После месячного перерыва пошел в четверг на лито. Валя как всегда обворожительна, хорошо одета, сказала, что ездила в Куйбышев и отдала мои рассказы на рецензию. Известие встретил равнодушно, так как это ничего не даст. Рецензия будет отрицательной: заранее знаю, что можно написать.
Помог разложить размноженные стихи: намечалось обсуждение стихов Василия Мосина. Скоро он заявился, приехав со Старого города, где работает в заводской многотиражке "Химик", имеет возможность печатать свои стихи. Многие от него в восторге, как от настоящего поэта. Есть хорошие строчки, но, в большинстве, стихи недоработанные, так как пишет много, некогда возвращаться к старым. Увидев свои стихи на столе, он несколько раз тихо сказал:
— Дрянь. Дрянь.
Это можно понять так: мол, он против предстоящего разбора, ему это не нужно. Позже он произнес:
- Я сам знаю, что вы можете сказать.
Конечно, эта реплика вызвана обидой на резкую критику. Если бы он знал о своих ошибках, то не написал ляпсусы, где герой «путается между ногами». Героиня "издохла, как кур во щах”.
В начале одного стиха заявил: "хочу легкости, ветрености, хочу быть самоуверенным". По последнему слову разгорелись жаркие споры. Одни не представляли, как можно хотеть самоуверенности, ведь, это очень плохо, быть самоуверенным. Другие доказывали, что это хорошо, нужно быть самоуверенным, иначе ничего не достигнешь в жизни.
Филимонов чувствует себя, как дома, я даже удивился его прыти и самоуверенности. По репликам понял, что он сдружился с Рассадиным и Гавриловым, которые с восторгом приняли его повесть, тем более что у него есть "Жигули", и он — замдиректора рыбокомбината. Они его используют, льстят, и он почувствовал себя значительным. Если раньше он скромно молчал, то сейчас доказывал правоту громче всех, зычным голосом. Я спросил:
- Какую повесть ты давал Рассадину?
— Я же давал тебе отрывки читать.
— Ты что, написал её? — удивился я.
Он кивнул. Отрывки я читал. На тетрадке проставлена дата — 1974 г. Тогда он начал писать. И за пять лет исписал пять листов, правда, мелким, убористым почерком, на каждой клетке ученической тетради. И то, что было написано, было явным графоманством, наивным и неумелым. Была лишь одна сценка выписана подробно, смакованная автором, как герой пытался изнасиловать женщину. Эта сценка ему очень нравилась, и он считал, что описал хорошо, спрашивал о впечатлении. Я ответил, что это ненужный эпизод, потому что выпадал из текста, был лишним звеном. Он промолчал, и уж, конечно, не согласился со мной. Сейчас он чувствовал себя равноправным членом объединения.
Валя сказала:
— Год какой-то странный: Стремяков, Рассадин, Аршинов развелись с женами. Казаков сбежал из дома. Евгений разведен. Что это? Неудовлетворенность гения, непризнанного семьей?
Рассадин начал читать новую поэму, которую посвятил женщинам. Читает плохо, с подвыванием, жестикулируя. Я не сразу сообразил, что он перешел на былинный размер, много эротики, ругани, зауми, не понять, что хотел сказать.
Валя не выдержала:
— Это же настоящая чушь! Белиберда!
Костя замолк, потом сказал:
— Это же жизнь! Вы ничего не понимаете. Вы и Евтушенко не понимаете, только говорите.
Богачев тоже сказал:
— Это написано только для себя.
Один Филимонов горячо поддержал Костю, говоря, что это отличное произведение:
— Через 20 лет вам будет стыдно, что вы так говорили.
Мосина, как тот ни отказывался, Филимонов уговорил расписаться под четверостишием, который тот подарил ему, когда критиковал. Там было написано, что есть люди, которые ругают всех, только не себя. Но Филимонов не понял, что это ответ на его критику, подумал, что это, своего рода, авторский подарок, к которому нужен автограф.
Костя поинтересовался мнением Мосина о своей поэме. До этого Рассадин защищал его стихи, когда все ругали. Я не ожидал другого, — Мосин похвалил поэму, лишь добавив, что она ещё сырая и нужно работать.
На автобусной остановке магазина «Океан», когда мы вышли из ДК, Костя начал ругать всех женщин, мол, 75% — бл**и, нет хороших жен.
Не хотелось бестолково спорить, но нельзя и молчать, это означало, согласиться с ним, что и мы женились на ****и, и он пристал ко мне:
— У тебя хорошая жена? Тебя любит? Считает тебя собственностью, все деньги ей отдаешь. Все делаешь, как она захочет? Идеальный муж.
Костя, по обыкновению, пьян. Рассудочного разговора трудно ожидать. В переполненном автобусе я сказал, что взял и на него билет.
— Он мне не нужен. Я никогда не беру билет. Детдомовская привычка. Ты считаешь меня пьяницей. Ты знаешь, сколько я зарабатываю в месяц? 480 рублей. Ты зарабатываешь столько? А я — да. На работе я всегда трезв, меня уважают.
И уж, наверняка, все эти деньги пропивает, подумал я, толку от твоих денег. Костя уверен, что он — настоящий поэт, все критикуют его из зависти или по-дурости. С критиками не церемонится, может обозвать и нагрубить.
13 марта. Снова четверг. Привык выходить из дома в одно и то же время: и снова пришел первым.
— Ты уже пришел? — удивилась Валя.
Она сидела со старшеклассницей и разбирала её стихи. Чтобы никого не смущать, сел за стол, достал записную книжку и углубился в нее. Скоро появился Богачев и стал наставлять Валю, мол, надо давать в редакцию рапортички о состоявшихся вечерах поэтов с народом или просто меж собой.
— Я немного иначе относилась к этому. Думала, нечего нам пока лезть в прессу. Но ты, наверное, прав.
Громогласно возник Стремяков, достал фирменные листки журнала "Молодой Гвардии", куда посылал стихи, протянул Вале, мол, почитай, как меня несправедливо раздолбали.
— Подождем, когда все придут, тогда и прочитаем. Можно?
— Я и принес для этого.
Вошел Иван Руднев, давно не появлявшийся. Рассадина не видно. Мосин почти весь вечер промолчал. Когда все пришли, Валя начала читать ответ, рецензию на стихи Стремякова. Любой начинающий был бы в восторге от такой рецензии, но Иван не считал себя начинающим, рецензия для него была несправедливой.
— На что я надеялся, то не прошло. Хвалят те стихи, которые считал пустяками. Пошли я Бокову эти стихи, он будет хвалить совершенно другие.
Все согласились, что мнение рецензентов субъективно и несправедливо, хотя и написано, что подборку стихов можно дать.
Стремяков оживлен, посмеивался. По всему видно, что рецензия его взбудоражила, и, вполне возможно, понравилась. Лишь делает вид, что ею недоволен.
Валя прочитала последнее выступление Евтушенко в "Литературке", где он говорил, что в современной литературе нет настоящего героя оттого, что писатели разделились на узковедомственные лагеря, деревенщиков и городских. Трудно представить, что Виктор Астафьев может написать о московской интеллигенции, а Юлиан Семенов о деревне. Нужно писать обо всем, как Л. Толстой "Война и мир", Ал. Толстой, который мог обо всем написать, и, мол, он сам к этому стремится, сейчас пишет прозу, занимается цветной фотографией, снялся в фильме "Циолковский".
— Это он подготавливает общественное мнение к своему гению, скоро его книжка выйдет. Если разобраться, то "Братская ГЭС" — это не поэма, а сборище отдельных стихов. Все разрознено, — сказала Валя. — А последняя его вещь — "Ивановские ситцы", сплошная неудача. Просто человек умеет подать себя. Единственный из поэтов, который объездил 64 страны. Лондонское телевидение, впервые из всех советских поэтов, сделало о нем 45-тиминутный фильм. А его высказывания за границей? Дискредитация социалистического строя!
Нонна достала книжку "День поэзии" Куйбышевского издательства. Там были стихи Ивана Стремякова. Все пошли на перекур. Я с трудом отыскал свое пальто на вешалке, скучно быть на чужом празднике поэтов. За мной оделся и Руднев. Вместе вышли на улицу Свердлова. Не стали ждать автобус, пошли пешком, чтобы поговорить. Спросил о его планах.
И он долго говорил о себе, что ему всё слишком легко давалось, первому на ВАЗе дали персональный повышенный оклад, в первую очередь передвижение по служебной лестнице.
— Кем сейчас работаешь? — спросил я.
— Рабочим.
— Почему?
— Мне стало неинтересно, и я ушел. Сейчас у меня времени больше. В четыре — я дома, и могу писать. А тогда целые дни приходилось быть на заводе.
Мы подошли к его дому и остановились. Я увидел его лицо растроганным и не понял, отчего, то ли от собственных поступков, то ли от своих слов?
— А если у тебя ничего не получится с прозой?
— Ничего страшного. Зато я занимаюсь интересным делом. Ну, пока, я тебе много наговорил.
— Дай что-нибудь почитать своё. Неужели боишься?
Иван замялся. Почему-то предпочитает скрытничать. Впрочем, его можно понять, если вспомнить его повесть "Черномазые эскулапы", про ремонтников. Раньше рассказывал, что много пишет, иной раз целыми ведрами выносит исписанную бумагу. В это не верится. Чтобы столько исписать, нужен не один год, и всё это время собирать бумагу, чтобы потом вынести ведрами. Если поверить его словам, то он понимает, что всё написанное им — ерунда, он это сознает, поэтому и выбрасывает. На самом же деле, всё это идёт из желания похвастать, вот, мол, какой он, как настоящий писатель, строго подходит к своему творчеству, не жалеючи выбрасывает свои творения, оставляя самое лучшее. Но лучшего у него так и нет.
Через месяц он принес новый вариант своей повести, но в руки никому не дал, начал сам зачитывать отрывки. Рассказывал о планах, мол, хочет отвезти повесть в станицу Вешенскую, показать Шолохову. Действительно, повесть написана шолоховским стилем.
Я поразился, какими красивыми и обкатанными получаются у него предложения. Я бы так не смог. Пейзажи изумительны, тщательно выписаны, отшлифованы. Видимо, не один месяц корпел над рукописью. Вся беда в том, что повесть не может состоять из пейзажей, нужен сюжет, о котором он сказал скупо. Несчетный перепев Шолохова.
Позже узнал, что он вернулся на старую должность, то есть инженерскую, заместителем какого-то большого начальника, и, естественно, стало не до прозы. Видимо, поставил крест, поступил так, как должны поступить многие из нас. После перестройки уедет в Канаду и выпустит две книги. Для кого? Мы не прочитаем и не оценим.
Вчера с утра до часу дня бастовал 44-й цех — окраски кузовов, там по-вредности должны отпускать на пенсию в 50 лет, а администрация — против. Протестовали, что нет продуктов в магазинах. Пришедшему начальнику стали выговаривать, что тот ни в чем не нуждается, имеет машину, дачу, своих любовниц устроил на теплые местечки на заводе.
Как можно писать о чем-то возвышенном, отвлеченном, придумывать положительных героев, когда в жизни их не видишь? Писатели вынуждены не замечать острых проблем, иначе не напечатают.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/05/02/400