Звонок будильника прервал восхитительный сон. Пора собираться в школу. И когда это только кончится? Нехотя поднялась, пытаясь вспомнить, о чем же был сон, почему мне было так хорошо? Я очень люблю сюжетные сны. Кажется, в них проживаешь другую жизнь, полную потрясающих чудес, впечатлений. Если бы была возможность, я бы не просыпалась: до того хорошо парить над морем, гористой местностью, или читать удивительные слова в волшебной книге, раскрывающей смысл твоего бытия.
— Вовка, вставай, — сказала я и пошла в туалет, оттуда на кухню, включила чайник, и в ванную.
Почистила зубы, кончиками пальцев протерла глаза холодной водой. Умываться не обязательно, цвет лица портится от воды — это я недавно прочитала в женском журнале, что очень понравилось. Вернулась в комнату, сняла ночнушку, оставшись в одних трусиках, как вдруг что-то заставило оглянуться.
Вовка широко раскрытыми глазами неподвижно смотрел на меня, а середина пододеяльника подозрительно равномерно колыхалась. Я задохнулась от возмущения. Знала о таком, девчонки рассказывали, но чтобы на меня вот так!
— Вовка, прекрати! Как тебе не стыдно? Я маме расскажу, — крикнула я, быстро натягивая ненавистную школьную форму.
— А я расскажу, как ты с Галкой целовалась, — натужно выговорил он, и вдруг, дернувшись, уткнулся лицом в подушку.
— Дурак! Кончил, да? Кончил? — почему-то с наслаждением говорила я.
Но Вовка молчал. Раньше он этим не занимался, первый раз увидела. Неоднократно говорила маме, чтобы перевела Вовку в зал. Мне хотелось стать полноправной хозяйкой в комнате, но она всё оттягивала, представляя, что будет твориться в зале, если там поселиться Вовка. Но теперь моё терпение лопнуло. Нашел чем пугать, поцелуями с Галкой. Должна же я когда-то научиться?
Странно, Галка девчонка, а целоваться всё равно, приятно. Я раньше считала, что приятно должно быть только с ребятами. Раздумывая о таком несоответствии, я выпила чай с бутербродом, и пошла к лифту, не ожидая Вовку, который собирал учебники в портфель. Недотепа! Вечером не может всё приготовить. Сколько раз об этом говорила, но он только отмахивается.
Девчонки рассказывали, что Лилька Расина из 7 "Б" жила со своим братом. Сейчас он в армии, а этому сопляку тринадцать в мае исполнится. Был бы он не таким вредным. Всё норовит назло сделать. С ним по-хорошему, а он не понимает, тут же вытворит какую-нибудь гадость.
В школе Содом и Гоморра, как говорит моя бабушка. Бегают, кричат, никто не слушает друг друга. А я неожиданно вспомнила предутренний сон, и отключилась от жизни класса. Да, я видела его, Лёню Тимофеева из 10 "Б", и он делал со мной то, что делали в первый раз, когда насиловал меня пьяную на дне рождения Алки Борщовой, затащив, в пустую комнату. Я тогда ничего не поняла, даже больно не было. Приятно — да. Остались только воспоминания, и этот сон.
Позже несколько раз пыталась подойти к Лёне, но он, стоило увидеть меня, сразу куда-то исчезал, будто боялся, что набью морду за то, что сделал меня женщиной. Вот глупый. Больше мне никто не нравился. Все такие самоуверенные, грубые, ни о чем поговорить с ними нельзя, сразу начинают лапать тело. Интересно, когда Витька вернется из армии, будет ли продолжать жить с Лилькой? А если зарегистрируются? Никогда о подобном не читала. Эдип — это другое.
— Кондорова, о чем задумалась? Второй раз вызываю к доске, — хрипит прокуренным голосом математичка. — Ох, уж эти девицы! Одни танцульки на уме. Домашнее задание приготовила?
Больше мне делать нечего, как дома тригонометрией заниматься! Но память на формулы у меня отличная. Быстро сообразила, что к чему, и застучала мелом по доске.
— Светлая голова у тебя, Кондорова. Жаль, применения ей не можешь найти. Садись, пять.
Ну да, ей бы хотелось, чтобы я поступила на математический факультет. Способности, видишь ли, у меня. А если не хочется математикой заниматься? Я еще сама не знаю, чего хочу. Разве что, выйти замуж за Лёню. Но он так напуган, что на это никакой надежды. Дурак, не мог по-хорошему подойти. Я бы, может, не сильно и упрямилась. У нас в классе, мне последней целку сломали. Самое поразительное — как быстро об этом узнают девчонки! Это какая-то загадка. Я никому не говорила. Неужели Лёня? Нет. Не в его интересах. Подглядывали!
Я залилась краской, представив эту картину. Нет, положительно, я сегодня не в форме, только об этом и думаю. Всё из-за Вовки: ему удовольствие, а я в себя прийти не могу, выбита из колеи. Подойти, что ли, к Лёне на перемене и предложить: Я же знаю, что у тебя никого нет. Давай дружить. Я не сержусь. Что он скажет?
Но на перемене Галка потащила меня в пионерскую комнату рисовать стенгазету. Это называется — комсомольское задание. Борька Ветлов лучше меня рисует, но к нему не пристают с комсомольскими поручениями. Одна я, слабохарактерная дура, не могу раз и навсегда отказать. Может быть, потому что самой нравится, на историю ходить не надо, знай себе, рисуй и думай о своем. Если б еще Галка не трещала сорокой.
— Он тебе нравится? Нет, скажи честно, ты бы в него смогла влюбиться?
— В кого? — не поняла я.
— Сергея Ильича.
— С какой стати?
— А я от него балдею. Такой душка! Как стихи Есенина читает! Обалденно! Я раньше стихи не любила. За все года ни одно не смогла выучить наизусть. А сейчас — сами запоминаются. Чудеса! Я бы ему дала. Если бы попросил — запросто. А ты дала бы ему?
— Отстань, Галка. Из-за тебя линию не туда повела.
— Нет, ты скажи, тогда отстану, — дурачилась Галка.
— У него жена и двое сопливых детей, — мрачно сообщила я.
— Ну да?! — не поверила Галка. — Он же студент!
— Студент-заочник. А им никто не запрещал жениться.
— Ты меня убила. Как что-нибудь путное попадается, так обязательно — женатый. Не врешь?
— Сама слышала. Классная с Нинелькой разговаривали, когда Стенкина в декрет ушла. Классная говорит: Уж больно он красивый, девчонок совращать начнет. А Нинелька: У него три хомута на шее. Не больно губу раскатает. Жена — инженер на ВАЗе. Пацаны в садик ходят.
— И когда это он успел? На вид такой молоденький, — сокрушалась Галка. — И всё равно, я бы ему дала.
— А если забеременеешь?
— Не бойся. Я дни знаю — нипочем не залетишь. Сказать?
— Не надо. Я тоже знаю. С ними тоже залетают.
— А вот и нет. Я уже три года так живу. Раньше не знала, на страх и риск шла. Но ничего, проскочила. Это как повезет. Одной палец покажи — и она уже схватила, идет на вычистку, а друга, как кошка трахается с кем попало, и ничего, всё сходит, даже триппер не поймает.
Я краем уха слушала Галку и рисовала. Бесконечный девичий треп. Интересно, о чем мальчишки разговаривают? О нас, девчонках, или же о своих мальчишеских делах? Я как-то раз нечаянно подслушала, сидела невдалеке, за легкой перегородкой. Нуднее разговора в жизни не слышала. Через слово — мат, вроде присказки. Противно слушать.
Когда девчонки ругаются — не так заметно, привычно. Убожество мыслей поражает, словно питекантропы в мезозойской эре. Впрочем, вру, их тогда не было, только динозавры бегали. У девчонок хоть есть что послушать. Не цицеронки, но и не такие недоумки, как эти, лохматые, непричесанные, месяцами не моются.
Когда Крысавый рядом стоит, полная иллюзия коня в стойле — запах годичного пота и табачного склада. Впору шарахаться в стенку. А ему, хоть бы что. Принюхался, не замечает, а другие стесняются подсказать, сделать замечание. После школы отец удивил, сказал, чтобы назавтра в школу не собиралась — пришла повестка, вызывают меня с ним к следователю.
Я обрадовалась, хоть какое-то развлечение: от школы отдохну, в милиции побываю. Посмотрю, как они там преступников ловят, чем занимаются? Но ничего интересного не увидела, даже разочаровалась. У самого входа огромная клетка, пустая. Узкий коридор с длинным рядом стульев. Какие-то люди заносят ящики с яблоками в тесный буфетик. Мы пришли на пять минут раньше назначенного времени. Отец робко заглянул в кабинет.
— Можно?
Я зашла следом в маленькую комнату. За столами, по отдельности, сидели две молодые женщины. Одна пригласила сесть рядом и стала по-хозяйски рыться в папках на столе. Дверь приоткрылась и показалась голова еще одной женщины.
— Девочки, в буфет венгерские яблоки привезли.
Женщина из-за соседнего стола вскочила.
— Люда, тебе сколько взять?
— Пять килограммов хватит.
Ничего себе! Хорошо зарабатывают! Мама больше двух никогда не приносит. Мы с Вовкой за один присест уговариваем, облизнуться не успеваем.
Я страшно удивилась, когда узнала, что следователь — она и есть. Такая красивая! Никогда не думала, что женщины могут быть следователями. Одно дело — в лаборатории, вроде Кибрит-Леждей, и совсем другое — допрашивать преступников, или как нас, свидетелей. Я во все глаза смотрела на неё.
Деловой макияж — только глаза умеренно разрисованы, строгий приталенный костюм. Может, и мне поступить в юридический? Буду вот так же, величаво сидеть, и задавать вопросы. Один раз уже допрашивали. Зачем же по-новой бодягу раскручивать? Рассказала, что знала. Не буду же я выдумывать то, чего не было?
Создавалось впечатление, что она куда-то спешит, а наш визит в чем-то помешал — то и дело недовольно посматривает и словно хочет спросить что-то ядовитое. Не терпится яблочек покушать? Я бы тоже, не против, но у нас вечно денег нет, да и не продадут в милицейском буфете. Их, оглоедов, вон сколько, а ящиков наперечет.
Долго записывала мои показания, дала прочитать и расписаться. Умора! Сколько грамматических ошибок! У меня тройка по-русскому языку, но даже я не делаю таких ляпсусов. Как же она смогла закончить институт? Или таким за красивые глазки пятерки ставят? Так и я смогу учиться в институте. Правда, расплачиваться придется натурой. Зато диплом в кармане. Мать надоедать не будет. Полная независимость и вожделенная свобода! Что она тут написала?
"Открыла дверь и увидела, лежащую на полу…"
— Это же неправда! Я такого не говорила. Я не открывала дверь. Она уже была открытой. Точнее, полуоткрытой. Я же это говорила.
Следователь недовольно посмотрела в протокол, словно желая убедиться, что я её не обманываю, потом так же на меня, и категорически заявила:
— Переписывать не буду.
— Не переписывай, Люда, — заступилась вторая женщина, задвигая сумку под стол. —Не давай потачки. Начитались детективов. Какая разница?
Я вспыхнула. Это они мне потачку делают? Оторвали от школы, притащилась за тридевять земель, да еще укоряют! Не стану подписывать. Поднимусь и уйду. Посмотрим, что запоет? Кто кому нужен, я ей или она мне?
Я взглянула на отца, ожидая, что он заступится, разъяснит им, кто прав, кто виноват, но он тихо сказал:
— Подпиши, дочка. Мертвую не вернешь. Им видней.
Я заколебалась. Может, я чего-то не понимаю? Всё у них, взрослых, не так как надо. Пишут одно, говорят другое, думают третье. Я же комсомолка. А если бы гестаповцы допрашивали меня? Она ничем не лучше.
— Нет. Ложь я подписывать не стану.
Люда сверкнула злым взглядом, притянула протокол и что-то дописала ниже текста. Я прочитала. Вот теперь правильно.
— А теперь выйди из кабинета. Мне надо с твоим отцом поговорить, — холодно бросила Люда.
Я пожала плечами и вышла. Все-таки отомстила мне. Я — главный свидетель. Причем здесь отец? Он же ничего не знает. Леночка к нам почти не заходила, боялась, что Николай Иванович ревновать начнет. Хотя, это ей бы надо ревновать. У него жена, дети, а у неё чужая квартира с чужой обстановкой. Обещал со временем купить однокомнатную квартиру.
Я еще тогда удивилась, как это у нас можно так запросто покупать квартиры? У нас же всё государственное, всюду социалистическая собственность! Если он начальник, так ему всё можно? Значит, это правда, что про них рассказывают? Он же коммунист! не может так плохо поступать! Нельзя!
Жизнь какая-то странная, не могу в ней разобраться, не хватает времени остановиться и задуматься, как жить дальше, кому верить? Кажется, незачем голову забивать, всё впереди, жизнь только начинается, а я чего-то воображаю, места не нахожу. Никакой определенности. На перепутье. Не знаю, куда идти, кому доверять?
Даже отец не может служить примером. Особенно после встречи с Кашпировским. Пятьдесят рублей отдал за билет, чтобы войти в огромный зал, переполненный больными людьми, а потом, одним из первых выскочил к микрофону и перед камерой рассказал, как ему стало хорошо после вчерашнего телесеанса, а ведь он инвалид первой группы уже двенадцать лет, мучается почками и сопутствующими болезнями.
На следующий день после такого заявления, его схватил сильнейший приступ. На машине скорой помощи битый час возили по больницам. Нигде не хотели принимать. Понимали, человек при смерти — отчетность испортит. В Старом городе всё же приняли, еле откачали. Большое им спасибо. Я уж потом, когда отцу стало лучше, всё допытывалась: Зачем ты вышел к микрофону и начал врать, ввел людей в заблуждение?
Отец долго молчал, потом признался:
— Я хотел, чтобы он запомнил меня, и после сеанса встретился, поговорил. Я бы тогда признался в обмане, попросил бы индивидуального лечения.
— Зачем же ему с тобой встречаться, если тебе стало лучше? Ты сам об этом заявил. Выходит, все, кто выходил к микрофону, врали, и тоже надеялись на встречу тет-а-тет?
— Ну, я один.
— И они одни. Тоже надеялись, что в благодарность за вранье, он вылечит. А как же вылечит, если он шарлатан? И вы прекрасно это понимали, если врали. Надеялись на чудо?
— У меня нога болела. После сеансов всё прошло, — заступилась мама.
— Может быть, нога и без того прошла бы? Простое совпадение.
— Нет. Она давно болела.
— Почему же папе не помогло? Нет, я не могу понять, как можно — выйти на публику и так беспардонно врать?!
— Ну, ты не больно на отца кати, — вскинулась мама.
— Но, если это правда! Ты же врал, папочка! А люди тебе поверили.
Отец молчал. Я тоже не знала, что сказать. Не могла понять — обычно он не врал. Может, и врал, но я не замечала. Что если они все врут, а мы этого не знаем? Значит, и мне надо научиться врать, и никогда не говорить правду. Что же тогда получится? Всё так запутается, как после вавилонского смешения языков, будут просить хлеба, а в руку вложат камень.
Я вся изнылась от безделья, пока из кабинета не вышел отец, весь взъерошенный, красный, злой.
— Почему так долго? — накинулась я. — Как дура сижу. Чего она хотела от тебя, эта Люда?
— Чтобы признался в убийстве Леночки.
— Она с ума сошла!
— Убийцу искать надо, а я под рукой. Без алиби.
— И что ты ей сказал?
— Посоветовал отойти от фонаря и поискать преступника в темноте.
— От какого фонаря? — не сразу врубилась я.
— Помнишь книгу про Ходжу Насреддина? Он потерял деньги, но искать пошел на освещенное место, под фонарь, потому что в темноте ничего не видно. Так и эти, действуют по принципу — ищи там, где светло.
— А она что?
— Говорит: не подсказывайте, где нам искать, сами знаем. Ты вот что, Нина, езжай домой, а я зайду в редакцию к товарищу. Поговорить надо, давно не виделись.
— Хочешь, чтобы написали об убийстве Леночки? — догадалась я.
— Ну что ты. Если им писать о каждом убийстве, то будет не газета, а сплошной некролог.
— Я не говорю, о каждом, а только о леночкином. Как ты думаешь, почему её убили?
— Не знаю. Всё может быть. От обыкновенной ревности до элементарного воровства. Мы же не знаем, что у неё пропало.
— У неё же ничего не было.
— Вор мог не знать этого. Хотя воры не убивают. Впрочем, в наше время все с ума посходили. Езжай домой, я скоро вернусь.
— Можно, я с тобой? — крикнула отцу в спину. — Я никогда не была в редакции.
— Там нет ничего интересного. Маленькие кабинеты, обыкновенные люди. Тебе с ними будет скучно.
— А тебе?
Он улыбнулся и махнул рукой. Вот так всегда, за меня решает, что мне интересно, а что — нет.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/05/03/911