В старой, полуразрушенной избе, стоящей в высоких зарослях полыни и лебеды, тускло горела керосиновая лампа. Стекол в окнах почти не было: майский ветер залетал резво и леденящим холодом обдавал всех, кто скрывался под крышей этого деревенского дома.
Слабым светом керосиновая лампа освещала желтоватые стены, когда-то побеленные руками молодой хозяйки, на стенах висели серые от пыли и сажи семейные портреты в деревянных резных рамках. На маленьких окошках трепыхались засаленные, расшитые вручную занавески. Огромная русская печь, занимавшая ровно половину всего дома, слабо грела двух малюток, сидевших на ней. Старая женщина лет шестидесяти сидела на низкой лавке и, отталкиваясь правой ногой, заставляла скрипеть старые половицы. Где-то в глубине избы, там, куда не добирался тусклый свет, раздавался хриплый кашель и тихие стоны. Девушка с длинной русой косой расправляла посеревшую от времени, но чистую постель. Старые огромные подушки легко подлетали из её рук к просевшему потолку и падали обратно. В доме пахло свежестью и травой. Вскоре девушка ласково позвала Настасью и Федьку спать, умыв их и вытерев мягким полотенцем, она заботливо уложила ребятишек под серое одеяло. С улицы доносился тихий шепот травы, пригибавшейся от ветра к самой земле. Тоня укутала бабушку старой шубой и скрылась в темном углу. Там неподвижно лежал раненый партизан – Петр Анисович. Ранен он был не серьезно, но осколок, глубоко вонзившийся ему в руку, не давал подняться с лавки уже вторую неделю. Каждый день Тоня заботливо перевязывала его рану. Она всем сердцем желала Петру Анисовичу скорейшего выздоровления, и поэтому ни на шаг не отходила от него. Сам Петр Анисович благодарил Бога за то, что он ему послал Антонину. Две недели назад он со своим партизанским отрядом шел из одного поселка к другому, на переправе через речку взорвалась граната и зацепила Петра Анисовича. Понимая, что он будет обременять отряд, Петр Анисович решил развернуться и пойти в маленькую деревеньку, которая встретилась им километра полтора назад. Не соображая ничего от невыносимой боли, партизан постучался в первый дом на окраине села и, ничего не объяснив, упал без сознания на крыльце. С тех пор Тоня бережет партизана как родного отца. Бабушка проводила своего сына, отца Антонины, на войну ещё 4 года назад, и с тех пор вестей о нем никогда не приходило. Но никогда Валентина Ивановна не позволяла себе даже мысли, что её Николенька больше не вернется. Встречая каждый рассвет, она приподнималась на цыпочки и смотрела вдаль, пытаясь разглядеть, дерево ли это, или её Николаша вернулся к матери.
Тоня вновь появилась на свету, её тонкая высокая тень вытянулась вдоль стены. Она подошла к лампе и, подняв её, унесла в другой угол избы, где стоял стол с бумагами. Тихо опустившись на табурет, Тоня зашелестела тетрадными листами. В маленьком календаре она зачеркнула восьмерку, потушила лампу и, тяжело вздохнув, побрела к двери. Скрип ржавых петлей разбудили Валентину Ивановну, она открыла черные глаза и посмотрела на внучку, кивнула ей и опять закрыла глаза. Ольга вышла на улицу и села на крыльцо. Ночное небо было затянуто черными тучами. На улице было темно, да так что не видно было даже рук. Высокие кусты лебеды грозно кивали головами, в воздухе, невыносимо горьком от аромата полыни, стоял томный гул разрывающихся где-то далеко снарядов. Очередь пулеметов, к которой Тоня уже привыкла, непрекращающийся гул самолетов, бомбящих склады и дома – все это казалось Тоне вечным. Она медленно привстала, и стала отчетливо видна горевшая красным пламенем вдалеке деревня, где Тоня до войны работала учителем пения. Настасью и Федьку она приволокла из той деревни к своей бабушке, как только началась война. Тоня их увидела, когда они прятались от немецких солдат в собачьей будке. Бросить бедных ребятишек ей бы не позволило сердце.
Над головой её пронесся боевой истребитель с таким грохотом, что задребезжали оставшиеся стекла. Тоня снова присела на крыльцо, обхватив колени руками, она устало положила острый подбородок на колени и закрыла глаза. Из головы исчезли все мысли, кроме тех, которые желали конца войны. Ей чудилось: она ведет Настасью и Федьку за руки по деревне в новую школу. Кругом цветут яблони и вишни, на полях колосится рожь да пшеница, а вечером молодежь задорно поет песни под гармошку и греет руки возле небольшого костерка.
Валентине Ивановне каждую ночь снился один и тот же сон: Николаша в зеленой рубахе и кирзовых сапогах широко распахивает дверь и улыбается, целуя её руки.
Петр Анисович видел сон, в котором он женится на Тоне и они всей большой семьей уезжают на белом пароходе в Беларусь, где живут его мать и отец.
Тоня вздрогнула и проснулась. Сквозь черные тучи пробивалось восходящее солнце. Всю деревню окутал легкий туман. На траве блестела роса, огромными каплями скатывавшаяся на серую землю. Было холодно и свежо. Свежо так, что захватывало дух. На горизонте красными полосами блестели не пожары, а рассвет. Утренний ветер прижал к спине Тони мокрые белые грозди распустившейся черемухи, сладкий запах её заставил сделать глубокий вдох. Антонина робко встала с крыльца и медленно пошла по мокрой траве, утопая в холодной росе. По всему телу её пробежала дрожь. Ветер прекратил раскачивать кусты и деревья, и Тоня задрожала от счастья. На лице её была улыбка и слезы, которые она утирала длинным рукавом. Больше неслышно было взрывов и очередей, больше не пролетали над её головой шумные истребители, больше не видно было клубов дыма и вздымающейся земли от разрывов мин и бомб. Все, что слышала она сейчас, это тишину, о которой мечтала так давно. Никогда она не была так счастлива, как сейчас. Со слезами на глазах Тоня вбежала в дом, где уже никто не спал. Валентина Ивановна ежилась под старой шубой, но на её черных глазах виднелись слезы, уголки её высохших губ дрожали. Петр Анисович сидел на лавке, сдерживая слезы, и смотрел в окошко. Босые ноги его касались холодного пола и, казалось, что вот-вот они пустятся в пляс. Федька укутывал сестру и смотрел на Ольгу, которая вытирая слезы, широко улыбалась.
Тихим, дрожащим голосом она принялась напевать:
«Майский воздух, будто брага.
В небо чистое гляжу…»
Валентина Ивановна подняла на неё черные глаза, полные слез, и шепотом добавила:
«Пой, дочка, пой! Теперь можно! »
Ольга заплакала, но продолжила петь:
«Зверя кончили в берлоге;
Больше пушки не поют.
Хороши пути-дороги,
Что на Родину ведут»
Дверь с протяжным стоном открылась, и в старый, родной дом зашел, прихрамывая, Николаша. На груди у него висело несколько медалей, а в руках он держал огромный букет сирени. Он осмотрел всех, кто был в избе и громко, нараспев произнес, наслаждаясь каждым звуком: «Победа!».