15 Расплата, из повести На золотом краю России
На золотом краю России,
За далью половецких веж -
Мой инкубатор самостийный
И родина моих надежд.
Я быстро нашёл себе финансового директора, нарушая все наставления и инструкции: порученное дело не закончил, со двора вышел, калитку на засов не закрыл… Помог мне Толик Лисков, живший напротив в угловом доме, рядом с Сидоренками. Толик был на четыре года старше меня и распорядиться тридцатью рублями мог вполне. Я сказал ему, что нашёл деньги, вручил ему тридцатку и мы отправились на мостопоезд.
На железнодорожной ветке от 18линии до самого Урупа стояли разбитые товарные вагоны. Почему они здесь стояли – не знаю: то ли на них подвозили материалы для строительства моста, то ли ещё почему, но они казались брошенными. «Нахаловка» потихонечку раздевала эти вагоны, курочила их: в хозяйстве каждая доска нужна.
Поезда в сторону Баку пока не ходили и перед строящимися мостами –
транспортным и железнодорожным – расположился местный окраинный базарчик, который назывался «базар на мостопоезде» или просто: «мостопоезд».
…Это было – счастье! Леденцы-петушки на палочке – красные, сладкие, конфеты «подушечки» с повидлом внутри и – «наганчик», сделанный из катушки без ниток. В эти годы я не помню ни вкуса сахара, ни как он выглядел. Сахар в моей биографии появится позже. А в 47 году самой сладкой едой мог быть узвар (компот) из «сушки». «Сушкой» назывались сушёные фрукты: вишни, абрикосы, сливы.
А – тут! Да ещё «наганчик», подаренный мне Толиком Лисковым. «Наганчик» - это согнутая под прямым углом металлическая трубочка, вдетая в цилиндрик катушки. В отверстие трубочки, сверху, вставлялся гвоздик, тоже согнутый под прямым углом, как и трубочка. Свободные концы трубочки и гвоздика стягивались резинкой из трусов. Вот и весь «наганчик». Чтобы его зарядить, гвоздик из трубочки вынимали, крошили в трубочку серу с 3-4 спичек, толкли серу кончиком гвоздика и стягивали концы трубочки и гвоздика резинкой. Затем поднимали гвоздик в трубочке. Резинка натягивалась и острый конец гвоздика упирался во внутреннюю стенку трубки. Теперь стоило нажать на резинку, острый конец гвоздика соскальзывал вниз, ударялся в серу – звучал «выстрел».
Летний день – долгий. Конфет я уже не хотел, «наганчик» мне надоел, денег у меня не было, а «подельник» Толик Лисков давно меня покинул. Я хотел есть. И пошёл бы уже домой, но одно обстоятельство меня насторожило: тётки на «мостопоезде» судачили о побеге из дома очередного пацана. Случаи побегов в те годы были частыми. И я не обратил бы внимания на эту новость, если бы ни приметы пацана: лет семи-восьми в синей маечке и синих трусах. Когда я услышал об этом в третий или четвёртый раз, я забеспокоился. Тем более, что «забрал дома все деньги и утёк».
- А не ты ли, сынок, сбежал? – спросила меня одна из тёток.
Я испугался.
Уверенность в том, что деньги я НАШЁЛ, стала рушиться; я засомневался: не мамины ли деньги я взял? Дом бросил, калитку не закрыл… А вдруг нас обворовали?! Испугался я кромешно: что же теперь будет?
Но я нашёл выход из этого безвыходного положения. Я насобирал досок и дощечек с обшивки товарных вагонов (кое-какие даже оторвал!), стащил их к ближайшему угловому дому на 19линии (там жили, потом я узнал, Каспаровы) и предложил купить их у меня. Мысли у меня были светлые, радужные: «Вот продам доски, мне дадут денег больше тридцати рублей, я отдам деньги маме, а она меня похвалит». Это была высшая мера поощрения: мама похвалит. Награда.
- Тёть, купите мои доски!
- Нам не надо, мальчик.
Действительно: что они сами не могли «накурочить» досок с вагонов, стоящих в 50 метрах от их калитки?
Надежда рухнула. Солнце село. Приближались ночь и катастрофа.
Я побрёл на перекрёсток улицы Ленина и 19линии – к дому.
Я останавливаюсь возле дома Толика Лискова. Отсюда мне всё видно: напротив слева, второй дом от угла – наш. Свет горит, мать уже зажгла лампу (электричества не было). Напротив справа, второй дом от угла – хата дядь Жоры Котлярова, одного из младших братьев отца. Там тоже горит свет и оттуда выходит дядь Жора.
Вот мой последний шанс и надежда!
Я бросаюсь к нему:
- Дядь Жор! Продайте мои доски!
- Какие? – удивляется он и крепко берёт меня за руку.
Я объясняю.
- Не надо, - говорит дядь Жора. – Пойдём домой.
- Я боюсь.
- Не бойся. Хуже уже не будет.
И, продолжая крепко держать меня за руку, приводит меня и сдаёт с рук на руки матери:
- Вот он.
И уходит.
А у матери – гостья: богомолка Васильевна. Уж не по поводу ли беды в доме? Мать мигом выпроваживает Васильевну и всё начинается.
Я попытался выскользнуть за дверь, вслед за Васильевной, но мать закрыла дверь на крючок и взяла первые две хворостины из пучка хворостин, стоящих в углу хаты.
Я больше никогда в жизни не видел мать такой неистово яростной, безумной. Она измочалила об меня все хворостины и схватила широкий армейский пояс отца.
- Хватит! – стал на защиту меня отец.
Мать оттолкнула его с такой силою, что он упал, а сама продолжала сечь меня уже ремнём.
Пока не устала.
Пока не кончилась боль.
Я лежал на кровати, боясь пошевелиться. Мать села к столу, охватила руками голову, молчала.
Только плечи вздрагивали.
Плакала?
Это было ужасно. Больнее боли – видеть как вздрагивают плечи матери…
…На другой день (или через день, в выходной, по всей вероятности) мать повела меня в город, на базар и покупала мне всякие вкусности.
- Чего хочешь, Шурик? – спрашивала меня мать.
А я стеснялся «хотеть»
На что была приготовлена тридцатка, я так толком и не узнал: то ли на муку, то ли долг кому-то. Мне всю жизнь было неловко об этом спрашивать, а матери, по всей вероятности, было стыдно своего затмения. Мы с мамой промолчали этот эпизод из нашей биографии. Берегли себя.
Впереди будет ещё столько острых эпизодов и трат себя – не дай бог!
Но в этот летний день мне было хорошо. Как ни прятала мать мои синяки под рубашкой – их было видно. Знакомые на базаре спрашивали мать:
- Ой, Наташ! Что это с Шуриком?
Мать смущалась:
- С лестницы упал.
Что же касается меня, то я снова был счастлив, и готов был регулярно, раз в неделю, «падать с лестницы», чтобы потом ходить с мамой на базар.