Начало: http://www.proza.ru/2012/05/02/429
8 июня пришел в объединение, где непривычно пусто. С книгой в руках сидела одна Валя. Сказала, что многим позвонила, чтобы пришли в объединение "Лира", где руководителем Людмила Смолина. Туда должны прийти проверяющие, а в "Лиру" приходят всего четыре человека, что, конечно, очень мало для того, чтобы выплачивать зарплату руководителя, и вот они позаимствовали членов из другого объединения. Своего рода мелкое жульничество. Иначе Смолина потеряет теплое местечко.
Вдруг, почему-то, я, простодушно, начал объяснять причину своего прихода, мол, дал свою повесть на рецензию Любе Бессоновой, которая обещала сегодня прийти. Валя, на мое объяснение, отреагировала каменным лицом и молчанием, у меня промелькнула мысль: Ревность? Не надо было говорить.
Валя рассказала, что была в Москве, ходила по разным редакциям, была в "Молодой Гвардии", которая ведет шефство над молодыми, и поняла, с шефом толку не будет, постоянно ходит пьяным. В редакции "Истоки" ей дали три рецензии, на стихи Ивана Стремякова — разгромная, на Рассадина — чуть подслащенная, на Рашевскую — фифити-фифти, то есть лучшая из всех. Рецензию на стихи Бессоновой не нашли.
Пока Валя читала рецензии, в комнате постепенно становилось людней: Аршинов, Таня Калашникова, Инна, Виктор Толстов и еще трое незнакомых.
Валя сказала:
— На нас кто-то нажаловался, что мы здесь распиваем. Нас с сентября переводят в четвертый квартал. Я думаю, нажаловалась Тубская. Она здесь занимается с детьми, ведет кружок. После нас остаются окурки, однажды — бутылка. Смолина рассказала, что как-то они, втроем, распили здесь бутылку. Но я даже рада, что так случилось, там у нас будет своя комната, а здесь невозможно ничего оставить, и украсть могут, решеток на окнах нет.
Читать стихи никто не стал, и многие поднялись с мест. Таня Калашникова остановилась у косяка двери и начала рассказывать Вале, сидящей у окна за столом, то есть через всю комнату:
— У меня есть знакомая на заводе, она рассказывала, что была в восторге от стихов Рашевской. Но, когда Рашевская прочитала стихи, где была фраза, что лица людей, едущих после смены, похожи на серое оконное стекло, она её возненавидела, — закончила Таня с полуулыбкой.
Валя лучезарно улыбнулась:
— Я знаю. Это для меня не новость. Многие ко мне плохо относятся. Спасибо, Таня, что сказала.
Бестактность Тани еще раз поразила. Как должна ненавидеть Валю, чтобы проявлять подобную бессердечность, или же надо быть безмозглой дурой, чтобы этакое рассказывать при всех, могла бы остаться наедине и поведать о своей знакомой, но предпочла при всех. Слепота души, воспитания? В Ленинграде она тоже проявляла такое, наплевательское отношение ко всем, считаясь только с собой. От курения лицо желтое, челка темных волос закрывает лоб, не дурнушка, но ничего симпатичного. На "вечерах" молчит, мнение высказывает редко, под нажимом. Лет 25-ти, похоже, незамужняя. Трудно представить, что её можно полюбить.
Валя окликнула Виктора, чтобы тот остался, хотела с ним поговорить, я поднялся и попрощался. Валя меня спросила:
— Ты хотел что-то мне сказать? Ты больше не придешь?
Чувствовалось, что она чем-то расстроена. Упоминала про Попова: жаль, что он уехал, был хорошим директором ДК, вникал во все наши нужды и помогал. Я сказал:
- Может быть, новый директор тоже хорошим будет.
По сути, рядовым членам безразлично, какой будет директор, хороший или плохой. Нам, лишь было бы где собираться, помещение, ей же, как руководителю, этого мало, нужно, чтобы разрешал частые командировки, подписывал различные требования на приезд писателей, и прочее.
При чтении моей повести Валя произнесла:
— Интимную жизнь нужно уметь описывать, — и многозначительно посмотрела на меня, мол, понял ли я, что не справился со своей задачей.
Я промолчал. Никто не спорит. У меня нет таланта описывать.
В какой-то день Валя, как бы вскользь, сказала, что в ДК будет демонстрироваться фильм Тарковского «Зеркало». По редким отзывам в печати я слышал восхищенные отзывы, и даже о запрете фильма для большого проката, мол, это фильм для гурманов, для тех, кто понимает.
В зале на 500 мест виднелись свободные места, но можно сказать, что зал был полным, без ажиотажа. Неспешное и не очень понятное действо с ограниченным количеством актёров. Маргарита Терехова в роли матери Андрея работает в типографии, где допустили опечатку, из-за которой можно угодить в лагеря. Её паническое состояние. Звучали стихи Арсения, который сам же их и читал. Все знали, что Аресений один из лучших советских поэтов. Добросовестно пытались понять слова, произнесённые в ему свойственной манере, к которой ещё нужно привыкнуть, поэтому смысл остался за кадром, осталось лишь знание, что нам прочитал стихи сам автор, и это надо ценить.
В самом фильме ничего поражающего не было, была косвенная критика советской системы. Но все расходились молча, никто не желал признавать, что его провели на мякине, как уленшпигелевского персонажа, которого заманили за деньги в шатёр, обещая показать нечто выдающееся, но показали голую задницу: выходившие молчали, не желали предупреждать будущих посетителей, чтобы не им одним чувствовать свою облапошенность.
11 июня позвонил Любе Бессоновой и договорился, что зайду к ней в обеденный перерыв и заберу рукопись. Когда пришел в отдел заводоуправления, сидящая там женщина сказала, что Люба только что вышла. Прождал 15 минут, до конца своего перерыва, но она так и не пришла. Написал ей записку, что зайду после работы, и ушел. Через два часа позвонил, она извинилась, мол, не ожидала, что её вызовут, и опять повторила, что будет меня ждать, если не увезут в больницу.
После работы зашел к ней. Она усадила меня тут же, в отделе, и начала говорить о рукописи:
- В авторской речи излишне сложные слова, которые не все поймут. Эйфория, проводка цели, и «упростизмы» — "Эвон где".
Дома у нее нелады, не могла читать и делать пометки, на работе успела всего лишь два раза прочитать, то есть за месяц лишь на первых трех страницах сегодня сделала карандашом пометки. Такой мизер меня, конечно, не устраивал, я надеялся на большее, но не стал настаивать, видя, что она не заинтересована. Но денег я не мог предложить, не было, да и стеснялся.
Через 20 лет, когда на улицу Ленина принёс роман «Ошибка царя Соломона» спросил:
- Ты не хотела бы прочитать мою новую рукопись?
Она замялась:
- Ты хочешь, чтобы я поработала с нею? Нет, просто почитать у меня нет времени. Но, если ты настаиваешь...
- Нет, я не настаиваю. Просто предложил.
На этом всё и кончилось. Больше я её не видел.
Сейчас же о рукописи сказала, что герой инфантилен, современные юноши решительнее и умнее, сделала несколько стилистических замечаний, мол, прочитала с интересом.
Еще раньше, в коротких разговорах, она делала язвительные замечаний о Рашевской, о которой невысокого мнения. Вероятно, недоумевала, как это Валя стала руководительницей, а она — по-прежнему рядовой член объединения.
Я удивлялся, видя, что Рашевская очень хорошо относится к ней, чего нельзя сказать о Любе, которая беспардонно могла прервать рассказ Вали, то и дело вставлять в её речь свои замечания, непосредственно фыркать, разговаривать с другими, то есть совсем не считалась с подругой, как с руководителем.
Валя терпеливо сносила все её выходки. Надо обладать ангельским характером, чтобы с такой легкостью переносить это, или же, надо любить и ценить этого человека. Я не мог разобраться, в чем тут дело? Может быть, они большие подружки? Часто встречаются. Люба охотно пользуется гостеприимством Вали, когда ей надо, останавливается ночевать.
Намеренно перевел разговор о Рашевской, и Люба не удержалась, чтобы снова её не очернить, мол, не бескорыстно взялась руководить объединением, дабы иметь возможность продвинуть свои стихи. На самом же деле, Валя отдала свои стихи под псевдонимом, (Макарова — девичья фамилия) чтобы не говорили, что использует свое положение.
У Любы вырвалось:
— Я, может быть, тоже организую свое объединение.
Я не понял, какое объединение, и попросил разъяснить, но она как-то ушла в сторону, ничего вразумительного не сказала, начала говорить об усталости Рашевской, мол, из Москвы приехала раздраженная:
— Думаешь, легко мотаться по редакциям, это мучение. Когда мы ходили к Кауфману, я звонила Вале. Она сказала: "От вас я ожидаю одни только гадости. От вас я и этого не дождусь".
Кауфман недавно похоронил жену, сам очень больной, чуть ли не в параличе. Он первый руководитель нашего объединения, Кальжанова вторая. И сейчас наши решили пойти к нему, выразить свое сочувствие, по этому поводу они созванивались. Когда Люба предложила пойти к нему, я ответил, что он меня не знает, я его. На самом же деле, мне жаль старика, войдет к нему орава, со всеми разговаривай, привечай, утомительно и для здорового человека, поэтому и отказался.
Любе сказал:
— Никогда не слышал, чтобы Валя о ком-то плохо отозвалась.
— Может быть, она была в раздражении.
После этого разговора отчетливо понял, что Люба завидует Вале и не осознает этого, упрямо ищет в сопернице недостатки. При желании их всегда можно найти. Возможно, она в чем-то и права, Валя как-то использует свое положение, но грех упрекнуть в этом: бездарные стихи не спасет высокое положение, а у нее стихи, едва ли не лучшие из всех местных поэтов. Я ей как-то говорил об этом, она в ответ промолчала. Говорила, что никуда не посылает, мол, не считает свои стихи хорошими, достойными, таких - пруд пруди.
Я до сих пор не понял, то ли это была игра, лицемерие, или говорила искренне. Может быть, Люба женским чутьем лучше разгадывает притворство, она ближе, лучше знает Валю, чаще встречаются.
Люба, говоря об инфантильности, сказала?
— Я и в детстве не была инфантильной, у меня и ребенок не инфантилен, даже разумнее своего возраста.
Воронцов сказал, что её сын сочиняет неплохие стихи.
Через 20 лет узнаю, что её сын превратится в наркомана, вынесет из дома всё, что можно, у матери станет отбирать пенсию. Её будут жалеть, давать возможность подработать рецензиями на литературные опусы. На какое-то время возглавит лито в Старом городе. Но потом уступит руководство Борису Скотневскому, которого в 2004 году выберут городским депутатом.
И все же, думается, что она в чем-то инфантильна, своей бестактностью, завистью, всем поведением. Какой человек признается, что он инфантилен, это все равно, что признаться в своей глупости. Зря сказала, что мой герой-Петр инфантилен.
Нина рассказала про женщину, которая пошла в клуб "Кому за 30", познакомилась с мужчиной, а утром он заявил:
— Давай 25 рублей, тогда уйду.
Пришлось женщине занять у соседки деньги и отдать шантажисту. Когда рассказала своей подруге, та заметила: "Еще дешево отделалась".
30 июля. Пришла повестка явиться по адресу улицу Ленина 62, комната 39, к тов. Колесникову к 16 часам 1 августа. "При неявке без уважительной причины Вы будете подвергнуты приводу, согласно ст. ст. 73 и 147 УПК РСФСР".
Вот как грозно! Словно я преступник. Это в ответ на моё очередное письмо в газету по поводу мошенничества Игоря Шарифова. И всё с тем же результатом.
1 августа показал повестку мастеру, чтобы отпустил в 14 ч. За полчаса доехал до милиции, легко нашел нужный кабинет, на табличке написано "Инспектор ОБХСС". Пришел на семь минут раньше. Постоял у дверей, дожидаясь назначенного времени. Через минуту из кабинета вышел молодой мужчина, и я спросил:
— Там кто-нибудь есть?
— Вы ко мне? — удивился он, — подождите, сейчас вернусь, и мы с вами поговорим.
Минуты через три вышел из соседней двери, открыл ключом кабинет с небольшим переходным тамбуром, не донесется ни один звук в коридор, как бы громко ни кричал избиваемый.
— Садитесь. Какая у вас интересная фамилия, — сказал он, улыбаясь.
Своего рода психологический прием, чтобы вызвать расположение и войти в контакт.
— Да, интересная, — ответил я и сел, ожидая, что он скажет.
— Мы тут без конца занимаемся — нашим любимым бюро. Любимым — потому что там вечно что-то происходит. У директора уже два дела. А с Шарифовым вы неправильно сделали, вспугнули его. Он знал, что из этих денег ни копейки не получит, поэтому, приехав, сдал деньги в бюро, так что у него сейчас состава преступления нет. Телеграмма была, вас, действительно, хотели посадить в люксовые номера. Он, конечно, поступил неправильно, да и вы его вспугнули. Вот бланк, мне нужны ваши показания как потерпевшего, позже и у остальных возьму, будем распутывать.
Я, начав писать, спросил:
— Забыл, какого числа это было? Кажется, двадцать четвертого.
Он перелистал тощее дело, нашел мое письмо в редакцию, показал.
— Может быть, я отсюда перепишу? — спросил я, чтобы быстрее отделаться, так как он перед этим предупредил, что у него нет времени, скоро надо идти на собрание.
— Не надо. Своими словами пишите.
— Но это письмо я писал.
— Вы? — удивился он, читая через плечо мое письмо.
— Тогда больше ничего писать не нужно. У вас есть список тургруппы? Вызову остальных, поговорю.
Я сказал, что список у Рашевской, согласился отнести ей повестку на завтра. В дверях замешкался, по привычке пытаясь открыть замок.
— Не закрыто. До свидания, — сказал он.
Долго ждал автобус. Доехал до десятого квартала. Рашевская долго не открывала. Не хотелось зря уходить, и я, на всякий случай, нажимал на кнопку, пока она не спросила:
— Кто там?
Спала, мужа нет, сына тоже, вернулась из отпуска, была у свекрови. Рассказал о своем визите и отдал повестку. Пришел Сергей, молодой поэт, молча сидел в кресле, пока мы разговаривали. Он ждал, когда я уйду, и я не стал задерживаться. Чувствовалось, что он здесь не в первый раз.
22 августа. Неделю назад позвонил Воронцов и сказал:
- Из журнала "Литучеба" приехал человек, если у тебя есть материал, надо прийти в семь часов в ДК.
Принес повесть и два рассказа. Не жалко. Зато какая-то надежда, все равно, как в лотерее.
Появилась Лена Бажина, она уже перешла на четвертый курс. Как время летит! Я-то думал, что она на втором курсе. Кажется, в прошлом году сказала, что поступила.
На перерыве она держалась отдельно, отвыкла от нас, и её никто не знал, и я заговорил с ней. Она курила, часто отходила к урне — сбросить пепел. Вот как. Москва и курить научит. Предложила свои рассказы прочитать. Я согласился. Чтобы не быть голословным, пригласил прийти ко мне домой и принести рассказы, иначе пришлось бы встречаться на нейтральной территории, договариваться о встрече.
Согласилась, и я дал свой адрес. Она пришла через два дня. С интересом посмотрела в окно на открывающуюся панораму с девятого этажа:
— Я эти места совершенно не знаю, не была здесь. Здесь можно курить?
— Пожалуйста, можно открыть окно.
Ветер дул в комнату, и я предложил перейти на лоджию, подумав, какие эти "курцы" эгоисты, готовы курить в комнате, не понимая, что из вежливости им не отказывают. И я был таким же. Давно ли бросил?
Вика тем временем вскипятила чай, накрыла на стол нехитрую закуску и поставила лавровишневое варенье. Мне было с ней неинтересно, знал, что собой ничего не представляет, таланта нет, ума не видно, красноречием и раньше не обладала. Но не молчать же, тем более сам пригласил. Стал расспрашивать.
Рассказала, что литературная молодежь в растерянности, не знает о чем писать, в творчестве преобладает пессимизм. В институте много блатных: сын Риммы Казаковой, дети разных начальников, представители народностей, которые, разумеется, не блещут талантами. Её курс ведет Рекемчук, в другом потоке — Проханов, завистник и нехороший человек, зарезал дипломниц, оставил на осень. Для диплома надо написать 70 страниц. У неё уже есть на диплом, написан роман, это её не волнует.
Пошли пить чай, стеснялась кушать лавровишнёвое варенье. Я проявил настойчивость, сказал:
- Возможно, больше никогда в жизни тебе не придется есть такое варенье. И она доела с розетки. Потянулась за сигаретой, и мы снова вышли на лоджию. Видно по ней, что чувствует свою значимость. Принадлежность к студентам Литинститута возвышает, держится с достоинством, научилась складно и правильно говорить, но быстро выдыхается, приходиться снова задавать вопрос, давать пищу для изъявлений.
У нее флегматичный характер, двигается неторопливо, замедленно, как ленивец. Это немного раздражает, невольно торопишь следующим вопросом. Манерой говорить напоминает Виктора Громыко, правда, у того апломба больше, но и за ней, со временем, не заржавеет. Ей интересно учиться и то, что говорил на встрече Алексей Михайлович Банкетов ей очень знакомо, всю его речь знала наперед. Докурив сигарету до фильтра, засобиралась домой. Не стал удерживать.
На следующий день, с неохотой, прочитал её рассказы. Ожидал, что три года учебы как-то скажутся на качестве, но нет. Беспомощность и неумение, есть небольшое знание жизни, но и оно для читателя неинтересно, так как обо всем этом уже написано, и гораздо лучше.
"Терехов" — рассказ о выпивохе, который был репрессирован по ложному доносу, а сын решил жениться на дочери доносчика. Почти точно такая же ситуация в её первом рассказе: ограбленный приходит в дом, где его знакомят с грабителем. Неприкрытая мораль, мол, не плюй в колодец, не делай пакости — попадёшься.
"Родные и близкие" — на 40 страниц, много действующих лиц, как в романе, никто не выписан и не запоминается, старик готовится к смерти, собираются родственники. Нет стройного сюжета. Стоило ли учиться?
24 августа. Хорошо, что Лена пришла за своими рассказами до работы, было интересно, что скажет о моей повести, какими словами?
Про "Месть" сказала, что это жизнеутверждающий рассказ, без пессимизма. Чему я удивился, там явно пессимистические нотки. Уж кому знать, как не автору?
Про мою повесть, — что она вся выдумана. Общие слова, ничего конкретного и умного, мол, много литературщины. Но этот термин можно приклеить любому писателю. Читается с интересом, Петр тоже выдуман, сейчас таких героев нет, Игорь интересней.
Сказала, что была на похоронах Брежнева, четыре часа простояла. Заходили колонной по четыре человека. Внутри здания пьяный кагэбист, игриво размахивая палочкой, разделял поток на два русла и бодро покрикивал:
— Поживее! Не задерживайтесь! — А Лене — бросил игривое: — Как настроение?
Не уверена, что Андропов сможет что-то изменить, так как менять надо не на том уровне. Суслов на июньском пленуме готовил разгром всех толстых журналов, хотел поставить в пример "Москву" и "Наш современник", но после его смерти досталось именно этим журналам. Попало и Можаеву, который написал "Полтора квадратных метра", где критиковалось высокое начальство, мол, Черненко прочитал и возмутился.
На Можаеве можно поставить крест. Заговорили об "Универмаге". Рекемчук при встрече со Штемлером, поздравил его с выходом книги и сказал:
— Что ты про торговлю пишешь? Написал бы о союзе писателей, какие у нас дела творятся.
— Я уже думал об этом, и название есть — "Союз".
У неё сигареты, сделанные по американской лицензии — "Бонд"? Взял одну, выкурил без наслаждения. Дым немного приятен, но болгарские — лучше.
Было уже половина третьего, готовился извиниться, что пора на работу, как она сама засобиралась.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/05/02/382