ГЛАВА; 25
Возвращение с фронта Ивана
Бурые шрамы обгоревшей шеи и лица, коротко стриженные волосы сделали Ивана неузнаваемым. Но комиссовали его не из-за шрамов. После сильной контузии его мучила головная боль, он плохо слышал, изменился голос, движения стали плавающими и неуверенными.
— Ничего, солдат, — успокаивал доктор, — со временем, будем надеяться, слух восстановится. Руки-ноги целые, голова на плечах, а красота тебе без надобности — ты не девка...
Иван молчал, понимая, что изменить уже ничего нельзя. Но бессонными ночами его одолевал то приступ ярости, и он скрипел зубами от злости. Сокрушался, что так мало успел сделать для победы и уже не может вернуться в строй. Думал о том, что ребята из его экипажа воюют, бьют фашистов, а он... А то вдруг приступ жалости к себе мутил его сознание. Иван видел себя беспомощным, глухим, изуродованным.
Былая удаль и тайное чувство самолюбования покинули его. Мысли о том, что Ольга любила в нём красивого и сильного казака, не давали покоя. «Прежнего меня больше нет. Кого же она зараз будет любить! — думал он. — И с чего я взял, что она захочет принять меня такого... А если примет — токмо из-за жалости? Нет! Энтому не бывать!» — Обида душила его, переполняя жалостью к самому себе. Вот тогда-то и полетело письмо к Ольге, полное скрытой боли и преждевременного отказа от своего счастья.
Возвращался домой Иван с горьким чувством. Всё такой же статный, с боевыми наградами, он не ощущал себя победителем, а скорее, наоборот, — чувствовал себя жалким и растерянным.
В последние несколько ночей перед дорогой домой ему снился один и тот же сон: приходил Трофимыч, отец Ольги, и укорял за то, что Иван не хочет исполнить обещанное и назвать первенца его именем.
Просыпаясь, Иван мучился. Он то жалел о данном слове, то ругал себя за письмо, написанное Ольге. «Что сделано, то сделано, и от судьбы не уйдешь... Вот вернусь, а там видно будет», мысленно преодолевал предстоящий путь, входил в родной двор. Пытался представить выбегающих навстречу мать, братьев, сестёр. Но тут же спохватывался: «Степан с Жоркой на фронте. Зараз, поди, и Коля ушёл на фронт. Живы ли они? И хутор был оккупирован... Может, курень сожгли... Что стало с матерью, сёстрами? Где теперь Ольга?»
Его мучили вопросы, и он рисовал в своём воображении картины трагедии на хуторе, готовясь к худшему. Гонимый желанием скорее добраться до родного дома, спешил Иван по фронтовым дорогам, навстречу идущим военным эшелонам. С тайной завистью глядел на суровые лица солдат, которым предстояло добить фашистов, утвердить победу.
Терзаемый вихрями противоречивых чувств, с бешеной скоростью меняющих направление, Иван словно потерялся в самом себе. Стискивал ладонями голову, пытаясь унять боль, и почти машинально останавливал попутки, бежал по проселочным дорогам. Ему казалось, что как только он окинет взором родную панораму с горы, всё станет на свои места: уляжется смута в душе и он поймёт, что и как надо ему делать.
Короткий зимний день уже подёрнулся серой пеленой раннего вечера, когда Иван подошёл к родной степи. Увидел петляющую по снегу, скорее протоптанную дорожку, чем дорогу, ведущую к хутору. «Слава Богу, — решил он, — стало быть, в хуторе кто-то есть. Может, и мои живы...»
Снег скрипел под его ногами, но Иван этого не слышал. Он почти бежал, от волнения без конца поправляя вещмешок за спиной и не отрывая взор от той точки, где должен показаться хутор. Сердце бешено колотилось, и Иван жадно вдыхал морозный воздух, пытаясь унять сумасшедший внутренний накал. Ещё несколько шагов, и...
...Ивану открылся заснеженный хутор с мирными струйками дыма над куренями. Он был прежним, таким, каким остался в памяти, — довоенным. Солдат стоял как вкопанный, окидывая взором свою усадьбу. Вот он, отчий курень, с утопающими в сумраке приусадебными постройками. Заснеженный сад почти не виден, слился с прибрежными зарослями. А вон и курень Оли... «Странно, почему нет света в окнах?» — подумалось Ивану, и он улыбнулся сам себе: «Я же забыл, что в это время на всех подворьях управляются со скотиной, в курень заходят затемно...»
Он всё глядел и глядел на родной курень, не замечая, что слёзы бегут по щекам, а он, по-мальчишески вытирая их тыльной стороной ладони, всхлипывает, шмыгая носом. На душе становилось спокойнее, он постепенно приходил в себя.
Почувствовал, как замёрзли руки и ноги, как холодок забирается под шинель. Затоптался на месте, не решаясь сделать первый шаг к дому. «Пусть сильней стемнеет... Как я такой страшный им покажусь... — оправдывал он свою нерешительность. — Затемно надо... Чтобы хуторяне не сбежались... А Оля... Можа, она ещё не получила моё письмо... Как же я с ней разговаривать буду... Я ж глухой!..» Потирая озябшие руки, собравшись с духом, медленно, а потом всё ускоряя шаг, старший из мужчин Дроновых зашагал к родному дому...
...Лукерья ещё раз проверила запоры сараев — от беды. По ночам к домашним животным пробирались лисы и волки. Убедившись, что всё в полном порядке, подняла с земли старый чугунок — поилку для кур. Вода промёрзла в нём до самого дна.
Подумалось: «Мороз крепчает... Надоть хорошенько печь протопить, а то к утру курень нахолонет... — постучала чугунком о землю, пытаясь расколоть и выбросить из него грязный лед, но он не поддавался. — Придётся растопить... — разогнулась и почувствовала, как забилось сердце в груди, словно пташка какая ударила крылышками. — Опять что-то вещует... — направилась было к куреню, но заметила еле различимую в вечернем сумраке фигуру человека, спускавшегося с горы.
Снова почувствовала толчок в сердце, вздрогнула, дрожащей рукой бросила чугунок в снег у крыльца, подошла к воротам. — Что это я... Спешит... Походка, стать — вылитый Захар... — Господи, неужели...»
— Ваня! Сынок! — вырвалось из груди, и она бросилась за ворота.