимообусловленной политико-экономических влияний, выделить несколько жанровых сответствий: иронический памфлет, народная драма, сказка. Миф. Но сказочный сюжет настолько прозрачен, а герои узнаваемы, и узнать себя в них, все равно, что подписаться под явку с поличным. Но самое главное, на мой взгляд, достоинство – это саморазвивающаяся структура. Пьеса устаревает на глазах, но, устаревая, одновременно даёт понимание, заставляет приглядываться к тексту, более внимательно прочитывать, и сама пьеса даёт возможность для соавторства. Любой при желании может вставлять в неё свой текст: продолжать и пересекать новыми линиями. Все более или менее значительные события, происшедшие на Ивановской земле, после получения мною пьесы, можно вставить текст.
Встань, о, Солнце, над нашим болотом.
Всегда интересно наблюдать, как содержание постепенно становится формой произведения и одновременно методом, ибо « затеи для него важнее героев, отступления – существеннее фабулы», а «звук» становится смыслом (Игорь Сухих о романе «Петербург»). Сказанное можно отнести и к эмоциональному междометию «Эх» в названии пьесы, выражающему чувство сожаления и уныния под влиянием тех или иных раздражителей. (При раздражении, беспокойстве внутри происходит застой энергии, что нарушает правильное циркупирование энергии и как результат– появление тех или иных заболеваний дыхания (в том числе и пристрастия к спиртному.)
В «Кодексе Бусидо» «В пределах одного вздоха, где нет места ошибке, проходит Путь». Трактовок много, но для меня это пустые лёгкие, момент вакуума, то, что буддийские монахи достигают ценой школы., отработкой(тренировкой) дыхания, момент отдачи себя надсознанию. У русского человека во время долгого горестного (полного сожаления,) выдоха происходит подчас перенастройка, то мгновение, когда от невмоготы, перехлеснётся, задержится дыхание, потемнеет в глазах загустевшая в долгом терпении кровь, и словно вдруг вспыхнет, самовозгораясь Следом до самых корней вдохнёт, ухнет выдохом и полетели головы, да не одна, а сразу все три змеевы. Как тут не вспомнить роман А. Белого: «…в испорченной крови арийской должен был разгореться Старинный Дракон и всё пожрать пламенем». Он в 1917 и разгорелся, и в 1991.
Феня Куликова