На дворе сибирский мороз градусов за сорок. Выходить на улицу не хочется, а нужда заставляет, туалет-то во дворе. Босыми ногами ныряю в чьи-то валенки, они мне выше колен и хлобыстают, но это даже лучше, теплее будет, набрасываю на голову старую пуховую шаль и бегом мчусь через двор. И все бы ничего, да на обратном пути яркий луч солнца, будто ненароком, бросает россыпь сверкающих искр на иней, которым обросла металлическая скобка на двери.
Я останавливаюсь, как вкопанная, и мне кажется, что это что-то неимоверно вкусное-превкусное, чего я никогда не пробовала, о мороженном тогда мы и ведать не ведали. А скобка такая объемно-белая, аппетитная, я и лизнула.
Лизнуть-то лизнула, да прилип мой глупый язык, намертво прилип
к скобке. Дернулась со страхом, да не тут-то было, больно и не отрывается, а тут еще стукнуло в голову: а вдруг я дерну, а язык-то и отвалится, что буду без языка делать, мычать, как деревенский глухонемой дядька Охрим? Больно и страшно, и кричать не могу, только и вправду какое-то мычание слышится. Что делать?
Стою, как привязанная за язык, и холодно, и слюна на губах примерзает, и тут какое-то дикое отчаяние на меня нашло: рванулась я, что было мочи, и упала с крылечка, хорошо хоть невысокое, не разбилась. Да только мне в тот момент все равно было, даже про язык забыла, а когда вспомнила, то почувствовала такую боль...
С криком влетела я в дом, высунув язык, закрыть рот не могла, верхний слой языка остался на скобке, а когда я закрывала рот, то боль становилась нестерпимой. Мама все поняла без слов, смазала дурной язык подсолнечным маслом, и я несколько дней сидела на голодной диете, потому что ничего не могла есть, только пила чуть тепленькую водичку.
Со временем все забылось, боль прошла, иногда дома вспоминали этот случай, как анекдот, все смеялись, и я больше всех.