22 февраля Валя сказала, что моей повестью заинтересовались, надо съездить в Куйбышев, так как я не приехал на семинар, который проводился в декабре — я долго не ходил в лито, нет желания приходить с пустыми руками, не видел смысла. Но Алексей Солоницын приехал вчера в Тольятти.
Я пришел к нему в ДК, где он выступал вместе с Кожемякиным. Солоницин начал выступление издалека, с трудностей! Рассказал о своем творчестве. Потом отвечал на вопросы, что Андрей Тарковский за границей в Ковент-Гардене ставит Бориса Годунова, и его надо рассматривать, как советского представителя, работающего за границей. Адрон Кончаловский — старший сын Михалкова, после того, как поставил "Сибириаду", решил, что ухватил бога за бороду, уехал в США и уже пять лет там живет, читает лекции, но пока ничего не поставил, женился на кинозвезде Ширлин Макклей, хотел поставить фильм с ее участием, но не нашлось продюсера. Они развелись, он женился на другой звезде. Юрий Любимов заявил, что не поставит больше ничего, пока ЦК будет вмешиваться в его творчество.
Позже прочитаю воспоминания Ширлин в журнале «Искусство кино», о русском режиссере с которым жила. Описывала, как неотесанного и грубого невежественного мужлана.
— А вы знаете, как вышел на сцену Дмитрий Самозванец в "Борисе Годунове"? В бушлате и в бескозырке. Это же надругательство! Все действующие лица расколоты на два лагеря, большевиков и меньшевиков. У одного на пенсне написано — меньшевик. Помните финал "Гамлета"? Гробовщики, и другие выходят на сцену и между ними разговор: — А кто такой Гамлет? «А тот, кто мочился с этой стены». Зачем же дописывать Шекспира? А постановка "Вишневый сад"? Там всю Москву превратили в кладбище.
Потом выступил Кожемякин. Скупо и недолго. И снова на вопросы отвечал Солоницин, охотно и пространно. После окончания вечера не оставалось времени поговорить со мной, как было договорено предварительно, и Алексей назначил мне встречу в гостинице "Волга" на 8 часов утра.
Ровно в восемь я был у него. Меня беспрепятственно пропустили на этаж в нужную комнату. Они недавно проснулись и сейчас завтракали. В стакан с водой нагнули спиральный кипятильник, скоро вода закипела. Опустили пакетик чая, который издали показался ломтиком сала с прожилками мяса, удивился столь изысканному вкусу, потом догадался, что это пакет чая, возможно, уже один раз использованного. В заблаговременно взятую книжицу, попросил у Владлена Кожемякина автограф, он охотно поставил.
Солоницин говорил много, но только не о моей повести. Я о ней и не спрашивал, понимая, он мог и забыть, что и когда читал. В конце разговора, на мои вопросы рассказал, что книги Брежнева написаны группой авторов, среди них был и Анатолий Аграновский. Что мы намного опережаем США по вооружению, поэтому они там бесятся и не идут на провокации. Работает над книгой о своем погибшем брате, актере кино Анатолии Солоницине.
Они сдали номер горничной, и мы вышли на улицу. Им предстояло выступление на ВЦМ, в училище, и ещё где-то. Я спросил:
— Как вы думаете, будут ли в стране перемены?
— Пока у власти будут люди, прошедшие сталинскую выучку, так и будет продолжаться. Изменения начнутся, когда придут люди нашего поколения. Единственный из них энергичный человек Андропов, — но у него не хватило времени. Но он старался что-то сделать, за это народ его и полюбил. Телевидение у нас допотопное, на уровне каменного века. Как у нас подаются новости? То же самое у нас и на радио можно услышать. За границей — всё с места событий, в течение двух часов идет в эфир. А у нас? Стоит обозреватель с микрофоном на улице. А морды? Одна другой отвратительнее. Чего стоит Потапов! Посмотришь, и сразу видишь, что за человек. От камеры ничего не скроишь. А сюжеты? Всё так убого. Смотреть нечего.
— Почему же так всё это продолжается?
— Видимо, идеологов устраивает такое положение.
Он знал, о чем говорил, работал на куйбышевском телевидении, по его сценарию КГБ сняло несколько фильмов. Я польстил ему, спросив: Как это вы всё успеваете?
— Я никогда не смотрю телевизор, — сказал он и посмотрел мне в глаза.
Он был прав. Если хочешь писать, то не до телевизора. И про идеологию он прав. Зачем им что-то менять, улучшать, если они и без того стоят у руля? Если изменить направление, то и ветер может подуть в бок. На меня пахнуло запахом устоявшегося болота. А тут ещё почти каждый день душераздирающие статьи в газетах: на железной дороге годами выпускаются в путь составы с неисправными тормозами, и никого это не волнует. До каких пор это будет продолжаться?!
3 марта. Директору школы, в которой учились мои девочки, поехали покупать новый костюм и заказали гроб. Жена с ним измучилась в больнице, ночью он не может спать и ей не дает. Сказал:
— Я знаю, скоро умру. Мне хочется, чтобы и ты умерла через два дня.
Одна эта фраза многое говорит о человеке. Ему уже наплевать на весь мир, на близких. Зачем всё это, если его не будет на свете? За день перед смертью обнял жену, потрогал её груди:
— Не представляю другого мужчину рядом с тобой.
Умер в начале апреля. Володя Холод тоже перед смертью трогал груди Нади.
18 марта. На этот раз я не пришел первым. Спиной ко мне сидела Нина Петровна — пожилая женщина, недавно появившаяся в объединении. Узнала, что Валя приходит раньше, и стала опережать всех, чтобы вволю наговориться. Поражаюсь, где находит столько слов? Стихи пишет такие же многословные, гладкие, красивые, длинные, уснуть можно. Воронцов сказал:
-Так можно писать бесконечно долго.
Она подхватила его мысль:
— Однажды со мной такое уже было. Писала и писала, а потом перестала соображать, что пишу, а рука все пишет и пишет. Я очнулась и подумала: что же я делаю? Что это со мной?
— Поток сознания, — сказал я. Видя, что не понимает, добавил: — Так творили некоторые писатели, — намекал на Джойса, о котором она и представления не имела.
Она, обрадовавшись, что с ней заговорили, нашла нового слушателя, быстро стала рассказывать. Речь была такой же монотонной, как и стихи, без проблеска интересной мысли и содержания. Она смотрела мне в лицо и беспрестанно говорила.
Чтобы прекратить поток слов, я опустил голову, перестал поощрять взглядом, своим вниманием. Только это заставило ее умолкнуть. У медиков есть название этой болезни, что-то вроде «синдром незатухающей речи» - это если перевести на нормальный язык.
Сейчас казалось, что беседа никогда не закончится: что может быть увлекательнее разговора о собственных стихах? Валя доказывала, что некоторые строчки можно выбросить, заменить, а она многословно старалась её опровергнуть.
Пришлось невежливо вмешаться вопросом: как оформить рукопись для издательства? Валя охотно ответила, и Нина Петровна замолчала. Но, при каждом удобном случае, тут же вступала в разговор и говорила до тех пор, пока ее слушали.
Меня злило, что Валя уделяет ей много времени: возражает, доказывает, это только подстегивало ее красноречие, вернее, бледноречие.
Валя спросила, встречался ли я с Сергеем Петровичем Н.? Сначала не понял, о ком говорит, забыл о его существовании. В прошлый раз Валя попросила меня — прочитать и дать отзыв о рукописи пожилого мужчины.
Страницы исписаны четким, крупным почерком и я, словно какое-то затмение нашло, сказал:
— Если товарищ хочет, может прийти ко мне домой, я выскажу свои замечания.
Обычно не беру читать, если написано рукой: это сразу говорит, пришел новичок, у которого, скорей всего, ничего интересного не может быть, не стоит тратить время на чепуху. Сейчас же моя бдительность притупилась. Мужчина обрадовался, записал мой адрес и отдал рукопись, сшитую черными нитками, почему-то в правом, верхнем углу, приходилось неестественно разворачивать страницы.
Пока шли поэтические разговоры, начал читать рассказ и сразу почувствовал досаду на себя, за то, что дал адрес: мужчина не стоил того, чтобы с ним разговаривать, рассказ удручающе плох. С автором бесполезно вести возвышенные разговоры, написавший такое — недалекого ума.
Короткие предложения. Описание действующих лиц и обстановки, словно ремарки в пьесе "Дом в саду". Один сидит за столом, другой сбоку. На столе самовар, варенье, чашки. Три старика, бывших пожарника, ведут разговор. Один заявляет, что в Америке пожар тушат пожаром. Друзья удивляются. И рассказ кончается.
Автор сидел рядом и я сказал:
— Не вижу необходимости в вашем приходе, рассказ я прочитал. Это не рассказ.
Другой на его месте обиделся бы, он же ответил:
— Я приду, и обо всем поговорим, вы переубедите меня.
— Вот этого не собираюсь делать. Вы уже в таком возрасте, когда бесполезно переубеждать. Но, если хотите, приходите. Принесите всё, что вы написали. Трудно судить по одному рассказу.
В субботу пришел, но принес всё ту же рукопись. Вероятно, обманул, что ещё что-то написано. Он жил в деревне, имел свой дом, хозяйство, колонка внизу под горой. Однажды задумался, когда увидел, как женщина несла в гору ведро с водой: приближается старость, с каждым годом будет всё труднее носить воду по этой крутой горке, и он решил переехать в город. В деревне трудно найти свободную минуту для творчества, но находил.
Потом он попросил поведать о себе. Я сказал коротко, в трех предложениях, и спросил, почему он не принес другие рассказы?
— Жена отсоветовала людям надоедать.
Нелогично. Если принес рассказ, который я уже читал, то мог бы принести и другие, похвастаться. Он же начал допытываться, что же мне не понравилось в его рассказе? Другим, мол, понравился, неужели я не понял?
Я недоумевал, что должен был понять? Неужели в его рассказе есть какая-то философская глубина, которую я, по-небрежности, пропустил, или до меня не дошло?
— Расскажите сюжет вашего рассказа.
Он молчал, потом поощрил:
— Говорите, говорите.
— Видите, вы даже сами не можете рассказать, о чем рассказ? Пожар? Это тема, а не сюжет.
Я снова замолчал. Он стал говорить, что имел в виду ядерный пожар, мол, надо иметь в виду переносный смысл. Сказал, что, не зная меня, взял о собой бутылку, если я не против, можно посидеть, потолковать по душам.
— Я не пью.
Видимо, он не понял, через минуту снова заговорил, как отношусь, чтобы распить бутылку? Я повторил. Мне было скучно, ждал, когда он уйдет. Посоветовал писать рассказы из своей жизни, а этот положить, куда-нибудь подальше, и забыть о его существовании. Он ушел.
На следующее заседание он не пришел, то ли обиделся, то ли что-то помешало.
В феврале, после окончания собрания в лито, на остановке ко мне подошел Николай Васильевич — преподаватель физики в институте. Чувствовалось, что ему хочется высказаться, и я пригласил его к себе.
Он записал адрес. Два года назад развелся с женой, "она совершенно чужой человек". Развод сильно повлиял, заболел, чуть в дурдом не попал. Купил себе за тысячу с лишним стереоустановку. Сейчас ходит к женщине в 11-й квартал, она работает оператором на заводе. "Но мне с ней о физике ведь не говорить".
Сейчас же стал извиняться, что до сих пор не пришел. Я успокоил:
— Это дело добровольное. Я же не принуждаю.
Охотно со мной разговаривает. Пробовал с ним на "ты", но он упорно продолжает на «вы», мне становится неудобно, тоже приходится «выкать». Но это не располагает к откровенности, чувствуется натянутость, официальность отношений.
Толстов разошелся от похвал, прочитал четыре стиха, хотел еще столько, но его остановили, мол, надо эти разобрать, а потом уже и за остальные приняться. Чувствуется, что он пишет легко, и сразу набело, потом не возвращаясь, и не исправляя. "Воробей смотрит с недоверцей". Раньше в его стихах было больше ляпсусов, идущих от малой культуры.
Сейчас Валя похвалила, что таких ошибок стало меньше, потому что много читает, в нем идет подспудная работа, и это качественно отражается на стихах, он уже начинает философски осмысливать жизнь.
Толстову 22 года, я сомневаюсь, что он сможет перебороть свое малокультурье, необразованность. Задатки таланта у него есть. Но этого мало, нужно стремление к знаниям и подходящие окружающие условия. Он живет в общежитии, среди любителей выпить, каковым и сам станет. Посмотрим.
Рассадин перестал приходить, Стремяков тоже. Нет Аршинова, все "прежние" перестали приходить. Может быть, в этом виновата Валя, которая слишком много уделяет внимание бездарностям, "корифеи" оказываются в тени, а им тоже хочется покрасоваться, показать с себя. Вале никого не хочется обидеть, даже явную бездарность. А это многих обижает.
Сейчас и я хожу в объединение не с такой охотой, как раньше. Слишком много людей, похожих на курицу, снесшую единственное яйцо, которая после этого кудахчет целый день. Да и стыдно своего возраста, мне пора быть мэтром, а я все в подштанниках хожу. Это основная причина, по которой я скоро, вообще, перестану ходить. Довольно тешить себя иллюзиями.
За час, что мы просидели за разговорами, три раза подростки вталкивали друг друга в прихожую: дверь со стуком внезапно отбрасывалась к стенке и, вваливался, падая, подросток. Сразу вскакивал, и все убегали.
Три раза Воронцов поднимался ловить, три раза все выходили во двор: все же их больше, вдруг понадобиться наша помощь. На четвертый раз они выключили свет в щитке. Я воспользовался темнотой, надел пальто, шляпу и ушел по-английски. Чувствовал себя неважно, ничто не мило, раздражали пустые, никчемные разговоры, бездарные стихи.
15 апреля отнес на дом Рашевской три экземпляра повести, чтобы на следующей неделе отдала куйбышевскому писателю, который отнесет в издательство и союз писателей. Этим я избавил себя от поездки в Куйбышев. Решил, что не очень-то многим рискую, передав рукопись в чужие руки, результат будет один и тот же, как если бы просто выбросил в мусоропровод.
Иной раз мне нравится повесть, другой раз — страшно недоволен, надо лучше, а не могу, значит, нечего лезть в калашный ряд со свиным рылом.
Статистика: ВАЗ дает в год 1% ВНП. На оплату рабочих уходит 17,5 млн. руб. в месяц, это один день работы завода. В книге В. Овчинникова «Сакура и дуб» прочитал, что в ФРГ рабочим на автозаводах выплачивают 48% от стоимости автомобиля, во Франции 33%. В Италии 27%, в Японии 12%.
Подсчитал, сколько же платят нам? Три процента. А ещё пишут о преимуществе социалистического строя!
На 9 июля пришла повестка явиться в милицию города Куйбышев, к следователю Медведеву.
В 14 рублей мне обошлась эта поездка — Власта поехала вместе со мной. В здание милиции не сразу пустили, дежурный сказал, что в бюро пропусков надо выписать пропуск. Зашел в пустое помещение, везде окошечки закрыты, какая-то женщина одиноко мается. Спросил:
— Окошечки открываются?
— Два часа маюсь, не могу дозвониться. Постучите.
Постучал. Окошечко сразу открылось, но и оно, почти всё закрыто стеклом, оставалось небольшое отверстие, щелочка. Непонятно, чего они так бояться? Вируса гриппа? Нападения? Но у них там только бланки пропусков. К чему такие строгости? Чтобы лишние не ходили? Но вряд ли найдутся любители, просто так, без необходимости, гулять по милицейским коридорам. Вероятно, бояться, что против них может быть проведена террористическая акция.
Женщина долго читала мою повестку, о чем-то размышляла, словно впервые встретила человека, пришедшего с повесткой. Потом сказала, чтобы я позвонил следователю, он закажет мне пропуск. Так я попал на четвертый этаж.
В большой и темной комнате за несколькими столами сидели трое. Мой следователь оказался симпатичным парнишкой, видно, недавно окончившим институт. Сказал:
- Недавно был в Тольятти по вашему заявлению. Но почему-то вас не смогли найти, поэтому пришлось вызвать сюда. Вы правильно сделали, написав заявление, но надо было сразу обратиться к нам, а не в газету.
— Я обратился в милицию. Там милиция, здесь милиция. Откуда знаю, куда надо обращаться?
— Судя по вашему заявление, состав преступления есть. Но надо разбираться. Работать с Шарифовым. Что он скажет?
— Что он может сказать? Ложь. А нас 26 человек, кому же будете верить?
Он согласно покивал головой, соглашаясь со мной.
— О результатах я сообщу вам и в газету.
Заставил еще раз написать подробно о происшедшем. Я все время слушал, и он быстро выдохся:
— У вас есть какие-нибудь вопросы?
У меня вопросов не было, всё было ясно.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/05/01/896