Раба Елена

               
   « Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную… Помяни, господи, в царствии Твоем  рабу божью Елену, рабу Божью Акулину, рабов божьих Ивана и Матвея, убиенных…»

     Каждодневная молитва  не приучила ее спокойно произносить эти слова. Она  вкладывала в них особый смысл и, как правило, ничего не могла поделать с собой: волнение перехватывало горло.

     Раба Божья Елена, ее мать, тридцати четырех лет в войну осталась без мужа с пятью детьми. Старшие – погодки:  дочке пятнадцать, сыну четырнадцать лет,  младшим - четыре, два и полгода.  Ее Иван  вполне мог остаться живым. Он был железнодорожником, имел брОню. Но разве мог  втихую отсидеться, когда  нагруженные техникой шли немецкие составы прямо на Сталинград, когда  сводки одна страшнее другой передавались по радио? Сколотили группу. Подорвали  два состава,  третий не успели – нашлись предатели среди своих же. Свой партийный билет отдал на хранение жене. Та не нашла более надежного места, как  спрятать его в  камышовую  крышу.

     Рано утром  за ним пришли полицаи и забрали в гестапо. В отчаянье Елена металась, искала пути к спасению мужа. Куда идти? Кого просить? Вспомнила: дядя  был лучшим портным города. Он-то и нашел лазейку. В лютый мороз  недалеко от тюрьмы  она лежала  под простыней на снегу, чтоб, когда выпустят, незаметно отползти. Так было договорено.  Но не исполнено. Далеко не богатырского сложения муж оказался человеком с очень сильным характером: отказался принять  помощь от немца, а  уже на следующий день Елена поняла, что живым  мужа больше не увидит. На  предателе-полицейском увидела она очень приметную  шапку (перед самой войной  вокзал выкрасили  нежной голубой краской, маленькая частичка ее попала на каракуль).
       Не увидела  мужа и  мертвым: его с товарищами   в числе других сбросили в шурф шахты,  многих – живьем.  Потом шурф  забросали гранатами. Уже значительно позже, на суде, когда судили предателей, она узнала о  последних минутах его жизни и часто говорила потом, что прожила  с ним шестнадцать лет, а не знала своего мужа, все считала  слишком мягким, слабохарактерным. Свидетели  показывали, как мужественно он вел себя во время казни, с каким презрением отвечал  на насмешки палачей, как верил в то, что врагам недолго придется царствовать на русской земле.

      А вскоре пришли за нею. Все тот же полицай привел немца и, угрожая  наганом, приказал собираться.  Четверо  сгрудились вокруг матери, пятая, самая младшая, лежала в люльке.  Полицейский   схватил  малышку за ножку  и подошел к пылающей печке. Держа девочку   вниз головой почти у самого  пламени, он что-то зло кричал матери.  Больше она ничего не помнила. Уже после  старшенькие рассказывали, что немец  не выдержал и  что-то  стал говорить полицаю на своем языке, видимо, приказал  уйти. Больше за матерью не приходили, а у нее от нервного потрясения  отказали ноги. С большим трудом она передвигалась. Если бы не отец и не свекровь да случайный  прохожий старик не  помогли ей  справиться с недугом, пропали бы все: и она, и дети.

      Ну и хлебнула же она горюшка! Самое страшное было то, что  карточек на  хлеб  ей не давали.
     _ Ты скажи спасибо, что жива осталась. Твой мужик  в гестапо немцам свой партийный билет отдал. Соображаешь?,  кричал ей в конторе  начальник. – Разберемся, потом видно будет.
      - А сейчас мне чем кормить детей, пока вы разбираться будете?  Почему вы мне не верите, что я сама спрятала  билет и не могу его найти теперь?

      До самой смерти не могла забыть она, как голодные дети  ожидали кусочка  хлеба, а она  безуспешно искала.   Да и как его было найти, ведь они тогда были стального  цвета, а не красные, как потом.  В высохшем   сером камыше трудно было найти небольшую книжечку. Все руки исполосовала  сухим острым камышом – нет! И тогда  со слезами отчаяния  крикнула:
   -- Господи! Если ты есть на самом деле, помоги мне!

    И что вы думаете, чуть ли не перед глазами тот злополучный билет. Да она же  сто раз здесь  искала!И такая радость и злость  охватили ее, что  женщина опрометью  помчалась  в контору, чтобы  швырнуть находку  в лицо тому гаду, который мужа ее  порочил, детей голодом морил.

 За столами сидело двое. Один из них, было такое, зная ее положение, нет-нет  да и поможет чем-то  потихоньку, а второй… Не успел он опомниться, как женщина занесла над его головой  тяжелое пресс-папье. 
    --Убью!- кричала.

    -- Успокойся, Лена, успокойся, у тебя дети. Ты им нужна! – мягко уговаривал первый, оттаскивая  женщину  от насмерть перепуганного  начальника.

     С карточками стало полегче жить.  А тут и на работу устроилась  стоечницей.  Сейчас на транспорте и должности такой нет, наверное, а тогда  несколько женщин  на большой железнодорожной станции занимались вот чем. С приходом нового  грузового состава они с охапкой дубовых кольев  диаметром не менее 10-12  сантиметров и в длину не менее  шестидесяти, с кувалдой взбирались  на  платформу и в месте сцепления  с другой  платформой забивали дубовый кол. Потом спускались, взбирались на следующую и так до конца, пока не обработают весь  состав. За смену  надо было отправить несколько поездов, и так, бывало,  напрыгаются да намахаются  тяжеленной кувалдой, что  к концу  работы ни ног, ни рук не  чувствуют.

     Небольшой отдых после смены, и надо бежать на овощебазу.   Там  работала на погрузке и разгрузке овощей. Из колхоза  привезут, разгрузят, потом по магазинам распределяют. Снова грузят. Радовалась любому  заработку, даже   капустным листьям радовалась: есть из чего борщ сварить.
 
     Еще  больше радости доставляли  дни и ночи, когда надо было выходить на снегоборьбу, очищать  пути, занесенные снегом. Платили немного, но это же была «живая копейка!»   Возвращалась домой  замерзшая, быстро раздевалась и к печке. Благо, та всегда хорошо топилась.  Младшие  снабжали углем,  подобранным на путях после чистки топок паровозов. Машинисты, кочегары  уже   давно приметили неразлучную парочку с ведрами и частенько, открыв заглушку, вместо совсем  прогоревшего угля   выбрасывали  для детей  куски,   едва покрывшиеся  окалиной.  Сядет мать к печке, ноги в короб, греется, холод из нее не торопится уходить, а слезы крупными  горошинами падают  на вздрагивающую от рыданий грудь.

 - Да за что ж мне такая доля?- скажет иногда.   Одиннадцати лет осталась без матери. Семья огромная, а она за старшую. Чтобы  до печи доставала да с чугунами удобней было управляться, ей сделали специальные ступеньки.  Справлялась, пока сама отцу невесту не подыскала, вдову с шестью детьми.
 
    В восемнадцать  вышла замуж, вскоре родились  двое  детей. И дочка, и сын  походили на нее. Красивые, высокие, кареглазые. Хату построили. Саман сама делала,  сама кладкой занималась .  Мазала, белила.   Хата получилась хорошая, светлая, теплая, просторная. Только просторной она казалась, пока дети не подросли да еще трое не народились. Пришлось пристраивать еще одну  комнату. Мечтала, как дети вырастут. Если кто-нибудь женится, вот и комната отдельная будет.

 Только бы жить да жить. Война все перечеркнула.И не четыре  страшных года войны  оставили тяжелые зарубки на сердце, а вся жизнь, наполненная  одним: как вырастить, прокормить, выучить. Единственным светлым ангелом и помощником ей и детям  стала свекровь, которая прожила  с невесткой всю жизнь, хотя  у нее  было двое сыновей  и две дочери.  Погибший  младший  будто завещал матери свою семью.
 
      Теплится  свечка . Освещает дрожащим светом лик  Спасителя, Богородицы, Николая Угодничка, молитвенника и Чудотворца: «Помяни, Господи, в царствии Твоем…»