Баба Глаша проснулась, на дворе уже брезжил свет. Она тихонько перекрестилась, полежала немного, пережидая остатки сна, как будто размышляя о чём-то.
С трудом встала с кровати, давали знать о себе прожитые годы. Да и здоровье – уже не разбежишься. Умылась из рукомойника прохладной водицей, повернулась к образам и ещё раз перекрестилась. Прошептала молитву, известную ей одной, и тяжело опустилась на стул.
Её взгляд упал на портрет, висевший в переднем углу.
-Здравствуй, Василь, вот и ещё один день прожит. Ты спросишь, что же это я с тобой разговариваю? Да в порядке, Василь, в порядке. Не с кем мне говорить-то больше, вот и говорю сама с собой. А то совсем разговаривать разучусь. До вчерашнего дня говорила хоть с котом Васькой, а сегодня и того нет. Помер, родимый, помер. Так сегодня, может, с тобой поговорю.
Ты скажешь, соседи, а где они, эти соседи? Да, я тебе не говорила, в деревне-то никого почти уже не осталось, да и самой деревни-то, считай, нет. Я давеча вспоминала, сколько дворов раньше у нас в деревне было. Ой, Василь! Насчитала двадцать, а дальше и считать перестала. А теперечи живём зимой только в пяти домах. Повымерла, Василь, наша деревня, повымерла
Летом-то ещё ничего, некоторые в мае приезжают, да внуков кое к кому привозят. Глядишь, и живёт вроде деревушка снова. А зимушкой беда-бедная. После снегопада, коли надо к соседям по делу, так на твоих охотничьих лыжах и езжу.
Ой, Василь, Василь, помнишь ведь раньше-то у нас была часовенька, школа, магазин. А ребятишек-то полная деревня – бегали, играли, резвились детки. А смеху, смеху-то было! А теперечи никого не слышно стало. Тишина, Василь, тишина. Нет ни магазина, ни школы, а часовни ещё при тебе не стало.
Встанешь раньше-то, выйдешь на улицу, а там петухи поют, перекличку устраивают, кто кого перекличет. Благодать-то какая! Потом бабоньки коров начинают выпускать, а стадище-то было! Помнишь, Василь, как ноши на плече из леса таскали, чтоб никто ещё и не увидел. А даль-то какая была, вспомню, аж жутко становится. А теперь коси, сколько надо, и где тебе надо, только никто нигде не косит. А мы-то тогды косили за 12%. Косили, косили, а только двенадцатый стог тебе, всё остальное в колхоз. И всё ведь руками! Ой сколько этими руками всего переделано, как им тепереча не болеть.
Ну, да ладно, бог даёт ещё силы, и слава ему. А теперь, Василь, скотинушки-то нету. Да ведь колхозной скотины уже сколько было даже в нашей деревне, а по колхозу так и подавно полным-полно. Да сейчас припомню – коровник, телятник да ещё конюшня. Лошади-то какие были – просто загляденье. А теперь ничего этого нет, Василь. Всё кругом заросло бурьяном. Не пашется, не сеется, и в деревне-то трава по пояс. Скотинушку никто не держит. А по телевизору говорят – безработица, и у нас на центральной усадьбе по безработице деньги платят.
Вот я, Василь, не пойму: работы непочатый край, как говорится, а людей неработающих ещё больше! А может изленились люди? Не пойму я это, Василь, не пойму.
Раздумаюсь, горько на душе становится. Так и представлю, как эти ноши на плече из лесу тащила, а теперь трава вокруг дома – и та пропадает.
Ну, да ладно, бог с ним, у нас силы не стало, а они уж как хотят. Вот жалко только детки вкус коровьего настоящего молока не узнают…
Хватит, Василь, об этом. Потом поговорим. Если сейчас о всём переговорим, о чём завтра судачить будем? Вот пообщалась с тобой, родимым, вроде и легче стало. Пойду чай пить.