И потянулись безрадостные денечки в бесконечной круговерти в заботах по дому: приготовить обед на четверых, обстирать, успеть собрать яйца, дать корм курам, помочь Шалико на огороде в борьбе с сорняками.
Тариэл, то уходил на отработку в колхоз, то уезжал на несколько дней в город. Возвращался с набитыми сумками, где лежали продукты, одежда, не всегда моего размера, часто не новая. Я допытывалась, где он берет деньги на всё это?
— Работаю, — уклончиво говорил он.
— Где?
— Разно. Там, там. Где деньги дают.
Начала подозревать, что он обворовывает квартиры. Грабежи старалась отметать, не похоже, что он способен приставить кинжал к горлу жертвы. Пыталась втолковать, что нехорошо брать чужое. Может быть, последнее у человека.
— А если у него много, а у меня мало? — Тариэл хитро прищурил один глаз.
— Всё равно, нельзя. Надо работать, — произнесла я избитую фразу, и сразу поняла, как неубедительно это прозвучало. Не я ли видела ежедневную борьбу за существование, коли даже старый Шалико не может найти покоя?
Одно плохо, если попадется, останусь без покровителя, и кто знает, к чему это может привести? Устала от неопределенностей и птичьих прав.
У родника случайно познакомилась с красавицей Ламарой, родом из соседнего села Ахалсубани, в августе она вышла замуж за парня из нашей деревни, и теперь, как и я, стала часто приходить за водой. С первой же встречи, мы углядели друг в друге родственную душу, обе здесь чужие, без подруг.
Когда Тариэл уезжал в город, Ламара на час, другой приходила ко мне, помогала справляться с хозяйством, подсказывала, учила грузинскому языку, а я исподволь расспрашивала обо всем, что меня интересовало.
Она не догадывалась, что в доме я нахожусь в качестве пленницы, и, когда узнала, то изумилась, вызвалась как-то помочь, обещала подумать над моим положением, скопить денег для побега, так как Тариэл все покупки делал сам, и в мои руки не перепадало и копейки.
Через неё я отправила письмо родителям, в котором подробно описала, в каком положении очутилась, и какую страшную роль при этом сыграл Олег. Муж Ламары Резо работал водителем продуктового фургона, обещал ей бросить конверт в самом Батуми.
У меня появилась надежда.
Засыпая, мечтала, как в один прекрасный день за мной приедет мама в сопровождении милиции и увезет в Россию. Бедный Тариэл снова останется один. Я к нему, в какой-то степени, уже привязалась, сознавала, что другой мужчина, так страстно, любить меня не будет. Во всяком случае, не уверена, что встречу такого, русские парни испорчены легко доступными девушками, при незначительной ссоре оставляют подругу и знакомятся с другой, более покладистой. Да и девчонки не лучше ведут себя. Отсюда, с расстояния, так хорошо всё понимаешь.
Однажды, расслабленно отдыхая после любовной игры, я осторожно сказала:
— Тариэл, я же вижу, как тебе тяжело содержать семью. Изнурительная работа в колхозе за гроши, дома то же самое. Давай уедем в Россию, в Тольятти, поступишь на автомобильный завод, восемь часов отработаешь, а всё остальное время — свободен.
— Самшобло, — после длительного молчания, сказал он.
— Ну и что? Весь Советский Союз — Родина. Мы все родились в одном государстве. В отпуск будем приезжать. Зарегистрируемся. А так я тебе, неизвестно кто, надоем — прогонишь. Куда я пойду?
— Нет. Никогда. Я тебя люблю больше своей жизни.
— Тариэльчик, ну я прошу тебя! Легче будет нам обоим.
— Шалико, Этери.
— Мамиа с Лейлой посмотрят за ними, чай не чужие.
— Нет. Здесь мой дом.
Поняла, что его не переупрямишь. В конце концов, и я не хочу оставаться на чужбине до самой старости, а для него Россия та же неволя, как для меня солнечная Грузия. Ну что ж, посмотрим, что ты запоешь, когда меня освободят?
В комнату Этери я заходила несколько раз в день, то приносила еду, когда Шалико был чем-то занят, то запросто забегала спросить, в чем нуждается. Изредка присаживалась поговорить, но беседы не получалось, она не знала русский, а я грузинский язык, только обменивались взглядами и улыбками. Мне её было очень жаль, но ничем помочь не могла. Состояние беспомощности. Такое же, как с отцом. Видела, что ему больно, что он страдает, но и только. Хоть плачь.
Однажды за монотонной домашней работой, вдруг запоздало спохватилась: до меня, как до жирафа, дошло в последнюю очередь, я поняла, что прошли все сроки появления месячных. С тех пор, как рассталась с Олегом, со мной никто не предохранялся, отцом мог быть любой.
Вечером сказала Тариэлу, что если он не хочет рождения чужого ребенка, пусть находит врача, который сделает аборт. Я надеялась, что в этой глуши врача не найдут, и он будет вынужден отвезти в Батуми, где сбежать намного проще, чем здесь. Но Тариэл твердо сказал:
— Мой ребенок. Я хочу мальчика.
Ну да, понять не трудно. Ребенок ещё больше закабалит меня, привязывает к Тариэлу, к которому невольно испытывала двойственное чувство, от ненависти, как участника группового насилия, до благодарности за избавление от ужасной участи рабыни, к тому же он великолепный любовник.
Ежедневные интимные контакты не могут пройти бесследно. Я знала, что он меня любит. Пусть по-своему, но любит. Но и эпизоды насилия, то и дело, без моего желания, всплывали в памяти. И, когда Тариэл надолго исчезал, ясно представляла, что с его темпераментом, он, при удобном случае, снова окажется активным действующим лицом в подобном похабстве.
Когда я ему об этом сказала, он обиделся, загорячился, мол, для него лучше меня никого нет, и если снова представится такая возможность, то он уйдет, даже смотреть не станет.
— Девушку не попытаешься спасти?
— Зачем? Она сама этого хочет. Сами приходят, деньги дают.
— Я тоже сама пришла? — начала я заводиться.
Он виновато потупил взгляд.
— Ты хорошая, я знаю. Вахтангу это сказал, но он не верит. Для него все русские плохие. Дедушка князь был. Берия его в Сибирь отправил.
— Но Берия не русский.
— Вахтанг знает. Он говорит — солдаты русские, власть русская. Все в Москве сидят, оттуда командуют, а народ плохо живет.
— У него машина, дом, и всё ему плохо?
— Да, кирпичный дом. Много денег.
— Так кому же плохо, князю или народу? Русские вам ничего плохого не сделали. Кто руководит Грузией? Русский или грузин?
— Патиашвили.
— Вот видишь. Если бы русские хотели вами командовать, они бы поставили своего.
— Патиашвили — коммунист. Русские — коммунисты.
Его логика убивала. Я не могла найти аргументы, чтобы убедить в своей правоте, в которой сама не очень уверена. Я знала, что коммунизм — это единственная, справедливая формация, к которой должно стремиться всё разумное человечество, но сами коммунисты восторга не вызывали. Были такими же, как и все, если не хуже. Может быть, я чего-то не понимаю? Никогда об этом не задумывалась, а здесь, за тридевять земель от России, пришлось.
Как-то Тариэл сказал, что вечером придет брат Мамиа с женой, надо накрыть стол. Я догадывалась, что родственники Тариэла не в восторге оттого, что тот привел в свой дом русскую, даже на таких неопределенных правах, как у меня, не жена и не любовница. Приживалка. И вот, неожиданный поворот. Что бы это значило? Хочет познакомиться, подружиться? Или просто посмотреть, что я за птица, стоит ли связываться?
Шалико сам выбрал курицу, отрубил топором голову, ощипал, распотрошил, и научил готовить сациви. Я постаралась выставить на стол всё самое вкусное, что было в доме. Прибралась. Перед приходом гостей окинула комнаты хозяйским взглядом и довольно улыбнулась: перемена была значительной с тех пор, как я появилась здесь.
Тариэл давно уже обещал привезти холодильник и двуспальную деревянную кровать. Я не привыкла с кем-то спать, тем более на полутораспальной кровати, за ночь несколько раз просыпалась от ворочающегося Тариэла. Ему нравилось спать вместе, а по мне, хоть на пол убегай. Хорошо, что соглашается мыться каждый вечер. Но как будет зимой, не представляю. Печки не видно, а керосинкой три комнаты не обогреешь.
Мамиа оказался грузным мужчиной лет тридцати пяти, чем-то похож на Тариэла, такой же сутулый и некрасивый, в недельной щетине много седых волос. Лейла ему под стать, крупное оплывшее тело с вытянутым, лошадиным лицом. Старомодное кримпленовое платье с яркими цветами по черному полю, то и дело вытирала выступающий пот. Я же была в легком ситцевом платье.
Ни Мамиа, ни Лейла со мной не поздоровались, бросили намеренно равнодушный взгляд, словно на дворовую собачонку, и расцеловались с Тариэлом и Шалико. Я растерялась и не сообразила, что надо отреагировать соответствующим образом, показать, что и у меня есть гордость. Но потом подумала, что мне до них? Как говорила мама в подобных случаях: себе дороже, нечего бисер метать. Не родственники. Как пришли, так и уйдут. От таких не дождешься сочувствия, а помощи и подавно.
После третьего стакана красного вина взгляд Мамии потеплел, и стал чаще останавливаться на моем лице.
Лейла пила меньше, поэтому сидела с каменным лицом, но тоже, нет-нет, да посматривала на меня, не забывая про угощение, словно неделю ничего не ела.
Шалико старался смягчить неблагоприятное впечатление, всё потчевал меня:
— Кушай, дочка, кушай. Всё хорошо, шэни чири мэ .
Они разговаривал по-своему, не считаясь, что я почти ничего не понимаю. Почти. Три месяца общения не прошли даром, я приобрела поразительную способность догадываться, о чем идет речь, а когда касалось меня, то, уверена, догадывалась почти обо всем. Например, когда Тариэл, довольно улыбаясь, сказал, что у меня будет от него ребенок, хотя я видела, что он знает, что чадо, скорей всего, не от него. Но в этом нет моей вины. Разве что — роковая доверчивость к Олегу.
Взгляд Мамии и Лейлы несколько потеплел, и они соизволили чокнуться со мной стаканами и произнести тост за здоровье будущего мальчика. Пожалуй, я так хорошо их понимала, что скоро научусь говорить по-грузински.
— Диди мадлоба, — поблагодарила я.
Шалико расцвел в улыбке, что-то проговорил и погладил меня по голове. А этого я не переношу. Когда меня жалеют. Это растравляет. Я разрыдалась и выбежала на улицу под причудливые тени деревьев в холодном свете полной Луны.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/05/03/895