ДОЧЬ
Дочери моей – Ирине.
ДОЧЬ
Никитин сидел в комнате на диване, накинув на плечи старый, армейский полушубок и писал письмо жене. Писать было неудобно – на колене, тетрадь тонкая, в руке ручка, а во рту папироса.
Старый радиоприемник «Океан» вполголоса пел что-то голосом Пугачевой - слова проходили мимо сознания, но Никитину это было и не нужно. Радиоприемник скрадывал его одиночество, в котором он жил уже три месяца с того дня, как его жена с маленькой дочерью Олей уехали к родственникам на юг.
Никитин писал: … А где-то далеко на севере, на острове Колгуев, Оленька, у больших белых и гордых птиц родились маленькие птенцы, такие маленькие, какой была ты, когда я забирал тебя из роддома в Архангельске, чтобы увезти домой. Ты была такая маленькая, что и не ощущалась в завернутом одеяле, но что-то теплое сопело в нем, порой замирая на минуту, что мое сердце испуганно екало. Но сопение начиналось вновь – «Хы-хы-хы» и – снова длинная пауза и – снова сердце тревожно замирало.
Строчки ложились на бумагу неровно, внизу листа и вовсе писать было неудобно, получались какие-то каракули. «Опять подумает, что пил» - вяло проплыла мысль…
Но вставать с дивана и садиться за стол не хотелось, под полушубком было тепло, а вставать – это снова ощутить озноб. В квартире было холодно, да и ему самому нездоровилось. В квартире было сыро и холодно, хотя и было начало июля, оттого, что неделю назад всю квартиру затопило водой от верхнего соседа, и, вспоминая тот день, Никитин вновь с содроганием вспоминал, как он, войдя в квартиру - ничего не мог понять, а первой пришедшей в голову мыслью была одна – что, крыша, что ли у меня поехала? Да, вроде и не пьяный был. Но всему есть предел, но глупости человеческой никогда предела не будет. Но это выяснилось позже. И он здесь был совершенно не причем.
Но результаты этой глупости пришлось разгребать ему – итогом чему стало то, что его отпуск, в прочем, как и произведенный до этого ремонт, накрылись медным тазом.
А потом уже он действовал скорее по привычке все делать быстро и аккуратно – отключил автоматы электросчетчика, вытаскивал мокрые ковры на улицу, убирал грязи и воду. Все эти дни пронеслись как один – уборка, сушка, снова уборка и снова сушка, мытье посуды, стирка и снова – мытье полов и уборка, не считая последующих ремонтных работ по восстановлению квартиры, но это тема другого разговора и говорить о ней мы не будем.
Штукатурка на потолке во многих местах отвалилась, все остальное было в желто-грязных разводьях, стены отсырели и оттого в комнате было холодно и зябко, как в склепе.
Никитин писал:…И как все-таки хорошо, что в этот момент вас не было дома…- и поймал себя на мысли, что слово «хорошо» как-то не вяжется с тем, что он ощущал в этот момент и что это вообще-то не так. Ему, наоборот, было вовсе нехорошо от того, что их не было дома, рядом с ним, но все таки хорошо от того, что именно в тот момент их рядом не было.
- Круг какой-то замкнутый! Белиберда, как хочешь назови, но нелепость полная. Да, и Бог с ним – разберемся.
Их взаимоотношения с женой в последние годы, а особенно в последнее время были крайне натянутыми. Частые болезни жены – все эти годы ее постоянное отсутствие, лежание в стационарах то здесь, то в Архангельске (дома-то хоть сходить можно) выбивали из колеи настолько, что порой и жить не хотелось. Они жили вместе уже 6 лет, детей у них не было и жена постоянно моталась по больницам. К тому же, еще на первом году, когда Никитин привез ее на Север, она застудилась (по-женски) и он думал – не это ли было причиной всего. И вот, наконец, они дождались своего: родилась дочь – Оленька.
Никитин страшно переживал в те дни, ведь жене рожать было небезопасно – одна почка у нее практически работала (в ней сидел огромный камень), но все, слава Богу, обошлось.
Дочь родилась слабенькой. Ее выхаживали в Архангельской больнице, но по приезду домой она быстро поправилась и Никитин подолгу, сидел рядом с кроваткой и не мог насмотреться на это чудо – такое маленькое и беззащитное существо, которое остро нуждалось в его, Никитина, поддержке и ему хотелось совершить что-то такое, чего он и сам не знал.
Собственно, Никитин и писал-то дочери, жена воспринималась как-то обособленно, учитывая их взаимоотношения. И слово «Уехали» в данном случае он отметал, а про себя называл это бегством. Бегством от него, от Никитина.
В последнее время у них с женой все шло вкривь, да вкось и единственной точкой соприкосновения оставалась дочь. И, если надо было обратиться друг к другу, то это делалось через нее, хотя ей и было-то всего 11 месяцев.
Четыре дня назад Никитин наконец-то получил от жены первое за все время письмо, пространное, на четырех листах, в котором опять тянулась старая песня про то, что так дальше жить нельзя и что она готова вообще не приезжать, а остаться там навсегда, благо варианты у нее есть и родные ей помогут и что с матерью его, Никитина, они никогда не понимали друг друга…
Папироса снова потухла, а Пугачева в приемнике запела: Три счастливых дня
было у меня, было у меня с тобой…
И до того вдруг стало тошно от всей этой неустроенности, этого бардака в квартире, вновь предстоящего ремонта, что сердце сжало так, что даже из глаз по щекам потекли слезы и папироса выпала изо рта. Тетрадь выпала из рук и упала на пол. Никитин откинулся головой назад и закрыл глаза. «Три счастливых дня…» - Были ведь и у нас эти три счастливых дня! И почему так получилось, что они оказались у той самой последней черты, за которой, ему казалось, уже нет ничего, а только пустота.
Но ведь есть дочь! Дочь, похожая на него и лицом и, судя по всему, характером. Дочь – вот то, что может их обоих привести пусть к шаткому, но согласию, шаткому, но миру. Дочь – единственная его надежда, которая сама еще нуждаясь в его защите и поддержке, заставляет, еще не зная и не понимая того, все вертеться вокруг нее и забыть про взаимные обиды.
Его дочь.
Ее дочь.
Их дочь.
® г. Нарьян-Мар – июль 1991 г.