Не могла знать Лукерья, что наступление советских войск началось одновременно на Юго-Западном, Донском и Сталинградском фронтах. Она не могла даже представить, что более двух тысяч танков, авиация, артиллерия, сотни тысяч солдат задействованы в одной крупномасштабной операции.
19 ноября 1942 года наступление Сталинградского фронта мощным ударом прорвало оборону 3-й румынской армии. 5-я танковая армия ударила с плацдарма юго-западнее Серафимовича, а 21-я армия — с плацдарма у Клетской. Немецкие части пытались остановить продвижение наших войск. Но были смяты введенными 1-м и 26-м танковыми корпусами.
Повсюду шли ожесточённые бои. Кровь и боль, страх и горе, пожары и смерть, слёзы прощания с погибшими и слёзы радости первых побед слились в одно целое — страшную битву за родную землю.
Не могла всего этого видеть и знать Лукерья, но она чувствовала и знала горечь поражений, и тревогу ожиданий, и радость побед. Потому что трое её сыновей, трое храбрых бойцов были в гуще этих событий, а в каждом из них жила её душа и невидимыми нитями связывала Лукерью с фронтом.
Она слышала приближающуюся канонаду, и смешанное чувство радости и страха овладело ею.
«Всё ближе... ближе, — вслушивалась она в глухие удары и радовалась, и тревожилась. — Стало быть, гонят сыночки немца... — Но тут же со страхом думала, глядя на младших детей: — Господи, сохрани их, пронеси беду стороной...»
Её материнское сердце то стремилось к фронту, то наполнялось страхом за судьбу родного гнезда. Она пыталась хоть мысленно собрать детей вместе, приблизить друг к другу, и не могла, как не могла совместить уют казачьего куреня и грохот орудия, стоящего на защите этого куреня, но изрыгающего смерть.
Канонада слышалась целый день, но в верховьях речки бой быстро прошёл мимо и удалился в сторону станицы, а с другой стороны хутора взрывы сотрясали землю, в небе кружили самолёты, и только с наступлением темноты стало стихать.
— Похоже, наши никак не могут укрепления итальянцев разбить, — высказывала свои мысли вслух Лукерья.
— А то... Они же всё лето строили... — сокрушался Коля.
— Разобьют. Видали, сколь самолётов там было? Можа, и не сразу, но всё одно — разобьют! — твёрдо верила Клавдия.
— Можа, там на самолёте наш Стёпка был? Можа, он с неба наш курень видал? — снова горели восторгом глаза Коли.
— Можа, и так... Не угадаешь, сынок, где твои браты. Вот ежели погонят немца, придут вести с фронта... Жду я энти весточки и страсть как боюсь... Похоронок боюсь.
И снова тянулась тревожная бессонная ночь. В курене Лукерьи собрались Настёна с дочками и Матвеич. Он пришёл уже в сумерки и, постучав в запертую дверь куреня, крикнул:
— Луша! Не боись, это я, Матвеич!.. — и, увидев в дверном проёме Лукерью вместе с Настёной, повеселел. — Примите в свою компанию. Не можу один сидеть... Наступают наши-то!
— Заходи, Матвеич. Нам с тобой спокойней. Боимся мы, что итальянцы через хутор отступать будут.
— Некуды им отступать. Сдаётся мне, что станицу наши заняли. Потому итальянцы так долго огрызаются, что отступать им некуды. Сложат они головы в наших степях... Но мы их сюды не звали! С чем пришли — то и нашли! — сердито говорил старик, радуясь возможности выплеснуть переполнявшие душу чувства. — Погонят сынки немца! Главное, найти их слабинку этих супостатов и показать нашу силу! Ноне перевес на нашей стороне... Господь даст, разобьём немца.
Предположения Матвеича оказались верными. Утром мимо хутора пошли советские войска. Солдаты были грязные, усталые, в перевязках. Шли разрозненными группами, пропуская машины и тягачи с тяжёлыми орудиями.
Хуторяне вышли к дороге. Бабы плакали, обнимали солдат, пытались узнать что-нибудь о своих близких, поили бойцов молоком, раздавали хлеб. Мальчишки во все глаза рассматривали военную технику, просили у солдат разрешения подержать автомат или винтовку, задавали свои бесчисленные вопросы и носились с одной стороны дороги на другую, стараясь ничего не пропустить, всё увидеть и услышать.
Матвеич, одетый по такому случаю в штаны с красными лампасами и казачью фуражку с малиновым околышем, разговаривал у дороги с тремя бойцами.
— Тяжёлый был бой, отец, — говорил коренастый солдат в ватнике с разодранным рукавом и перебинтованной головой. — Они тут неприступную крепость возвели... Много наших ребят полегло...
— Вы мне, сынки, обскажите, как дела на фронте обстоят? Скоро ли немца побьём? Мы тут никаких вестей не имеем...
— Пока, отец, радоваться особо нечему, — поправляя за спиной автомат, глянул на старика совсем молодой, с удивительно синими глазами боец. — Это только первые победы. Под Сталинградом враг понёс огромные потери. Там окружена и разгромлена целая армия. Фронт от Волги переместился к Дону. Бои идут жестокие, потери большие... — вяло говорил солдат. Его тяжёлые веки всё время прикрывали глаза.
— Намаялись вы, сынки... Еле на ногах держитесь. Зашли бы ко мне, чуток отдохнули...
— Нельзя, батя, нам от части отставать... Скоро привал будет, тогда и отдохнём...
Придётся пополнения ждать, переформируют нас... Успеем выспаться. Главное — сломили сопротивление.
— Эта победа даст нам силы, — в свою очередь заговорил третий, высокий и крепкий, как богатырь, боец. — Ты, батя, не гляди, что мы ноги еле тащим. Это после тяжёлого боя, а вот чуть отдохнут солдаты, тогда только поймут, какую важную победу одержали. Это наступление такую силу даст, что никакие теперь укрепления не смогут остановить нашу армию! Погоним врага, батя, обязательно погоним!
У разволновавшегося старика дрогнули губы, повлажнели глаза:
— Не буду задерживать вас, сынки... Скажите, куды раненых увезли? Я врачевать умею, можа — подсоблю чем...
— Временный госпиталь в станице, все раненые пока там...
— Прощевайте, сынки... — размашисто перекрестил удаляющихся солдат старик. — Храни вас Господь...
Позже хуторяне узнали, что ожесточённые бои шли не только у их хутора, но и в районе Мешковской были окружены и разбиты части немецких войск.
С освобождением станицы пришли первые письма с фронта. Не обошла радость и курень Лукерьи.
«Маманя, я жив-здоров, — писал Жорка. — Теперь я артиллерист. Воюю как и все солдаты. Получил зимнее обмундирование и всё что полагается. Ежели есть вести от Ивана и Степана, то напишите...» Дальше шли поклоны каждому из семьи. Письмо простое, очень короткое, и это было так похоже на молчаливого Жорку, что никого не удивило.
«Ах ты мой молчун!.. — с теплотой думала о сыне Лукерья. — Какие ж вы у меня разные... Колюшка словоохотливый, так и щебечет... А от вас с фронта такие короткие письма приходят. Но мне-то большего и не надо. Токмо бы знать, что вы живы и здоровы. Обмундирование получил, стало быть, зараз в тепле...»
— Ну вот, дети, ноне у нас три солдата, три защитника. Жалко, что не знаем, куды писать Степану... Бог даст и от него придёт письмо, а зараз, Клавдия, садись и отпиши письма братам. Сказывай всё подробно про всех нас и про Бориса, и про Матвеича... — наказывала дочери.
— Маманя, я зараз к Матвеичу сбегаю... Можа, от Аникея весточка есть, а можа кому ишо на хуторе письмо прилетело... Опосля всё братам и напишу.
Но на хуторе было больше горя, чем радости. Пришла похоронка на Илью — лучшего друга Ивана. По мёртвому голосили на усадьбе Феклы, оплакивая погибшего сына. В госпитале лежал искалеченный хуторянин Гришка, с которым начинал свой боевой путь Степан.
Эти горькие вести давили на Лукерью, и она стыдилась говорить о письме Жорки, отводила глаза при разговоре с бабами у колодца, чтобы невзначай не обидеть кого рвущейся наружу радостью. Лукерья искренне разделяла чужое горе, а свою радость пока таила. И только наедине с собой благодарила Бога.
Не знала она, какие ещё испытания готовит ей судьба.
Теперь её мысли больше занимал Жорка. «Как же его взяли в армию, он же ещё мальчишка! — не понимала она. — Ну какой из него солдат, да ещё артиллерист... Видала я надысь энти пушки... Рази он с такой управится?.. — но тут же материнская гордость брала верх: — А что ж, он рослый, крепкий... Чем же он не вышел? Небось не хуже других солдат воюет...»
Нет, не хуже других был её Жорка. На его груди уже красовалась медаль «За отвагу». Он хорошо помнил тот бой, когда на батарее закончились снаряды, и сопротивление уже казалось бессмысленным. Схватив связку гранат, он бежал по траншее, пригибаясь, перепрыгивая через стреляные, ещё дымящиеся гильзы, пустые ящики, через тела убитых...
Бежал туда, откуда надвигался вражеский танк. Помнил, как вжался в дно траншеи, давая тяжёлой машине пройти над собой, и метнул вслед, точно в цель, гранаты. А потом он уже не помнил, как, обезумев от нервного напряжения, подхватил чью-то винтовку и, заорав что было сил «Ура!», поднял солдат в атаку.
После боя сидел Жорка на бруствере, свесив ноги в окоп, и пытался затолкать обратно клок ваты, вырванный из телогрейки.
— Ты что делаешь? — отыскал его Доронин.
— Ватные пузыри считаю...
— И сколько насчитал?
— Пока восемь... — тыкал Жорка пальцем в дырку ватника, как показалось Доронину, бессознательно, с отрешённым взглядом.
— Ранен?
— Не... Не зацепило...
Доронин с удивлением глядел на его изодранные ватные штаны и телогрейку:
— Как... столько пуль, и ни одна не зацепила? — присел рядом на бруствер.
— Не... Ватник жалко... Изодран весь... — поднял на него глаза Жорка, и друг понял, что он всё ещё находится в состоянии шока.
— Да ты не горюй! — снял с себя фуфайку солдат. — Давай меняться, а то для тебя одного слишком много «пузырей»...
Теперь, вспомнив тот бой, Жорка скосил глаза на медаль и потёр её рукавом, словно она могла запылиться. Улыбнулся и опять склонился над листком бумаги, лежащим на доске у него на коленях. Химическим карандашом продолжал писать своё письмо:
«...Зараз, маманя, мы на небольшой железнодорожной станции. Ждём подкрепления, а потом погоним врага дальше. — Жорка уже хотел на этом закончить своё письмо, но снова глянул на свою первую награду — и не удержался, хорошо послюнил карандаш и чётко вывел: — Воюю, как все, получил медаль « За отвагу»...
Сворачивая треугольником письмо, скрипнул ящиком из-под снарядов, на котором сидел, подстелив фуфайку. Обвёл взглядом полуразрушенное помещение станции. Потолок рассечён несколькими глубокими трещинами, в углу обвалился и ощерился металлической арматурой. На стенах выбоины от пуль и осколков. На полу куски бетона и штукатурки, по центру — зола от костра с остатками не догоревшей мебели.
«Похоже, мы не первые ждем тут эшёлон... — подумал Жорка. — Все что можно было, сожгли...»
С улицы послышался шум, и в дверном проёме появился Доронин.
— Чё там? — встал навстречу Жорка, пряча письмо в нагрудный карман и подхватывая с ящика фуфайку.
— Сволочь! — в сердцах сплюнул Доронин. — Снайпер бьет. Третьего нашего солдата уложил.
— Снайпер? Откуда?
— Гляди... — Доронин подошёл к оконному проему, ощеренному разбитой рамой и прижался к простенку, делая Жорке знак рукой быть осторожным. Видишь двухэтажное здание по ту сторону железнодорожного полотна? Со второго этажа бьет. Мы у него как на ладони...
Жорка молча выглядывал из-за плеча друга, зорко рассматривая полуразрушенное здание напротив и железнодорожное полотно.
— Надо идти левее... Там перед путями ложбинка... — высказывал он своё мнение.
— Пробовали... У них обзор во все стороны. Косят наших при переходе через рельсы.
— Но не будем же мы сидеть тута как крысы! А ежели они эшёлон ждут? Можа у них приказ — взорвать эшёлон?
— Лейтенант тоже говорит, что надо подавить эту точку до прихода состава... Но как?
— Пошли! — решительно пошёл к выходу Жорка. — Где лейтенант?
Солдаты на батарее считали Жорку заговорённым от пули. Почти после каждого боя его ватные штаны и фуфайка превращались в сплошное ватное драньё, а на нём — ни царапины. Зашивая дырки на своём обмундировании, он и сам начинал верить в то, что его берегут материны молитвы.
Он помнил, как мать молилась за Ивана и за Степана, а теперь, конечно же, молится и за него. А однажды во время боя он вдруг чётко увидел её руку, осеняющую его крестным знамением. Увидел не лицо, не глаза, а руку. Из сотен тысяч рук он узнал бы эту, по-мужски широкую и хваткую, с чётко выраженными венами, с затвердевшими мозолями и сетью морщин, но такую ласковую и тёплую руку матери! Перед каждым боем он вспоминал её и верил в благословенную, защищающую материнскую силу.
— Ты не хорохорься, — тронул Доронин Жорку за плечо, — бережёного Бог бережёт. У нас есть бойцы поопытнее тебя, сами разберутся...
— А я и не хорохорюсь, — обиделся Жорка. — Но ты же понимаешь, что тут всё решает сноровка. Надо мигом... Одним броском. Старому солдату не проскочить... Нам с тобой надо...
Сам лейтенант Игнатов с группой бойцов занял позицию у оконных проёмов, чтобы огнём прикрыть Доронина и Жорку. Третьим добровольцем вызвался Кузнецов.
Командование операцией взял на себя Жорка, на батарее давно перестали считать его мальчишкой.
Выглядывая из-за угла станции, Жорка объяснял Доронину и Кузнецову план действий
— Отсель одним броском — под рельсы. Падайте так, чтобы могли видать мою команду.
Плотнее вжимайтесь в насыпь, хороните головы за рельсами. Ежели я вытяну правую руку вперёд — значит это команда «приготовиться», взмах рукой — «бросок через рельсы». Бросок молнией... Мы должны проскочить под тот козырёк, что остался у дома от разрушенного балкона. Ежели нам энто удастся, на месте будем действовать по обстановке...
Жорка оглянулся, подавая знак выглядывающему из-за угла станции солдату, и глянул в глаза Доронину:
— Ну, Сашок, с Богом... Пошли! — подтолкнул за плечо Кузнецова, и в один миг они оказались у рельсов. Упали.
В тот же миг автоматная очередь резанула по рельсам с ужасающим гулом. Жорка зажал уши руками. Повернул голову. Друзья лежали ничком, также зажав уши. «Живы... — выдохнул Жорка. — Но если стрельба по рельсам не прекратится, наши головы не выдержат — лопнут. При первой передышке надо делать бросок под дом».
Доронин приподнял голову, увидел протянутую Жоркину руку и стал дёргать за сапог лежащего рядом Кузнецова. Тот зашевелился, не отнимая рук от ушей, увидел условный сигнал.
В этот миг Жорка чувствовал, что рельсы всё ещё гудят, но огонь вражеские снайперы перенесли на станцию, откуда короткими очередями вёл прицельный огонь лейтенант Игнатов.
«Пора!» — молнией мелькнула мысль, и Жорка, взмахнув рукой, подпрыгнул как мячик, метнулся через рельсы под полуразрушенный двухэтажный дом, изрыгавший свинцовый огонь.
Война научила смышлёного, неразговорчивого и очень внимательного Жорку быстро ориентироваться в сложных ситуациях. Каждый раз в экстремальных условиях его мозг работал чётко и быстро, без особых усилий.
В один миг он понял, что из окна занятого противником дома ведут огонь сразу несколько человек. Запыхавшись от быстрой перебежки и нервного напряжения, соображал, прижимаясь спиной к стене дома под разрушенным балконом. Тут же оказались бежавшие следом Доронин и Кузнецов.
Теперь Жорка размышлял вслух, быстро и чётко:
— Проскочили... Хорошо... Похоже, что там не один снайпер, а несколько... Если у них есть гранаты и нас засекли, то зараз накроют. Быстро уходим! Я обхожу дом слева, а вы — справа. Пошли!
Прижимаясь спиной к стене дома, Жорка быстро скользнул за угол. Тут стена первого этажа была наполовину разрушена, и он сразу нырнул в маленькую, заваленную обвалившейся стеной комнатушку. Прислушался. Стрельба с обеих сторон прекратилась. Выскочил из своего укрытия и юркнул за угол дома, туда, где, как ему казалось, должен быть вход в дом. Почти в то же мгновение из-за угла напротив появились его друзья.
От парадного входа ничего не осталось, только маленький козырёк от лестничной площадки на втором этаже, с которого свешивалась проволочная арматура с кусками бетона.
Жорка приложил палец к губам и указал вверх на дверь. Бесшумно, как кот, перепрыгнул через кирпичный завал, прижался к стене. Товарищи держались рядом.
— Сволочи... Сидят спокойно, надеются, что мы их не достанем... — прошептал Жорка. — Подсадите меня, попробую залезть. Только тихо.
На втором этаже снова послышались выстрелы.
— Видно, отвечают на стрельбу нашего лейтенанта... — прошептал Доронин. — Вот и хорошо... Давай, Жорка, под шумок...
Жорка залез Доронину на плечи, ухватился за проволочную арматуру, легко подтянулся, перехватился рукой выше, выше и, взмокший от напряжения, едва не обронив автомат, взобрался на бровку лестничной площадки. Махнул Доронину, чтобы тот тоже поднялся к нему. Кузнецов, подсадив друга и наблюдая за его действиями, взял автомат наизготовку.
Тяжело переводя дыхание, Доронин влез к Жорке. Было тесно. Стрельба за дверью внезапно оборвалась, и они замерли в ожидании. Потом послышались немецкая речь и раскатистый хохот.
Жорка внимательным взглядом изучал дверь. Выяснил, что она открывается вовнутрь и, судя по лёгкой вибрации и щели, не заперта.
Шепнул Доронину:
— Толкай её и сразу падай.
Доронин был ещё в падении, а поверх его головы уже свистели пули.
Это Жорка, увидев за дверью немецких солдат, открыл огонь на поражение. Стреляя, даже не успел разглядеть сколько их было и что они делали, потому как опасался опоздать и напороться на ответный огонь.
В долю секунды перед ним мелькнуло испуганное лицо немецкого солдата, чья-то спина и руки, хватающие со стола автомат. Больше он ничего не видел, потому что его пули, прошив вражеских солдат, откололи бетон со стен, попали в какие-то ящики, разнося их в щепки. Брызнул фонтан стекол, а Жорка, закрыв глаза, всё поливал и поливал помещение огнём. Он не чувствовал, как крошево бетона сечёт ему лицо и руки, стрелял до тех пор, пока не закончились патроны.
Внезапная тишина отрезвила его. Подумалось: «как страшно...» Он открыл глаза. Увидел разгромленную, забрызганную кровью комнату, трупы. Только теперь Жорка понял, что этих фашистов было семеро.
В этот миг он не мог понять, отчего ему стало вдруг так страшно. От встречи лицом к лицу с врагом? От вероятности собственной смерти? От нервного напряжения или от внезапной тишины?
Опустив автомат, он почувствовал, как дрожат его руки и кружится голова. Увидел, что с пола, отплевываясь, поднялся Доронин. Глянув в окно, заметил бегущих к дому солдат и лейтенанта Игнатова. Но теперь он соображал плохо, лоб покрыла испарина, тошнило.
— Пошли... — обнял его за плечи Доронин. — Тут без нас теперь разберутся...
По той же ржавой проволоке спустились со второго этажа вниз, попав в объятия Кузнецова. У Жорки из ссадин на лице и руках сочилась кровь, под ногами покачивалась земля, но он чётко откозырял подбежавшему командиру:
— Задание выполнено, товарищ лейтенант! Огневая точка подавлена
Выслушав слова благодарности, снова козырнул:
— Служу Советскому Союзу! — и, пошатываясь, побрел к станции.
Позже, получая награду, Жорка думал:
«Это не медаль «За отвагу», а орден Красной Звезды... Его так просто не дают». Но военные события торопили, и он не стал догадываться или узнавать, что же за точка противника была в том здании и какую цель она преследовала.
«Что сделано, то сделано, — решил Жорка. — Наградили орденом — стало быть, заслужил».