24 апреля. На семинар приезжал Николай Старшинов, перенесший несколько лет назад инфаркт от алкоголя, и сейчас совсем непьющий. Рассказывал, что известные талантливые молодые поэты спиваются без удержу.
Не нравится, как ведет себя Смолина. Похожа на истеричку. Полвечера сидела полусонная, равнодушная ко всем, чувствовалось, как ей все обрыдло, осточертело, будь её воля, послала бы всех подальше и занялась совершенно другим делом. Но волю не хочет проявлять, не знает, где применить свои способности, работать по-настоящему — не хочет, а здесь — ни за что деньги получает. Посидела два часа с чокнутыми, и заработала денежки.
От нелепой и неумной фразы одного поэта, она беззвучно рассмеялась, уткнувшись в ладони, совсем не заботясь, что это обидно для автора. Но на нее никто не обращал внимания, лишь Рашевская однажды спросила её мнение, но она отказалась говорить, справедливо полагая, что лучше промолчать, чем высказаться. В подпитии плачет, рыдает над неудавшейся жизнью. Не уродлива, но и не симпатична, тело дородное, готовое разбухнуть после родов. Но она не замужем. У нее лишь мимолетные романы, судьба доживать в вековухах.
Впервые, и в последний раз собрались в редакции газеты «За коммунизм». Закончили поздно. Хорошо, что один поэт приехал на своей машине и подвез всех, мы вчетвером на заднем сидении. Рашевской пришлось сесть на колени Воронцову, что тому очень понравилось, не удержался от намеков и похабных анекдотов. Бабский угодник, не пропустит ни одну юбку, даже старше себя. Сейчас он вышел вместе с Валей, любит провожать её, хотя мог проехать до своего дома.
24 мая после сильного дождя сильно потеплело, но уже через час земля сухая, можно пройти, не запачкав туфли. Сюда бы батумские дожди, то-то был бы урожай.
После месячного перерыва снова пошел в объединение. Мэтры не явились. Володя Гришмановский, которого в первый раз его посещения принял за девушку в светлой блузке, так юно и нежно было его лицо, не подал мне руки. Обычно парни первыми стараются подать руку старшему по возрасту.
Он прочитал стихотворение о том, как «с грустью смотрит на скучные свои стихи», кокетливо ожидая от слушателей опровержения. До чего молодость самоуверенна! Пишет чушь и думает, что это вершина искусства, все от умиления встанут перед ним на колени, признавая в нем гений Пушкина. Валя пожурила за нетребовательность к себе.
Наташа прочитала лирические стихи, полные противоречий, безграмотности и прочей безалаберности. Термист-коммунист отказался читать:
— Я знаю все, что вы скажете, и заранее с вами не согласен. Меня не понимают. Многих великих поэтов не понимали. Хлебникова, Блока. Нет, вы не подумайте, что я провожу параллель.
Будь он умнее, не произнес последнюю фразу. Все именно так и поняли.
— Если бы тебя один не понимал, а то буквально все, — сказала Валя.
Но он заржавел в своем упрямстве. Месяц назад я услышал, как Валя сказала:
— У него стихи не такие как у всех. Никто его не понимает, но я его понимаю.
Я удивился такой избранности. Это настораживает и предубеждает. Взял его листы. И впрямь, стихи не совсем обычны. Оригинальные. Короткие предложения. Лаконичные. Чувствовалось, что предложения можно продолжить по смыслу, будто невысказанное можно прочитать между строчек. Неужели он будущий знаменитый поэт? Но на третьем запнулся. Неточность, неправильность мысли, нехватка нужного слова, сбивание с серьёзной темы на шутливость, ёрничанье. Беспомощность и скудоумие выдавалось за оригинальность, и многозначительность. Вымученные, скупые слова.
Иван Стремяков забрал листы, и я не успел прочитать больше, чтобы лучше представить. На семинаре его критиковали, и он очень обиделся, приводил примеры, как на писательских съездах ругали признанных поэтов, не признавали Есенина. Всё указывало на его ограниченность, умный не стал бы этого говорить, выставляя напоказ свою непризнанность. На что он надеется, на то, что через сто лет его стихами будут зачитываться?!
— Для кого пишутся стихи? — спросил я, желая его отрезвить.
— Я вас понял, — сказал он, но продолжал отстаивать свое право писать именно так. Если современники не понимают его, то тем хуже для них.
Свешникова прочитала рассказ, подражание Бредбери, взяв тему из Уиндема "День Триффидов" — деревья стали хозяйничать, чтобы защитить природу от человека. Я сказал:
— Для меня рассказ начался со второй половины, а первую можно выбросить, или потом упомянуть. Писать надо, как говорили классики, с первой же фразы брать читателя за уши.
— Я не согласна. Кортосар пишет именно так, постепенно вводя читателя в действие.
— Для этого надо быть Кортосаром или Маркесом.
1 октября. Рашевская приехала только в пятницу, и все вынуждены разойтись по домам. В автобусе увидел Аршинова, замкнуто и отчужденно смотрящего перед собой. У него новая семья, молодая жена, приемная дочь, и почему-то нехватка денег, о чем он, не стесняясь, заявил на объединении. Проявлял повышенный интерес к премиям, мол, мне очень необходимы деньги. Словно другим они не нужны. Подойти к нему мешали люди.
На остановке я подождал, когда он выйдет, но он даже не посмотрел на меня, прошел мимо. Я легонько стукнул его по рукаву и сразу увидел протянутую руку Стремякова. Сергей тоже приостановился. Немногословно и холодно:
— Ты там был?
— Завтра в 6-20 сбор.
— Ну, Валя дает.
Иван мне:
— Пойдем с нами, пришла новая книжка, посмотришь. Я тороплюсь в туалет.
У меня время было, и, если бы Сергей поддержал приглашение, то я бы пошел с ними, а так — мы разошлись.
Сегодня в городской газете прочитал, что в сборнике — стихи Аршинова, которые хвалятся в предисловии, и стихи Стремякова.
Андрей, встретившийся перед работой, сказал:
- Стремяков приходил прощаться. Уезжает в Ленинград, поменял квартиру. Хотел купить торт на проводы, и не состоялось.
5 октября. На холодной улице Степана Разина случайно встретился с Сергеем Аршиновым, который через секунду сказал:
— А ты здорово постарел за год. Знаешь, неприятно говорить, но ты здорово сдал.
Такое ощущение, словно ему приятно это произносить, иначе понять нельзя. Он начал жаловаться, что замучил остеохондроз, ничего не помогает. Я не стал объяснять, что он тоже плохо выглядит, вернее, он никогда хорошо не выглядел, потому что любит выпить, от этого лицо не будет молодым. Но все же, его слова задели, не очень-то приятно, когда напоминают, что не молодеешь, а стареешь, что даже посторонние об этом вынуждены говорить.
Ай-яй-яй, а ещё поэт, этакая нетактичность.
— Года, Сережа, — миролюбиво проговорил я. Что ж еще можно сказать? — Сколько тебе? На год старше.
Невысказанная мысль ясно чувствовалась: а выглядишь хуже меня. Настроение у него веселое, без обычной угрюмости, озабоченности, вероятно, потому что выходил из кафе "Юность", где принял дозу, если не в долг, и не угостили. Значит, разбогател на гонорары, последнее время его стали часто печатать.
4 апреля. Аршинов прочитал поэму «Графоманы», где описал наше объединение во главе с полнейшей бездарностью, у которой в Москве вышла книжка. Не пощадил наших корифеев, которые несут чушь с умным видом, упомянул своих друзей, один из которых важно сказал:
— Серега, у тебя талант от бога. Пиши!
Валя улыбнулась, сделала вид, что не обиделась, но не отказала себе в удовольствии пройтись насчет друга, который увидел талант от бога.
Виктор Толстов, как всегда, прочитал безграмотные и бескультурные стихи. Лишь сейчас ему сказали правду. Под впечатлением слов Аршинова, что он, может быть, в какой-то степени и прав, Виктор растеряно молчал, привык к похвалам. А я подумал, что и через десять лет он будет приносить точно такие же стихи.
В Кудряшове я разочаровался, умный парень, но пошляк, и не замечает этого, ему кажется, что вокруг все, точно так же, как и он, заряжены сексуальной аурой, думают только об одном. Валя смущенно останавливает, упрекает, или отмалчивается, вместо того, чтобы отчитать, как следует. В последнем рассказе он что-то сравнил со струящейся мочой. Любит сальности, фривольности, пикантные подробности, оживляется, если услышит подобное. Носит бородку, усы, придающие ему благообразность и значительность. Недоволен женой и супружеской жизнью, от этого и идет всё его отношение к женщинам, презрительное. Как-то связан с людьми, которые имеют доступ, или знают, что творится в литературных и прочих кругах столицы.
У Аршинова прибавилось уверенности, не замечает, что начал поучать таким же тоном, как высмеиваемые им же, корифеи в лице Рассадина. В конце вечера, когда все уже поднялись с мест, и никто никого не слушал, он, не обращаясь ни к кому, сказал, что будет его публикация в "Смене", и еще где-то.
Когда Павлик, полчаса назад, сел на своего конька, как обычно долго и пространно говорил о стихах, которые не стоили выеденного яйца, он сделал строгое замечание:
- Нечего так долго о пустяке говорить.
Павлик не возразил, лишь огрызнулся:
- Попробуй ты сказать, лучше.
Слушать Павла — это пережевывание жвачки, одно мучение, обычно я едва сдерживаюсь, чтобы не упрекнуть в многословии. Ругаю себя за хождение сюда. Стыдно останавливать человека, когда все его слушают с таким вниманием, никто не раздражается, а я, как институтка.
К моему удивлению пришел Николай Соболев, заметно постарел за те пять лет, что не ходил. Молчаливый, отстраненный. Валя попробовала втянуть его в дискуссию, но он не поддался, весь вечер промолчал. Я уж было думал, что он навсегда скрылся с нашего горизонта, так сильна обида, что не дали премию. На перерыве он ни к кому не подошел, сел в отдалении. Я с приветливой улыбкой протянул руку:
— Давно тебя не видно было. Много написал?
— Нет. Но кое-что есть. Вообще-то надо приходить, а то перестал улавливать смысл. Все говорят, а я ничего не могу понять.
Когда я подходил, он смотрел, словно, не зная меня, и не понимая, зачем подхожу. Пожав руку, все же выдавил подобие улыбки. Видя его отрешенность и нежелание дружески разговаривать, я скоро поднялся и ушел под предлогом, что перерыв кончился.
Пришел полковник лет 50-ти. Валя спросила его мнение о прочитанных стихах. Ему нечего говорить, стандартные, расхожие фразы из воинского лексикона. Сразу стало ясно, какого творчества от него можно ожидать. И стал неинтересен, хотя и шел со мной на контакт, выжидающе поглядывал. Но мне до того надоели пустые разговоры, что сразу уходил, стоило Вале сказать, что вечер окончен.
Почему-то ни с кем не получается хорошего контакта. С Кудряшовым, да и со всеми не сошелся потому, что не пью, а они и не мыслят общение без водки. С Лёней интересно поговорить, но и он страдает недержанием речи, слышит только себя, обижен на всех женщин. Среди них нет ни одной порядочной, ненавидит тещу, и, кажется, психически болен. Любит поговорить о своей смерти, надоело жить. Женат вторым браком. На первой женился по-глупости.
В третий раз за время нашего знакомства проверил меня ключевой фразой:
— Ты тоже считаешь, что евреи замешивают мацу на крови христианских младенцев?
Я в недоумении взглянул на него, с чего это он затеял такой разговор? Кажется, не давал повода заподозрить меня в антисемитизме. Понял, что еврейство для него больная тема, и попытался нейтральными словами сменить тему.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/04/832