Я вытащил из кобуры Беретту, положил ее на стол, предварительно поставив на предохранитель, и привычным движением нажал кнопку питания на системном блоке. Солнце уже опустилось за горизонт, и наступили сумерки. Впрочем, здесь теперь всегда сумерки.
Экран приветствия встретил меня стандартной просьбой ввести пароль.
«Yt,J;bNtkB»
Пальцы бегали по клавишам уже не с той скоростью, что раньше. Они покрывали кровью словно краской уже не новые клавиши, оставляя отпечатки моих пальцев на них. Сложно пользоваться компьютером, когда ты лишился одной руки, а обрубок второй, пачкает кровью траву и землю. Запустив текстовый редактор я откинулся на спинку стула и закурил. Это помогало приглушить боль в потерянной конечности.
Что писать? О чем? Я не знаю. Может он никогда и не прочтет эти письма, но слишком глубоко в нас въелась эта традиция, писать ему. Люди молятся ему, возносят хвалу, верят или не верят. Мы же просто пишем. Кто как умеет. Кто сухим бюрократическим языком отчетов, кто по простецки, изливая душу, кто с просьбами, кто с историями, кто с проклятьями.
Сигарета была все еще зажата в моих зубах, и пепел упал мне на колени. Я будто пробудился от сна. Даже не стал стряхивать или сдувать его, а рывком наклонился к монитору, взглянул на открытое окно пустого документа, в котором отражалось мое лицо, лицо уже не молодого воина, покрытое шрамами и порезами, и принялся печатать.
«Привет, Папа. Не знаю, читаешь ли ты наши письма, и не знаю, прочтешь ли это. Но если и не тебе, то кому мне все это рассказывать? Уж явно не себе самому... Если вдруг, это будет единственным письмом, которое ты получишь — возьму на себя смелость рассказать события последних двух сотен лет.
Ад пуст. Уж не знаю, куда ушли наши падшие братья, но он закрыл свои врата еще в самый разгар Второй Мировой. Поначалу, души теснились в Лимбе. А потом прогремел первый Атомный взрыв. Я не знаю, что люди сделали с Ноосферой, ты нам никогда не рассказывал устройство Миров, но с тех пор люди умирают окончательно. Навсегда.
Мы верно блюли твои заветы и оберегали людей, подставляя наши души вместо их тел. Но эти несмышленыши слишком часто воюют. Слишком, Отче...
Вчера, в Ираке, пал Гавриил. Пал, защищая своей душой от смерти ребенка. И он спас его, хоть и погиб сам. Он молодец. Он до конца верил в твою идею, о спасении.Прости, Папа, не могу сказать того же о себе. Я уже не могу верить в людей и в идею об их чистоте.
Тот мальчик, которого спас Гавриил через час обвешанный взрывчаткой подбежал к баракам Американских солдат.
Нас оставалось трое. К вечеру, я остался один.
Отец, сегодня утром я потерял руку, когда защищал француза. Он тоже солдат, как и я. И как и я, работает за Идею. Он жив, он продолжает убивать.
Мне уже придется скоро уходить, Папа, и я не знаю, смогу ли я еще раз написать. Эдемский сад такой пустой...
Исповедуй меня, Отче. Я грешен. Я не верю уже в то, что ты нас любишь. Я не верю в то, что люди чисты. Я не верю в то, что ты вернешься. Я уже ни во что не верю. Я ухожу на войну, защищать солдат, молодых, ни в чем не повинных солдат, которых чья-то чужая рука точно так же отправила в чужие земли. Ради идеи. Я не верю уже даже себе.
Прости, Отче.
Прости и прощай...»
Сохранить, отправить. Дождавшись, пока письмо уйдет в глубины Инфонета, я встал и стянул с себя футболку, некогда белую, нынче же запачканную кровью и грязью. Порвав ее на полосы я перевязал себе рану на том, что осталось от моей левой руки. Превозмогая боль, стискивая зубы, я перекрыл ток крови.Вся земля возле терминала связи была усыпана перьями и залита кровью, темной и густой, не птичьей, но и не человечьей.
Я даже не выключаю компьютер. Кому он теперь будет нужен, здесь, в пустом Эдеме? Я прячу пистолет в карман, проверив остаток патронов, закуриваю еще одну сигарету и двигаюсь к выходу. Я последний солдат, последнего Небесного Штрафбата. Мне уже ничего не страшно. Это была моя первая и, теперь уже, последняя в жизни исповедь.
Я ухожу на восток...