Письмо сына и тревожило, и радовало Лукерью. «Прислал весточку, стало быть живой... — думала она. — И слава Богу. А коли на душе что есть, так это не беда. Можа, с горяча он написал Ольге такое письмо... Весь в отца...»
Замело снегом сад, и сугробы почти совсем скрыли куст калины. Только верхние кисти проступали из-под снега, как сгустки крови. Лукерья поглядывала на них издалека, и ей казалось, что это Захар поднялся из-под земли и проступила его кровь сквозь снежный панцирь. Вот сейчас сугроб зашевелится, и встанет израненный Захар во весь свой богатырский рост. Суетливо крестясь, Лукерья отвела взгляд от красного калинового куста и поспешила прочь.
Годы притупили её боль, и она реже подходила к кусту, реже мысленно разговаривала с Захаром, но никогда не забывала о похороненной под кустом тайне. Она искала момент, чтобы рассказать всё детям, но такой случай не подворачивался, и она решила: «Вот вернутся с фронта сыны, соберу я всех детей у калины и расскажу, что тут лежит их батька... Тогда мы и могильный холмик насыплем, и дубовый крест поставим»...
Годы войны, постоянное ожидание тревожных вестей с фронта, трудные голодные зимы измотали людей, наложили на их лица тень усталости и боли. Не звучали как прежде песни, почти не слышался смех. Особенно тихим и сиротливым был хутор зимой. Короткими зимними днями едва успевали управиться в хлевах со скотиной, припасти дровишек и снова спешили в курени к печкам, прялкам и вязальным спицам. И если только случалась у кого беда или приходило письмо с фронта, тогда на улице появлялась казачка, бегущая с той или иной вестью по хутору.
Самым оживлённым местом стала теперь замёрзшая речка. Тут ребятишки со всего хутора играли, катались на санках, долбили проруби, пытаясь поймать рыбу. Их весёлая возня не стихала до самого вечера. Гладь реки они расчистили, прикатали и притоптали так, что она превратилась в главную дорогу. По ней быстрее можно было добраться до любого куреня, чем по занесенной и на время забытой хуторской дороге.
Мальчишки выполняли и роль посыльных. Лукерья часто выходила к реке и, окликнув весёлую ватагу, вручала им чугунок с горячими щами или миску с кашей:
— Снесите Матвеичу. Он, поди, сам себе щей не варит... Не опрокиньте, осторожно ступайте... Ежели Матвеич занемог, так кликните меня... — наказывала она детям и те, поспорив, кто понесёт чугунок первым, с радостью спешили оказать добрую услугу.
Матвеич, не дожидаясь весны, ушёл от Лукерьи в свой курень и готовился к возвращению с фронта Бориса. Освободив в сарае от сухих трав верстак, он что-то пилил и строгал, вспомнив привычное столярное дело. Тут же крутилась Нюрка. Снимала с гвоздей вязанки сухих трав или сумки с корнями, рассматривала их, вынося на свет, вдыхала, запоминая аромат. Дотошно расспрашивала о каждом растении и его лечебных свойствах.
Матвеичу нравилась настойчивость девочки, её рвение побольше узнать о лекарской науке. Удивляла она и своей памятью: редко переспрашивала, запоминала все тонкости и безошибочно угадывала травы по цвету и запаху.
Матвеич, работая за верстаком, не поднимая головы и не оборачиваясь, говорил с Нюркой серьёзно, поучающе, но с теплотой в голосе:
— Погляди, Нюра, в том узле, ближе к окошку, сухие грибы. Я их пуховками зову. Растут вдоль дорог и на полях. Пока гриб молодой, он похож на круглое белое яйцо, набитое рыхлой массой. А как гриб созреет — становится коричневым. Тронешь его, а он выпускает целое облако пыли.
— Знаю я грибы. Несъедобные они. Заденешь такой гриб ногой, а он сразу пылит коричневой мукой.
— Вот-вот. Эта пыль лечебная. Ею хорошо раны засыпать. Кровь останавливает, и рана не гноится, быстро заживает. И при ожогах — первое дело.
— А ежели пыль этих грибов в крынку насыпать? Вон какой узел большущий, сколь места занимает...
— В узле грибы два и три года хранятся. Дышать они должны. А в крынке пыль слёживается, мокреет, сбивается в комочки... Бывают, дочка, такие раны, что руками тронуть нельзя — боль причинишь. Тут ни мази, ни повязки не нужны. Пуховку возьмёшь, похлопаешь по ней над раной и хорошенько припудришь больное место. Пуховка — незаменимое дело. Я, бывало, пуховку на поле брал. Ежели кто косой поранится али ссадина какая — скорей за пуховку...
— Про пуховку я поняла. Но уж больно много места все энти пучки и узлы занимают, — Нюрка пыталась навести порядок в сарае, разбирая травы и ежась от холода. — Холодный сарай у тебя, и света маловато.
— Холодный, правда твоя, но зато сухой. А света можно прибавить. Я ить одно окно открыл, а с другого не стал доски сымать.
— А зачем окна досками забил?
— Бывало, я тут столярным делом занимался, потому и окна сделал. Но зараз я столярничаю редко, а травы лучше в тени сушить. Для энтого дела свет не нужен. А ты хочешь, чтоб у меня тута было как в настоящем лазарете — тепло и светло? По научному норовишь... Энто хорошо, токмо снадобьям и травам надо места поболе. Оно-то можно... Травы надо сечь помельче и ссыпать в ящики, но ставить в сухое место и время от времени ворошить — воздух им нужён для дыхания, как человеку...
Матвеич отложил рубанок, что-то обдумывая, повертел в руках заготовку и обернулся к девочке:
— Я, Нюра, что думаю... Вот вернутся наши ребятки с фронта, выйдешь ты замуж и перестанешь мою науку учить.
— Вот уж сказал! — засмущалась Нюрка. — Рано мне замуж. Наша Олька ишо в девках...
— Да уж... засиделись наши девки. За сколь годов ни одной свадьбы не сыграли. А всё война проклятая! Но и твои годочки на месте не стоят, ужо заневестилась... Токмо бы сыночки наши живыми возвернулись...
— Одни вернутся, а другие уйдут, — грустно откликнулась из тёмного угла Нюрка.
— Энто как же?
— Тётка Луша сказывала, что её Кольку в станицу звали... Скоро ему в армию... — с грустью в голосе объяснила девочка.
Старик понимающе поглядел в её сторону, но в сумраке угла не увидел её глаз, зато услышал тяжёлый вздох.
— А ты не горюй, — успокоил её Матвеич, — война кончается... Живым будет твой Колька. — И уже задумчиво, сам себе, сказал: — Стало быть, пришла очередь и последнего Лушиного сына... Надо зайти к ней.
— А от Бориса весточки нет?
— Надысь письмецо получил... Орденом мой соколик хвалился, — с гордостью ответил старик, и глаза его стали влажными. — Прилетит наш соколик... Я вот ставни и наличники новые сработал — чтобы курень весёлым был.
— А тётка Луша сказывала — от Степана с Жоркой давно вестей нету. Один Иван надысь Ольке письмо прислал...
Матвеич с девочкой стали вспоминать хуторских парней и даже развеселились, припомнив, как Лукерьины сыны воровали у него в саду яблоки.
А тем временем дороги войны уводили Георгия Дронова всё дальше на запад. От былого робкого казачонка не осталось и следа. Он вытянулся и возмужал. В ладно сидящей солдатской форме с сержантскими погонами, прямой спиной и слегка вздёрнутым подбородком пружинистой походкой шагал он в неровном солдатском строю вслед за своим орудием.
Короткий зимний день перевалил за полдень. Серые тени от развалин безымянного населённого пункта вдоль дороги легли на взрытую гусеницами и взрывами землю, ещё больше подчеркнули мрачность уходящего дня. От многочасового перехода у Жорки ныли ноги, и он всё реже прыгал через рытвины и комья смёрзшейся земли, обходя их по клочкам грязного снега.
Уставшие солдаты редко перебрасывались короткими фразами, а молчаливый Жорка окидывал безучастным взглядом развалины и думал: «У нас на Дону зараз всё занесено сугробами, до земли не докопаешься... А ежели и раскопать снег, то под ним промёрзшая, но живая земля. А тут... Ветер сдул скупой снег в ложбинки, оголил серую, до звона промёрзшую землю....Кругом пыль... Что ж энто за зима — без снега?» Представил ледяную гладь родной речки с заиндевелыми сонными ивами на берегу, и что-то закололо в груди, запершило в горле. Жорка на миг закрыл глаза, пытаясь унять нахлынувшие чувства, и чуть не упал, споткнувшись о кочку.
— Ты что? Решил дорогу носом выровнять? — подхватил его под руку Кутырёв.
— Задумался...
— Болит? — насторожился друг, пытаясь поймать Жоркин взгляд.
— Не... Прижился, родной... Зараз реже беспокоит. — И словно подтверждая свои слова, Жорка похлопал себя по левой груди. — Мы с ним ноне сиамские близнецы, — весело улыбнулся Кутырёву, говоря об осколке в груди и мысленно благодаря друга за то, что прервал воспоминания о доме.
Попав в госпиталь после тяжёлого осколочного ранения, Жорка понял, что он такой же смертный, как и все на этой войне, а то что до сих пор пули и осколки словно обходили его, — дело случая и мальчишеской фантазии.
«Ну, герой, шесть осколков мы из тебя извлекли, — вспоминал Жорка слова доктора, — а вот седьмой... Седьмой осколок, брат ты мой, рядом с сердцем... Трогать нельзя... Придётся тебе принять его...»
Молодой и здоровый организм солдата быстро справился с ранами, а вот осколок принимать никак не хотел. При выписке из госпиталя Жорка с усилием удерживал временами накатывающийся кашель, но настаивал на возвращении на фронт. И вот он снова среди своих, на батарее. Первое время осколок давал о себе знать приступами кашля и кровавой мокротой, тупая боль сковывала грудь.
Доронин и Кутырёв, видя состояние друга, старались всё время быть рядом. Молча оттесняли его, изо всех сил напрягали мускулы, налегая на станину орудия. А на привалах, словно невзначай, кто-нибудь набрасывал на уснувшего Жорку свою шинель. Заметив это, он по-мальчишески вспыхивал смущенным румянцем:
— Чё вы меня бережёте, как бабу на сносях? Здоров я! Здоров!
— А мы и не говорим, что ты нездоров, — отзывался Доронин. — Но организму надо привыкнуть к этой железяке. Для этого не один месяц нужен, а ты только вернулся из госпиталя. Не петушись... В бою себя покажешь...
Выносливый Жорка не паниковал и не боялся приступов кашля, а только в сердцах сплевывал сукровицу. «Ну чё ты лягаешься как необъезженный жеребец... — мысленно разговаривал он с осколком. — Я тебя не звал. Сам нашёл себе место, так сиди спокойно... Дай мне возможность бить фашистов». И осколок мало-помалу стал приживаться в его груди — беспокоил теперь только при физическом перенапряжении.
Постучав рукой по шинели, Жорка ощутил под ней ордена и медали. Они были его гордостью, давали уверенность и заряжали азартом схватки. Подмигнув Кутырёву, широко улыбнулся и легко перескочил через рытвину
— Осколок-то мой пугливый, за медали спрятался... Скажи, хватит ли у нас места на груди для наград, пока до Берлина дойдем?
— Их ещё заслужить надо, а ты уже место готовишь... — вступил в разговор Доронин.
— Зря ты так говоришь. Воевать мы научились. Вон, как фрицы драпают... Вспомни, как мы им дали под Сандомиром. А говорили, что у них там непробиваемая оборона, — по-мальчишески весело Жорка подфутболил носком сапога комок земли.
— Дать-то дали, но сколько ребят полегло... И вперёди ещё не один такой бой. Не угадаешь...
— Да-а-а... — задумчиво протянул Жорка. — Свою судьбу никто не знает, но страсть как охота до Берлина дойти!
Солдаты снова замолчали, думая каждый о чём-то своём. Приуныл от усталости и Жорка. В этот момент он не мог знать, что к его наградам за прорыв обороны противника под Сандомиром, за вторжение в пределы немецкой Силезии, за форсирование реки Одер и прорыв сильно укреплённой долговременной обороны немцев на западном берегу реки прибавятся ещё ордена и медали за ликвидацию окруженного гарнизона противника и овладение городом и крепостью Глогау — мощным узлом обороны немцев на левом берегу Одера, за прорыв сильно укреплённой и глубоко эшелонированной обороны немцев на реке Нейсе, а также за бой, позволивший войскам ворваться с юга в столицу Германии — Берлин.
Не мог знать Жорка, что он не только дойдет до Берлина, но и распишется на стене Рейхстага. И что последняя боевая награда, медаль «За отвагу», найдет своё место на его груди за проявленную храбрость в бою при освобождении столицы Чехословакии — города Праги.
Проходя мимо заброшенной усадьбы со сгоревшим домиком и искорёженным взрывами садом, Жорка увидел изломанный куст калины. Его израненные ветки опустили до самой земли красные сочные кисти, а осыпавшиеся ягоды окропили землю. Перепрыгнув через колею и небольшой ровик у сада, Жорка на несколько мгновений замер у куста, зачем-то поправил наполовину сломанную ветку и не решился сорвать с неё ягоды, а поднял с земли несколько кисточек. Быстро догнал друзей.
— О! Калина! А я думал, что ты в чужой сад за яблоками полез, — пошутил Доронин, но Жорка промолчал.
— Что это ты сегодня? То спотыкаешься, то веселишься и кочки футболишь, а теперь нос повесил... — заметив как повлажнели у Жорки глаза, взял из его рук красную гроздь Кутырёв.
— У нас дома, в саду, тоже куст калины растет... Мать его дюже любит, никому кисти ломать не велит, — задумчиво ответил Жорка и, подержав на ладони оставшиеся ягоды, словно определяя их вес, протянул Доронину. — Пожуй, примёрзшая калина особый вкус имеет...
— А ты?
— Я не могу. Для меня калина с детства вроде священного дерева. Видно, от матери энто чувство передалось.
Снова воспоминания и тоска по дому овладели Жоркой. Пряча набежавшие слёзы, он упрямо шёл дорогой войны. А для Ивана Дронова боевые действия уже закончились.