...Лукерья встала ещё затемно. Нежданная радость и тревога за здоровье сына сделали ночь бессонной и нескончаемой. «Чё зря бока отлёживать...» — решила она и, поднявшись, тихонько стала возиться у печи.
Иван спал лёжа на спине, закинув руки за голову. Лоскутное одеяло сползло, оголив в ожоговых шрамах грудь, касалось углом пола.
Мать несколько раз подходила, долго рассматривала багровые, только что зарубцевавшиеся раны, вглядывалась в изменившееся до неузнаваемости лицо. «Сыночек... Сколь же тебе пережить пришлось... — молча смахивала набегавшие слёзы, но поправить одеяло не решалась. — Вот, значит, почему ты такое письмо Оле написал. — С норовом ты, сынок... Как батя... Раны твои заживут и глухота, Бог даст, пройдёт, а вот ежели ты сердце своё недоверием да подозрениями изранишь, то вовек здоровым не станешь... — Зазря ты Олю мучаешь... Оно конечно... Надо тебе чуток сердцем оттаять. Огрубело оно у тебя на войне... Торопиться, сынок, не надо... Всему своё время... Сердце подскажет... Но и мучить девичью душу ни к чему...» — осторожно трогала медали на гимнастёрке, висевшей в изголовье.
Снова возвращалась к печи, вспоминая вечер встречи с сыном. Как радовались дети возвращению старшего брата! Как плакала Клава, крича Ивану на ухо, что погиб Аникей... Как Коля, светясь восторгом и завистью, рассматривал награды брата. И как она, заметив, что сын сжимает голову руками и морщится от боли, вопреки желанию детей уложила всех спать, оставив расспросы и рассказы на утро.
«Чуть забрезжит рассвет, сбегаю к Матвеичу... Можа, полечит он голову Ване, — вытащила из печи чугун со щами, подбросила дров. — Пока разгорятся поленья, тесто подойдет... Надо Ваню свежим хлебушком покормить... Небось забыл вкус домашнего хлеба... — пошуровала в печи ухватом, присела на лавку, но тут же подхватилась. — Уже светает... К Матвеичу рановато... А Настёну разбудить можно... Надо наказать ей... Пусть Оле про беду Ивана расскажет, чтоб не испужалась, когда увидит его...» Заглянув ещё раз в печь, Лукерья подхватила полушубок, одеваясь на ходу, помчалась с вестью...
Весть о возвращении Ивана быстро облетела хутор. Всем не терпелось поговорить с Иваном, узнать, не встречал ли он на фронте кого из хуторян. Но Лукерья настрого запретила навещать Ивана.
— Дюже хворый он... От боли в голове ничего не слышит, — говорила она бабам у колодца. — Не серчайте, но я и сама-то его расспросами не донимаю. Вот вылечит его Матвеич, тады — милости просим к нам...
Сам же Иван не выходил со двора. Он всё ещё не готов был к встрече с хуторянами, стеснялся своей изуродованной внешности, боялся глухоты. Но больше всего его смущала возможная встреча с Олей. Даже при мысли о ней Иван так волновался, что совсем терял слух. Понимал, что надо объясниться с девушкой, но пойти к ней не решался.
В тревожном ожидании жила и Ольга. Узнав о возвращении Ивана, она тут же решила бежать к нему, но Настёна отсоветовала:
— Охолонь! Дай ему трошки оклематься!
— Он же гордый, маманя, сам из-за такой беды не покажется мне на глаза.
— Ненароком, Оля, можно своими действиями счастье погубить. Потерпи... Тебе тяжко. А ему?.. Понимать надо...
И тянулись для Ольги нескончаемые дни, бессонные ночи. Мысли постоянно были заняты тем, что совсем рядом Иван, вот только перебежать замёрзшую речку... Но страх, что Иван отвергнет её, удерживал девушку.
Иван внимательно перечитал все письма, пришедшие от братьев с фронта. Пробежал глазами по собственным, отмечая, что не все его письма дошли до дому.
— Видишь, маманя, я свои письма обогнал... А можа, они совсем затерялись где... Потому и от Жорки со Степаном долго вестей нет, — успокаивал мать, хотя понимал, что последнее письмо Степана было очень давним, отправлено почти год назад.
— Я понимаю, сынок, но от Жорки доходят хоть и редкие весточки, а Степа молчит... Уж больно долго он молчит. Не к добру это...
— На войне, маманя, нету времени для писем. А Стёпка наш лётчик. Как он в небе-то писать будет?
— Ох не знаю, сынок... Токмо неспокойно у меня на душе, — вздыхала мать.
Иван сидел на порожке крыльца, смачно затягиваясь дымом цигарки, когда во двор влетел озадаченный Коля. Протягивая брату письмо, запыхавшийся мальчишка тыкал пальцем в обратный адрес, безмолвно хватая ртом холодный воздух и выпуская клубы пара.
— Верещагин Олег Павлович... — прочитал Иван имя отправителя, и им овладела тревога. — Сядь, Коля. Давай сами поглядим, что мамане энтот Верещагин пишет, — развернул треугольник. — Маманя-то читать не умеет... Всё одно нам придётся...
«Уважаемая Лукерья Авдотьевна, — писал Олег Павлович. — Ваш сын, Дронов Степан Захарович, лётчик Советской Армии, кавалер ордена Славы был тяжело ранен в воздушном бою и доставлен в наш госпиталь. Мы долго боролись за его жизнь, и нам удалось его спасти. Степан выжил, но сохранить ему ноги мы не смогли. Ваш сын стал инвалидом. Левую ногу пришлось ампутировать до колена, а на правой — стопу. В данный момент угрозы для жизни Вашего сына нет, но из-за потери ног он находится в сильной депрессии. Не хочет разговаривать, отказывается от пищи...» Далее хирург Верещагин просил Лукерью приехать за сыном.
Иван молча дочитал письмо до конца и, взглянув на Николая, понял, что тот тоже прочёл послание доктора.
— Ваня, как же мы мамане скажем! — блеснули слёзы в его глазах.
— Это, Коля, не похоронка, а письмо... — проглотил горький комок Иван. — Главное что Степан жив... Так мы мамане и скажем: «Живой Стёпка, но дюже покалеченный...». Поболе моего... — добавил Иван и до хруста сжал кулаки. — Ты, брат, про письмо пока никому не сказывай... Мне подумать надо... Я его вечером мамане прочитаю.
Весь день Иван был мрачным и задумчивым. Не выпуская цигарку изо рта, глядел с крыльца в сторону Олиного куреня. Несколько раз подходил к реке и долго стоял под заснеженной ивой, а потом возвращался обратно.
Видя это, Лукерья понимала, что сын готовится принять для себя очень важное решение.
Вечером, весело задевая друг дружку, прибежали с речки Дуся с Полей. Румяные и возбуждённые, разделись прямо у печки, бросили на пол одёжки, полезли на тёплую лежанку отогреваться.
«Ишь щебетухи... Подросли-то как... Уже школьницы... — подумал Иван, тяжело уронил голову на руки. — Но всё равно им не понять, что такое война...»
Девочки, наблюдая с печки за братом, прекратили весёлую возню, переглянулись. Они знали: если Иван вот так ждёт за столом, когда соберётся вся семья, значит, будет серьёзный разговор. Так было всегда, с тех пор как Иван стал главным в семье.
Друг за дружкой собиралась большая семья. Громыхнув вёдрами, вошла Клавдия и внесла с собой морозный запах зимнего вечера, сладковатый запах сена и молока. Неуклюже, боясь рассыпать дрова, появился Коля. Лукерья, обойдя всё хозяйство, вошла последней. Глянув на Ивана и присмиревших детей, подумала: «Кажись, Ваня услыхал свою душу... Трудно ему, но в неведении жить ещё трудней. Пора поговорить с Олей».
Но Иван, когда все приготовились его слушать, заговорил о войне.
— Я хочу рассказать вам про последний свой бой. Про то как горел в танке и как выжил...
— обвёл всех взглядом, собираясь с мыслями и справляясь с волнением. — Говорить мне тяжело, но вы должны знать...
Иван стал рассказывать, как вёл колонну танков в нескольких километрах от родного хутора, как шёл в наступление, как был подбит его танк. Подробно, во всех деталях, рассказывал о встрече с Трофимычем, о его исповеди и о данном ему слове.
Потрясенные его рассказом, Лукерья с Клавдией тихо плакали. Коля, скрывая волнение, шмыгал носом. И только младшие сестры слушали Ивана так, словно он рассказывал им новую сказку.
— Думал я, — продолжал Иван, — что для меня, такого страшного и глухого, жизнь вроде как кончилась, что страшней беды не бывает... — на минуту замолчал, глянул матери в глаза, произнёс. — Ошибся я, маманя. Бывает беда и поболе... Ноне Коля принёс письмо... — достал треугольник из нагрудного кармана, а вместе с ним выпал помятый, наполовину осыпавшийся бессмертник. — Цветок я перед боем сорвал... С ним мне в бою легче было... — Иван аккуратно положил цветок на стол и опять глянул на мать, застывшую в тревожном ожидании. — Живой наш Степан, живой! Только покалеченный дюже. Письмо про нашего Стёпку написал доктор госпиталя... — и стал медленно читать письмо с чужим неразборчивым почерком.
Дочитав письмо, Иван неторопливо спрятал его в карман и задумчиво встал. Тронул за плечо плачущую мать, заглядывая в её ничего не видящие от слёз глаза:
— Ничего, маманя... Главное, что наш Степан выжил... — немного помедлил, обнимая мать, и уверенным шагом направился к двери. — Пойду к Ольге... А завтра еду за Степаном...
С печки слезли младшие сестрёнки и молча уселись поближе к Николаю, поглядывая на плачущую мать. Они очень любили брата и были к нему гораздо ближе, чем к матери или Клавдии. С тех пор как старшие братья ушли на фронт, Коля стал для них самым главным защитником. Ему девочки доверяли свои секреты и всегда ощущали заботу доброго и всё успевающего брата.
— Коля, как же наш Стёпка теперича ходить будет? — прошептала ему на ухо Дуся.
— Научится... Ваня сказал, что мы ему хорошие костыли сладим, — ответил тихонько, словно боясь что его услышит Лукерья, обнял девочку.
Напрасно Коля пытался успокоить мать, целуя её в мокрые солёные от слёз щёки и приговаривая:
— Не кричи, маманя... Живой Стёпка, живой...
Но отяжелевшая, безучастная ко всему Лукерья не слышала его. Она как-то неловко сидела на лавке, припав головой к стене. Казалось что она не видит как Клавдия собирает на стол ужин. Останавливала затуманенный взор на Коле, но не видела и его, и снова прятала лицо в уголок фартука.
— Как же он... Без ножечек-то... — наконец снова запричитала она, и на её плач рёвом откликнулись Поля с Дусей.
— Я на фронт пойду! — вдруг выпалил Коля и сам удивился своей решительности.
На минуту восстановилась тишина. Клавдия замерла с чугунком в руках у печи. Лукерья безмолвно хватала ртом воздух, умоляюще глядя на сына. Она сердцем поняла его решимость и задохнулась, зная, что теперь его уже не остановить.
— Пойду на фронт! — уже спокойнее, но ещё тверже отрубил Николай. — Там теперь один Жорка воюет, ему надобно подсобить...
— Сынок, тебе же только к лету... — попыталась возразить мать.
— Три месяца, маманя, роли не сыграют, когда фрицев бить надобно!
— Так Ваня же сказал, что немца уже погнали за границу... Скоро война закончится... — перестав плакать, пыталась убедить его мать.
— Я энтих гадов и в Берлине найду! — рубанул ребром ладони воздух. — Завтра же с Иваном пойду до станицы, в военкомат.
Ранним утром собирали в дорогу Ивана и Николая. О чём-то шёпотком переговаривались Клавдия с Ольгой. Успокаивала плачущую Лукерью Настёна:
— Ну будет кричать... Чай не хоронишь... Побереги сердце.
Но Лукерья никак не могла взять себя в руки. Её бил нервный озноб и всхлипы сами вырывались из груди. Она не могла понять: оплакивает ли беду Степана или прощание с Николаем. Всё слилось в одну боль, непомерную тяжесть, с которой она не могла справиться.
— Двух сынов война покалечила, от Жорки весточки нет... Неужели и Колюшку я должна отдать... — жаловалась она подруге.
— Ох, Луша, что ж ты сетуешь, коли казаков нарожала? Такова их доля — воевать. Не удержишь ты казака подле своей юбки. Смирись... Все мы под Богом ходим.
Иван нервно затягивался табачным дымом. События наслоились одно на другое, настораживали и волновали. Он с теплотой поглядывал на Ольгу, всё ещё не веря собственному счастью.
Одобрительно хлопал по плечу Николая. «Маленький, щуплый, а с норовом... Наша порода...» И мысли снова кружили вокруг предстоящей встречи со Степаном. Как никто другой, Иван понимал состояние своего искалеченного брата, знал, что простые уговоры не помогут. «Я и сам побывал в такой депрессии... Знаю каково считать себя калекой... Можа, моя контузия тронет его душу... Тут нужен сильный толчок, чтобы вывести его из такого состояния. Расскажу ему, как я сам мучился...»
— Ваня, ты опять налегке на мороз вышел... — заботливо набросила на него тулуп Ольга и, нахлобучивая шапку на самый лоб, сердито повела бровью: — Застудишь голову...
Иван слышал только обрывки её слов, но ему и так всё было понятно. Он улыбнулся кривой от шрамов улыбкой и сильной рукой привлек к себе Ольгу:
— Не брани меня... Я же глухой, всё равно ничего не слышу...
Девушка весело вырвалась из его объятий и с нарочитой строгостью топнула ногой:
— Не слышит он! А откель же ты знаешь, что я бранюсь? — и, не дожидаясь ответа, скрылась в курене.