ТАЙНА, ЖИВУЩАЯ СРЕДИ КРЫШ...
Я, верно, никому не скажу об этом...
* * *
Не скажу, что живу среди крыш... Вместе с устремленными в небо мачтами телеантенн и пикирующими с серебра кровли воронами. Я живу, как бы, взглядом на мир со стороны, словно остановившийся в замешательстве прохожий. Но он там внизу, запутавшийся в переулочках Старого Арбата, а я здесь. Здесь, среди колоколен реставрирующихся церквей, куполов, Исаакиевскому подобных, суфлерных слуховых окон на чердаках и редкозубости вентиляционных труб.
Все это видно из огромных окон старинного эркера, где на мраморе подоконника зеленеют привезенные с берегов Красного моря пустынные цветы. Махровые головки желтых хризантем капризно распустились на мясистых то ли листьях, то ли стеблях арабских секкулентов. Они не хотят сидеть спокойно в скорлупках фарфоровых кашпо и настырно тянутся не в перистость прозрачной апрельской голубизны, а куда-то влево и вбок, словно пытаются дотянуться до сонного аквариума разноцветных камней. Толстые прутья стеблей растопыренными листьями бесконечно делают мне какие-то знаки: то ли будь ближе к земле, то ли пригнись, целее будешь.
* * *
К земле меня и так словно пригнули. Пригнули обычной абсурдностью диагноза: в теле кота давно живет … мышь. Вот так, заздорово живешь, в одну минуту из роскошной шубки персидской кошки тебя сливают в пластилиновое тело мыши. И твои большие небесно-голубые глаза в пушистом воротнике ресниц, которыми ты еще пять минут назад притягивала игривые взгляды, уже вовсе не твои. И руки не твои, и мысли. Впрочем, только мысли и остаются собственными.
- Откуда ты знаешь про мышь, - зашикала Алиса.
- Откуда? - теребила меня безжалостно своими вопросами подруга детства, - как догадалась? Сама? Как?
- Как, как,- растерянно отмахнулась я. - Сорока на хвосте принесла...
Пока Алиса закатывала глаза под облака, пытаясь показать степень своего разочарования моим неведением; нервно гнула тонкие пальцы, демонстрируя удивительную ловкость возвращения соскальзывающего кольца от Carrera y Carrera, и требовала изгнать навязчивого грызуна немедленно, я тихо стонала.
Сорока принесла весть. Но что делать с этой вестью - не сказала. Да и всегда ли нам нужна информация, от которой идет кругом голова и случается учащенное сердцебиение. Почему именно мне, стремящейся жить без потрясений, и выпадают подобные метки?
* * *
Похоже, разбирательство с мышью будет не из легких. И вообще, мышь, о которой собственно идет речь, необычна и не терпит никаких вольностей.
Она - тотем, то есть та, что связана с тайнами рода. Она поселяется в тебе незвано, ломает иерархию талисманов и амулетов, обостряет ситуацию для того, чтобы донести тебе нечто сокровенное от предков. Иногда это нечто ужасно и губительно, иногда как самурайская сталь несет избавление тебе или от тебя. Но всегда это явление, как стихийное бедствие, связано с катаклизмами, страшными потерями и отречениями.
Мифический предок, он чаще всего является в образе какого-либо животного или растения. Но кем бы он не предстал - он перевернет твой мир, заставит погрузиться во мрак, чтобы ценою собственного благополучия ты остро прочувствовал, что определяет этот образ. Хотя сам «от-отем» по преданиям североамериканских индейцев оджибве - всегда проекция темных лабиринтов бессознательного.
Вот из этих-то лабиринтов мышь отчаянно и не хотела появляться. Робкие призывы встретиться лицом (или мордой) к лицу в действительности натыкались на молчаливую черствость хлебных крошек. Липких, задохшихся в лабиринте старого арбатского дома, где батареи с царскими гербами булькали и давились теплом.
Там, в неразберихе затянутых паутиной, давно не тревоженных ходов, таилось нечто, пришедшее из безвременья и холодно взирающее на суету моих будней.
Б-р-р, все так некстати, так неприятненько и противненько, что даже холодная вода, которой я пытаюсь промыть глаза, не дает нужной четкости и резкости. Мир плывет, теряя реальные привычные очертания, и только липкая пленка страха стягивает тело коконом беспомощности.
* * *
- Зови, - настойчиво свистит чайник.
Зови, - срывается со стены оффорт Шишкина и ульи, изображенные там, начинают натужно гудеть.
- Не медли, - снисходительно цедит отливающая синевой чернильная богиня Бастет, грациозно выгибая спинку и царапая кинжальными когтями египетский папирус. - Это всего лишь мышь...
- Время не ждет... - важно бьют половину одиннадцатого напольные часы, оглашая своды квартиры восемнадцатого века лаконичным боем курантов. И, срываясь от напряжения, тяжелые латунные гири медленно тащат цепочки вниз.
* * *
- Кр-рак! – резкий металлический звук отлетает от оконного стекла.
- Не может быть, - вздрагиваю я, старательно вглядываясь в сторону источника шума. Крупная птица черно-белой окраски невозмутимо чистит перья на моем подоконнике, совершенно не пугаясь городского гомона и рокота машин.
- Да это же сорока... та самая... что еще принесла? – мысль дробью забилась по стеклу. Напряжение свинцовой лужицей разлилось по комнате, заглушая биение сердца. Только солнечные зайчики на стене вдруг послушно выстроились замысловатой цепочкой и, не выдержав этого напряжения, взорвались отстраненно–холодным светом, в один миг озарившим всю комнату. Словно вспугнутые внезапным порывом ветра разлохмаченные комочки взметнулись ввысь и хищно спикировали прямо на... или, скорее, вовнутрь меня. Еще мгновение, и бикфордовым шнуром заискрила в солнечном сплетении короткая фраза:
«Если ты прячешься от событий, то это вовсе не означает, что они не происходят...»
* * *
- Сорока обыкновенная, - спасительно приходит на ум обрывок школьного урока биологии, - отличается остротой чувств, умом не уступает большому ворону. Точно различает опасных и неопасных людей...
- И людей, и детей, - шутливо егозит в памяти детская считалка, - Сорока–белобока кашу варила, деток кормила...
- Рила, мила, заморила, - нудное перечисление всех деток и их бедок натыкается на непреодолимость здравой мысли. - Так, так, так... Сорока дает, то есть помогает всем, кто трудится. Там, где не знают вкуса легких побед. Она с теми, что любому успеху в жизни обязаны своим вынужденным отказом от удовольствий на время этих достижений. Ох ты, значит, она со мной!
- Ха- ха- ха - звонкий хохот фейерверком расстреливает напряженность. – Этому дала. Тому дала. А ты дров не рубил, воды не носил...
Ха- ха- ха! У меня есть сообщники! Это они мне сообщают, что и как нужно делать немедленно. ...Хм, а действительно, как и откуда они знают что медленно, а что быстро? И кто это у нас такой умный, что поставил мою жизнь с ног на голову и при этом постоянно передает мне приветы? Кто?! Что??? Я разве прошу об этом??!
Вопросы визгливо забрызгали во все стороны, как прокушенный поливальный шланг. Водяная завеса слов стремительно вознеслась ввысь и под собственным напором обрушилась вниз ледяным потоком, гася истерику. Охлажденные водой плечи нервно втянули в себя голову. Тело вздрогнуло и обмякло. Словно натянутую струну вдруг резко порвали и, не взглянув, оставили беспомощно дрожать в воздухе.
Похоже, я... закричалась. И в своем же крике запуталась, почти захлебнулась негативными эмоциями, заведомо зная, что к добру это не приведет. Ясно как божий день: кричать, да еще громко, всегда вредно. Прежде всего, для своего же здоровья. Ведь нормальный человек не сможет кричать долго без ущерба для себя; за первой порцией выплеснутых эмоций тонкими нитями потянутся жизненные силы, так необходимые для защиты внутреннего мира от разрушения.
Безусловно, этим знанием можно пренебречь. А можно надсадиться и умереть. Да-да, можно умереть. Или смертельно устать. Устать до полного нежелания желать, что не очень-то отличается от гипертонического криза, за которым тенью горбится ослабленный иммунитет и дрожат безвольно-влажные ладони. Возможно.
В этой реальности возможно все.
* * *
Сорока вдруг нахохлилась и злобно сверкнула выпученным глазом, словно сфотографировала на память. Затем внезапно тряхнула оперением, рассекла без единого осколка окно и то ли перелетела, то ли перетекла на паркетный пол зала.
- Вот тебе и здрасьте, - неуверенно выхрипнула я из себя что-то наподобие приветствия. Отяжелевшие ноги гирями часов забились коленкой об коленку, рассыпая африканские ритмы. Зато челюсти слиплись намертво, правда, слегка наперекосяк и к низу, что вызвало интенсивное подергивание шейных мышц.
Похоже, происходящее задело не только меня. Паралич воли случился даже у экзотических пернатых на Дереве Жизни, символизирующих пять возрастов в земном развитии человека.
Портрет молодой особы в профиль, украшенный цветами и фруктами, судорожно ловил воздух руками, пытаясь вернуть выпавшее от неожиданности надкушенное румяное яблоко. В кабинете заухала нефритовая сова, встрепенулись и загулили фарфоровые итальянские голубки.
Гордая Бастет даже не передернула кончиками ушей и только благосклонно кивнула, когда крупная, плотно сложенная птица с большим и толстым клювом склонилась перед ней в почтительном поклоне.
- Окостенею, ведь – жалобно подумала я, не смея шелохнуться, - или икебаной стану. Японской. Она самая искривленная.
Горестный вздох вырвался из стесненной груди... и тело внезапно стало необыкновенно легким. «Может быть даже слишком легким» – подумалось мне в момент столкновения с тяжелой венецианской люстрой.
«Ой, а пыли-то на карнизах второго света» - совсем некстати заметила я, цепляясь за хрусталики от Swarovski. Кстати – некстати, но уж я-то всегда найду недостающий источник света, чтобы рассмотреть все досконально и ужаснуться очевидному. А что уж там увидят очи... Конечно же, жуть непередаваемая - обозревать родные пенаты с высоты пти-, ой, Мама дорогая, скорее... мушиного полета.
Всегда важно точно определить степень легкости бытия, которую жаждешь, - величественно усмехнулась черная кошка, совсем недавно привезенная мною же из страны фараонов. Сорока согласно кивнула.
* * *
- Откуда ты, древесная птица? – прожужжала я неожиданно для себя, почувствовав относительную безопасность на голландской энергосберегающей лампочке.
«А-а, не обожгусь. Муж говорил, что лампы тормозные, слишком долго нагреваются» - в раздумье пристально разглядываю внезапно приобретенные три пары ног ворсинкой в елочку. Нестерпимый зуд между лопаток не дает сосредоточиться, настойчиво требуя действий. Задние лапки сами собой цепляются за эти самые ворсинки в елочку и безжалостно рвут пленки крыльев. Что-то не так, ох чует мое сердце, не так...
- Перестарался, Аргль, - задумчиво произнесла богиня в образе кошки, – не забывай; я ей служу. А я не могу служить мухе, даже с голубыми глазами... - добавила она, слегка раздражаясь.
По треску фраз догадываюсь, что сорока Аргль неуклюже пытается сгладить перегибы, скорее ляпы, в превращении. Хотя это лишь догадки, ведь с момента моего возвращения сверху вниз на ленивые подушки нежной телячьей кожи дивана прошло не менее получаса. По спирали что ли меня спускали? И где эти новые ноги в елочку? Напуганная происшедшим, безрассудно пытаюсь узнать, в чем же дело... Но вопросы тут же липнут к гортани, едва птица начинает говорить:
- Чудеса магией не сотворить. Магия в повседневности. Она меняет повседневность, и от этого меняется сама жизнь. Ты хочешь знать, что такое магия? Магия – это умение управлять природными силами. Но помни, маг – это не бог. Бог – создатель и творец. А маг - лишь управленец...
Последние слова заглушает хлопанье крыльев. Куранты беспристрастно отсчитывают один удар. Так, значит уже час ночи. Что же я медлю? Пупырышки на коже услужливо подсказывают, что дело не из приятных, а, скорее, совсем из неприятных. Короче, сколько резину ни тяни, а делать даже пренеприятнейшую работу придется.
ЗОВ
За короткий промежуток времени я вдруг перестала удивляться всему необычному. Но это состояние ватной стерильности чувств совсем не облегчает задачу. Пропавшая чувствительность мешает представить, откуда же можно позвать мышь. И как при этом к ней обращаться.
- Ты отстрани логику и попробуй эту насекомую вообразить, - вдруг вспомнился совет бабушки, перетряхивавшей душистое сено.
Тогда, будучи в деревне впервые в жизни, я очень хотела увидеть какое-нибудь дикое и к тому же хищное животное. Волка, например, или же лису. И сравнить с картинками. А бабушка рассмеялась и сказала, что самая вредина из зверей это крыса, да мышь-насекомая... Я тогда насупилась и попыталась поправить бабулю: «Мышь не насекомая, а насекомоядное...»
«Да ладно, - смахнула бабушка травинку с надутой детской щеки, - не лопни от знаний. А как представишь ее воочию, так она сама к тебе на задних лапках и прискочит...»
Сразу захотелось туда, в теплое парное детство, в стрекот запечных сверчков и душное ватное одеяло, которым заботливо укутывала меня мама моей мамы. Слеза утраты готовно покатилась... и застыла посередине щеки, словно раздумывая, не вернуться ли ей обратно.
Стоп, стоп, стоп. Ну, конечно же, спасибо тебе, моя родная. Ведь мышь – это миф, а чтобы его понять, человеку все равно придется использовать воображение. Это уровень чувств. И если образ силен, то он прорвется через контроль разума.
Размышления об образе разорвал щелчок. Словно влажный хлыст рассек спокойную надышанность квартиры. Серая тень проскочила и растаяла в полумраке кладовой. Но, клянусь, что видела своими глазами, как скользнул длинный хвост, покрытый вместо шерсти ромбическими чешуйками.
В воздухе зависло облачко незнакомого запаха; удушающе–настойчивого, как приставания гадалок на заплеванной вокзальной площади. Запах прелых мыслей, свернувшейся сыворотки неосуществленных желаний и хронической нехватки денег.
Шевеление на картинах, приглушенное пфуканье и брезгливое откашливание оттуда подтвердило реальность существования агрессивного запаха затхлости, который древней старухой в дымных сизых обносках, постепенно оседал на английские обои.
Сейчас главное взять себя в руки, чтобы призывы встретиться с неизбежным не напоминали бормотание неуверенного в себе подростка, который столько шкодил, что сразу сообразить, за что призвали к ответу, не может.
Только как сдержать дрожь омерзения при реальном появлении острой, покрытой волосами мордочки с широкой раздвоенной верхней губой, торчащими вперед пожелтевшими резцами и пытливыми бусинами глаз?
Что или кто ты есть на самом деле, непрошенная и мной незваная гостья?
Полувопрос-полураздумье подсек подпертую горестно ладонь и, выбив опору у отяжелевшей от вопросов головы, рассыпался шариками ртути. Еще минута, и металлическое поблескивание тонкими булавочными головками выстроилось в четкую фразу:
«Полезность чего-либо имеющегося зависит от пустоты».
- От пустоты чего и где, - зависло удивление в моих глазах. - Полезность сырной дырки или озоновой дыры? – засомневалась вдруг я в правильности прочтения послания. – И почему от пустоты должна быть польза? Хотя все может быть гораздо проще. Возможно, это бьется в истерике мой гений мысли... - успокоила я себя.
- Не твой... – завопили на разные голоса буквы, резко чеканя новое слово. – Лао-Цзы.
- Лао чего? - Тупо переспросила я металлическую суету и тут же вскрикнула от пронзительно-холодного покалывания.
Что-то скользило по лицу. Скользило чье-то чужое и липкое. Скользило, остро цепляясь за бровные дуги. Леденящие осколки срывались с невидимых лап и беспощадно били по незащищенной радужке глаз, впечатывая мудреное имя мучителя. - Лао-Цзы.
Хотелось закрыть истерзанные глаза. Но руки безвольно висели вдоль тела. Хотелось погрузиться в спасительное молчание. Но в нем не было места. Словно мой личный тайник заняла гигантская сороконожка наставления:
«Полнота существования не доступна тому, кто не освободит свое внутреннее пространство».
Эта мысль коварно проникала в кровеносное русло и, распаляя кровь, неслась к сердцу.
- Тук, тук, тук. – Учащенно бился пульс.
- Ох–хо-хо, - замирало дыхание от неизбежного сближения с неведомым.
В углу настойчиво шуршало...
И в постоянстве шороха рождалась такая же шуршащая мелодия с робкими переливами, едва различимыми человеческим ухом. Мелодичный напев состоял из одной лишь фразы: «Закрой глаза, доверься мне... В доверии коснешься правды...».
Ненавязчивый призыв снимал напряжение и погружал в приятную дремоту. За дремотой как-то незаметно, словно по собственной воле, расправлялись плечи, обвисали руки... И только остаточный контроль вяло подсказывал, что между моим телом и густым ворсом ковра совершенно чудесным образом уже возникла воздушная подушка. Отяжелевшая голова равнодушно внимала системе собственной безопасности, все глубже погружаясь в состояние полного безразличия. На смену туману неплотно смеженных век пробивались белые мерцающие точки. Наконец, точки сбились в белесое облако, которое спасительной прохладой осело в области переносицы, отчего дыхание стало необычно легким и безмятежно ровным. Тело мягко поглотилось дремой, освобождая путь души к общению с сокровенными тайнами рода.
Все словно затаилось и исчезло вокруг. И только куранты старинных часов мерно кололи стеклянное безмолвие кабинета на двадцать пять частей. Час пробил...
Душа стремительно взвилась вверх и, подхваченная холодными потоками воздуха, бесстрашно понеслась навстречу яркому ослепительному свету. Я же, затаившись где-то в бестелесной прозрачности тени, с растерянностью наблюдала за происходящим. И свет, отчего до боли знакомый, теперь не казался мне таким пугающим и безжалостным, как много лет тому назад. Время утекало в прошлое, воскрешая мои болезненные воспоминания, заботливо вытесненные когда-то безвольным сейчас сознанием. И, словно переполненное паром облако, не сдержавшись, скапнуло раскаленным железом на незащищенную кожу младенца.
Раздался крик. Скорее, меня, как вводу с головой, окунули в многоярусный младенческий плач. Крик бился в ушах, гулко отдаваясь в посеревшем от горя пространстве. Пронзительный от неутоленной боли, он становился просто невыносимо жутким и, казалось, изымал из меня разлохмаченную от страданий душу. Обезумевшая от страха потерять ее, я, прищурившись вдаль, напряженно пыталась рассмотреть приближающееся ко мне странное облако. Нелегкое, клочковатое, как взорвавшаяся переспелая коробочка хлопка, оно двигалось раненой птицей с перебитым дробью крылом...
- Чем я могу помочь тебе? - дрожащим от волнения голосом попыталась определиться в этой ситуации моя Совесть. Она словно прозрачная стена охватила меня со всех сторон и, аккуратно поддерживая, тактично подтолкнула к ватному ореолу. И в тот же момент несколько пар детских ручонок облепили мою грудь, и голодные ротики потянулись в поисках молока. Я испуганно глянула на разбухшие, как весенние почки соски, и автоматически стряхнула прозрачную каплю молозива.
- Мне нечем вас накормить, маленькие мои, - прошептала я пересохшими от волнения губами. - Я чувствую вину за это, но понять кто вы - никак не могу. Никак... - плечи затряслись в беззвучном плаче. - Никак...
Пухлые губки младенцев обиженно искривились:
; - Ты не можешь так говорить. Мы... твои нерожденные дети. Те, кто должен был появиться на свет, и кому ты отказала в этом... Ты изъяла нас из жизни, но мы унесли с собой и частички твоей души. Скорей, осколки твоей души, от чего тебе так часто бывает беспричинно грустно и печально. Это мы перекладываем их, пытаясь помочь тебе вспомнить о нас. И ждем... Ждем, когда ты придешь к нам и признаешь нас своими детьми. Но ты все не идешь и не идешь... - горестно заплакал старший.
И младшие, словно по команде, заревели в голос. Глаза сразу стали незрячими от невыплаканных когда-то слез. Они словно прожгли оболочку и беспрестанно лились теперь, капая на макушки прижавшихся ко мне младенцев:
- Простите меня, родненькие, простите за страшный грех. Простите за юношескую глупость и торопливость. За то, что торопились жить по-взрослому. И в торопливости не замечали, что не готовы еще были нести родительскую ответственность... Простите меня, миленькие, маленькие мои заяньки... Я вас люблю и всю жизнь сожалею о том, что сделала... - как в бреду повторяла я, кланяясь в пояс каждому.
И с каждым поклоном словно гора спадала с плеч, а от теплого прикосновения губ к лысоватым детским головкам где-то внутри меня трескался лед и соленой влагой поднимался к слезным каналам... Детки успокоенно сопели у груди... И чем дольше они спали, пуская слюнные пузырьки воздуха из уголков губ, тем больше отстранялись от меня. Как-то незаметно затянуло туманом. И словно прозрачные руки пронизали пространство и, бережно подхватив малышей, вознесли их туда, где сиял свет раскаяния. И в этом свете, растерянно озираясь вокруг, расправлялась моя душа, хорошея от обретения потерянных в юности частичек любви.
Как не защищены мы сами от себя. И как не готовы к признанию очевидного. Наверное, так же, как прост в исполнении аборт, когда правила диктует бездумность юности, успокаивая тем, что все еще впереди... - грустный голос возник за правым плечом.
Я съежилась от неожиданности, не зная, могу ли обернуться назад. Возможно ли, что с появлением этого голоса я еще глубже погрузилась в прошлое? Какие же разгадки моей нынешней жизни еще оно таит и как связано с предыдущими откровениями?
-Не ставь так много вопросов сразу, - голос словно окутывал теплом, по-мужски сдержанно привлекая к себе мои плечи...
Я вновь почувствовала то особое состояние защищенности, что дает нам тандем: мужчина – женщина.
- Ты мне не муж – вздрогнула я, судорожно сглатывая слюну и отстраняясь от голоса. Какое-то мгновение помедлив, я все же развернулась лицом в сторону голоса... и, обалдев от неожиданности, увидела перед собой мальчика. Совсем ребенка. Почти прозрачного, сотканного из невесомости малыша. А где же тот с грустным мужским голосом? И кто этот?
- Я твой брат. Старший. Также нерожденный твоей мамой, как и те малютки, которых не пустила в свет ты. Все вы женщины не знаете, что на самом деле творите, когда идете на насильственное прерывание беременности... - вздох потерянных возможностей словно разорвал возникшую паутину напряжения. – С каждым абортом вы теряете частицу своей души, и не осознавая до конца потери, мучаетесь всю жизнь неосознанным чувством вины, которым всласть питается лишь депрессия, истощая вашу жизненную силу.
- Странно, как-то очень странно. Ты малыш, но у тебя взрослый голос. Да и говоришь ты назидательно, словно не укоряешь, а воспитываешь. И ослушаться тебя я не могу, ты словно во мне. Хотя это невозможно, я ведь – девочка. – Во мне вдруг разом все смутилось и, по бледным еще секунду назад скулам, пополз робкий румянец. – Слушай, а почему нерожденный ТВОЕЙ мамой, ведь она у нас общая...
- Так. Обида. На нее и на отца. Признайся, что иногда тебе кажется, что ты меньше любима, чем твои братья. И от этого очень больно и сиротливо; словно они что- то тебе недодали: то ли своего внимания, то ли тепла... Это тоскую я.
- А все потому, что я, как вычеркнутый из жизни ребенок, телесно не существую, но в твоей душе остаюсь мужской ее частью. Вот так. Думали – сделали аборт и меня – нет? А я живу и развиваюсь в тебе - девочке, рожденной после меня... Потому как послан был в эту семью двумя родами с четкой задачей: помогать и защищать родителей. И эту миссию никакой хирург не может отменить. А любви тебе требуется в два раза больше. Помни об этом. Это любовь как дань мне. Так – то.
- Вот так – так – так... - застучали молоточки крови в голове, нагнетая артериальное давление. За ними, суетясь, спешила головная боль, пытаясь покрепче сжать в тисках пульсирующие виски.
- Голова разболелась? - участливо спросил малыш и хрупкими просвечивающимися ручками неожиданно безразмерно окутал горячими ладонями терзаемую болью голову. Животворные струйки тепла тысячей вспененных ручейков растеклись от макушки вниз по плечам. Словно я попала под внезапный тропический дождь, который, не оставляя ни пяди сухого места, ловко вытряхивал из меня эту боль и стремился тут же надежно упаковать ее в земле.
- В голове заметно посветлело... Ой, я это сказала или только подумала?
- Ни то, и не другое, – усмехнулся мой старший брат, - какая ты все же забавная. И за это я тоже тебя люблю. А головная боль – это лишь осознание скрытых до времени от тебя тайн. Ты осознаешь закономерность происходящего и непреложность выполнения родовых задач. А это, поверь мне, не каждому дано. Оттого и тяжко. – Голос налился силой и, вдруг как-то по мальчишески озорно , спросил. – Хочешь получить ответ на вопрос, который мучает тебя давно? Уфф, уж тогда ты точно основательно подчистишь свое внутреннее пространство...
Тыдых – тыдых- тыдых...
Тысячи мыслей табуном диких лошадей промчались в освобожденной от боли голове. На какой–то момент они задержались и, оставив гарцующего белого скакуна, скрылись в бесконечных просторах бессознательного.
- Ну, конечно же, конечно же, это - вопрос о мужчине моей жизни!
Я постаралась приблизиться к скакуну, немножко опасаясь явного норова. Но тот, неожиданно мирно склонил могучую шею и жарко задышал мне в ухо. Было немножко щикотно от его дыхания, но это словно усиливало состояние радости, которое уверенно осваивало каждый сантиметр моей души. Никогда не понимала, почему мне так интересны зрелые состоявшиеся мужчины. Многочисленные догадки в умных книжках без конца перетрясали учение дедушки Фрейда, пытаясь в любом случае прицепить тебе комплекс Электры, в просторечии: «залипания» на своего родного отца. Но в этом было столько натянутости и фальши, что рассеять завесу таинственности моего пристрастия они были не в силах.
Мне никогда не был нужен второй отец. Мне всегда хватало моего родного. Но мужчины нравились взрослые и самостоятельные... как если бы они были возраста очень взрослого... брата. Лет так на десять – пятнадцать старше меня. И ни годом больше...
Вот тебе и гениалогические фокусы! Мама по своим соображениям отобрала у меня моего законного старшего брата, которого мне остро не хватало всю мою школьную жизнь, как надежной защиты. Причем, у нее-то был старший брат. И не один. Я же, снедаемая внутренней неудовлетворенностью, нашла себе взрослого мужа, едва превратилась из капризного котенка в грациозную кошечку с серьезными намерениями! Еще бы, от старшего брата мне досталось истинно мужское упорство, настойчивость и целеустремленность. Так–то, победил зов рода: мужчина должен быть рядом и надежно рядом. Рядом на земле и на небе. Всегда и везде - рядом.
Мама дорогая, как же все предопределено... И не случайно некоторые встречи нам даны для лучшего понимания того, в чем мы истинно нуждаемся. Иногда эту роль на себя берут первые браки... так–то.
- Ну, ты даешь, сестренка, - восхищенно смотрел на меня мой родной, кровный брат. – Стремление все анализировать и раскладывать по полочкам – это уже не мой подарок! Я просто все знаю, как и то, что ты сделаешь в следующий момент. Не дави. И не бойся перемен. Все к лучшему. Все...
Последние слова донес ветер, рассекающий воздушные пласты. Потоки, устремленные вверх, словно прибавляли силы огромным белым крыльям орла, на спине которого я надежно сидела. Всего несколько мгновений назад я боязливо обнимала шею скакуна, не заметив в пылу познания истины превращения его в снежного могучего орла, способного вознести меня к горным вершинам земного блаженства. Душа, искренне раскаявшаяся и обогащенная вдвойне прощением и познанием, пела. И сравниться с этим пением могли лишь июньские трели соловья в райских кущах...
Легкое, словно взмахи крыльев бабочки, подрагивание душевных фибр, свидетельствовало, что где-то там, в бесстрастном сиянии прошлого моя душа нашла свои осколки и соединила их в единое целое, обогатив новыми возможностями и талантами.
Металлические переливы растаяли в спокойствии картин: это часы гулкими ударами курантов оповестили о моем возвращении из путешествия в сокровищницы рода. Сознание удивленно пробуждалось, настороженно оглядываясь вокруг: что еще оно не отконтролировало и не дай–то бог, упустило из виду... Тело, постепенно подключало все системы взаимодействия с внешним миром: глаза бессмысленно хлопали ресницами, словно пытаясь приблизить пробуждение. Но зрение, обращенное внутрь, еще не перестроилось и потому образы окружающих вещей все также оставались расплывчатыми. Тело вяло шевелило затекшими пальчиками ног. Суставы хрустко расправлялись, выжимая из себя скованность. Казалось, мир сочился из каждой щелки этой квартиры...
Как вдруг эту атмосферу божественного умиротворения разорвал цокот коготков по паркету.
Совершенно обезумевшая от страха мышь выскочила на середину зала и, вытянувшись в столбик, застыла, озираясь по сторонам. Еще какое–то время она пыталась сфокусировать взгляд бессмысленно вращающихся в разные стороны бусин глаз, но вдруг что-то увидев, в страхе взвизгнула, и скрылась в направлении гардеробной комнаты. Из тени тяжелых портьер парадной, нагло касаясь человеческой ноги, кряхтя, выползло нечто напоминающее малюсенького человечка. В его такой же малюсенькой руке было что–то наподобие хлыстика и кисточки... Он громко ругался, не обращая ни на кого внимания, в попытке очистить костюмчик от липкой паутины и мелкого мусора.
- Эти чертовы мыши. – Он деловито сплевывал через дырку между зубов. – Совсем обнаглели твари хвостатые: сначала приходят... Потом уходят… Сначала с-спаси... Затем отстань...
Гном замер, вдруг осознав, что именно на него отовсюду устремлены недоуменные взгляды; смотрели с картин, смотрели с витрин, даже с хрусталиков старинной люстры. Смотрели растерянно с одним лишь вопросом:
«Почему мышь? При чем тут она?? И кто ты, масенький?»
Гном нахмурился:
- Какой я вам масенький? Тоже мне собрание сочинений «с бору по сосенке»...
- Я - гном. Маг и кудесник. Точнее – чудесник. Да, не - ет же кудесник. Короче, маг. Так. Отвечаю на следующий вопрос: почему мышь... Так это я у вас спросить должен: чем она вам не угодила? Вы здесь душекопаниями занимаетесь, а бедный грызун места себе не находит. Говорит, что если ее поймают, то разрежут и достанут из нее кота. Свихнулись вы что –ли , я ее сейчас прижал и под лупой внимательно рассмотрел. Мышь обыкновенная. Домашняя. Так себе; грызет все подряд, да следы оставляет. Я же ей говорил: перестань гадить и никто на тебя внимания не обратит... Ну да ладно, пошел искать эту вредину – насекомую... Ха – ха – ха. Поймаю... и морду ей перекрашу... Вот это дело, так дело, а то от безделья в душе ковыряются...
Гном недовольно шмыгнул носом и, быстро, переваливаясь на кривеньких ножках, добежал до дверной щели, в которой и скрылся в направлении гардеробной. Вскоре оттуда послышался придушенный мышиный писк.
Добегалась, собственно, мышь.
СОБСТВЕННО МЫШЬ...
- Да ты не дергайся, - сопел натужно гном, с трудом втискивая глупую мышь в неудобную деревянную колодку.
- Мы тебе сейчас имидж менять будем... Станешь щипанной норкой, а если удача в руки пойдет и разживемся у маляров красками – шиншиллу нарисуем. Чем она от тебя отличается? Мышь дряблотелая... - гыкнул Гном.
- Глазами, - скромно потупила взор мышь, зайдясь неистовым румянцем.
- Какими, твоими что ли? - нахально ухмыльнулся волшебник – недомерок, - да, у тебя вместо глаз две тарелки от Villeroy & Boch. Потому ты ими по жизни так мало и видишь.
- Ш - Шыпанная, с полосками, - мечтательно хлопала голыми веками мышь, не отвлекаясь на колючую как заградительная проволока правду Гнома. – И куда с этим счастьем?
- На шубу... - закатился от смеха гном, - всю семейку пристрою по блату, а сам дизайнером буду...
Затейливый запах дорогих духов шлейфом потянулся из приоткрывшейся дверки Мерседеса. Мышь привстала на задние лапки и отчаянно зашевелила пучками усов.
- Наверное, Алиса... - охнула мышь, через минуту отброшенная волной свежего воздуха.
Гребень волны ослаб и плавно вернулся к источнику возмущения: им оказалась роскошная норковая шуба, блестящие полы которой едва касались паркета, рискуя зацепиться за блестящие пряжки сапог.
- Эс – ка – да, - по слогам прочитал Гном на пряжке и неожиданно резюмировал, - Ну, попал.. Опять Алиска приперлась. Всю малину нам испортит. Видишь– ка ты и обувь где–то по случаю выщелкнула. Эскадра; в смысле, идет в наступление...
- Вот выдра, - восхитился вдруг гном, - растоптать нас что – ли решила? – Затем скептически скосил глаза и успокоенно махнул короткопалой ручкой, - да нас только Гриндерсами забетонировать можно.
- Ой, суслик суслявый, - зашлась в экстазе обожания мышь, - сейчас я тоже...
Последнее «спаси» потонуло в лавине меха. Огромный в натуральности шиншилловый воротник равнодушно скрыл барахтающихся гнома и мышь с выпученными от нехватки воздуха глазами.
- Достаточно одного зверька ценной породы. Не терплю подделок,-- удовлетворенно подытожила Алиса, любуясь собой в зеркало. - Ксаночка, заюшка, встречай гостей. Перед нами весь мир и у нас достаточно времени, чтобы постелить его под ноги как эту шубу...
* * *
Я, верно, никому не скажу об этом...
Не скажу, что живу среди крыш...