11 апреля. Вечером ко мне пришел Лёня, похвастался, что купил югославскую пишущую машинку по немецкой лицензии Де-Люкс за 230 рублей, были и электрические за 300 рублей.
В последний четверг Свешникова прочитала новый фантастический рассказ о немце в Бермудском треугольнике, и Валя разнесла его в пух и прах. Хотя он того не заслуживал. И всё из-за того, что они недавно поссорились, разошлись во мнении, хотя раньше были близки, чуть ли не подругами. Свешникова почувствовала свою силу, а Валя уязвлена, как это она с ней не считается, когда сделала столько добра, проталкивала ее рукописи по издательствам.
Разгром обидел Свешникову. Кудряшов поддержал Валю. Леня заступился за рассказ и поспорил с Валей, которая вспыхнула:
— Мы все ругаем серость, да вот же она!
Эта реплика была бы более уместна год назад. Обычно Валя воздерживалась от оценок, представляя всем возможность высказывать свои мнения, а сама лишь подводила итог. То-то мы рассмеялись, когда Честноков после наших оценок в очередном разборе спросил ее:
— А как вы думаете, Валентина Александровна?
— На чьей вы стороне? — подхватили мы, смеясь, так была наивна его реплика и ожидание противоположной оценки.
Я сказал, что неэтично так писать о шизофрениках в сумасшедшем доме, по сути, больных людях, и все меня поддержали, да и коряво написано, неумело. А вот сейчас Валя бросилась в рукопашную, выдержка ей изменила. Это уже говорило о непорядочности. Власть — эта небольшая возвышенность над графоманами — её испортила. Я был гораздо лучшего мнения, заступался, когда говорили о ней плохо, не верил, думал, что всё из зависти. Оказалось, где дым, там и огонь.
Лёня опять заговорил, что другой на месте руководителя лито выглядел бы лучше, хотя бы Свешникова. Но я, как и раньше, повторил, что не вижу никого на ее месте, нет равноценной замены, она уже проросла корнями в объединение, нужны более веские причины для устранения.
Недавно ей присудили третье место за книгу стихов, ездила в Москву за наградой. Это её окрылило до несправедливости. Значит, мы действительно были ширмой, за которой она проталкивала свои произведения, и стала своим человеком в московских издательствах, тем более с её обаянием. Всем приезжавшим писателям выбивает автозапчасти для их машин. Двойная мораль, двойная совесть, одна для себя, другая для употребления. Когда я упомянул о нынешней Перестройке, она раздраженно заметила:
— О какой перестройке ты говоришь? Ничего же нет, ничего не изменилось!
Но не прошло и месяца, как она переменила свое мнение, и сейчас ярая сторонница нынешнего курса, и признает перестройку. Многие боятся, что период гласности станет обратимым.
Вармяк сказал:
«Писатели спешат выплеснуть всю правду, успеть всё сказать, чтобы сделать гласность необратимой. Если его убьют, то всё вернется на свои места, и снова спекулянты, взяточники возьмут верх. Нынешнее время будет вспоминаться как сказочное, невозможное — говорили правду, которая исчезла вместе со смертью Ленина».
У Володи Гришмановского сейчас новая установка: поэзия должна раздражать, иначе это не поэзия.
Я спорил, что это плохое и неточное слово: поэзия должна волновать, трогать, задевать чувства, но нельзя говорить, что она должна раздражать, то есть доставлять неприятное чувство. У этого слова два смысла. Но он не понял меня, вернее, под этим словом понимал своё.
Так одно и то же слово на разных языках имеет многообразные смыслы, говорящие не понимают друг друга, поэтому не стал спорить, бесполезно. Он слышал только себя. Позже сам поймет, что был неправ. Перед этим он меня спросил:
— Что-то Вы перестали печататься, не пишете?
— Не печатают. Недооценивают, — пошутил я, недоумевая над его детским вопросом, неужели не представляет, или не знает, как у нас можно напечататься, и от кого это зависит?
Сергей Лейбград отпустил жиденькую бородку, в гражданском костюме, уже отслужил в милиции и живет в Куйбышеве, но, по старой памяти, тем более его здесь так приветили, заглянул на открытие сезона, сказал:
- В "Детях Арбата" не достоверен фон. Вообще-то, я верю автору, но вот фон недостоверен. Смущает это несоответствие.
Я вспылил:
— Кому лучше знать ту жизнь, Рыбакову или Вам? Вас и в проекте не было.
— Это мое мнение, — мягко сказал он, — Вообще-то, я ему верю.
Странная логика, меня бесило его самомнение, уверенность, что он не ошибается. Первым прочитал свои стихи, довольно много. Я не вслушивался, свои мысли перебивали, не был настроен на стихи, но чувствовалась культура, чего так не хватает Толстову, которого сегодня не было.
Пришло не очень много поэтов. После стихов все стали хвалить. Кудряшов разразился филиппикой, готовой рецензией, хоть сразу в печать. Почему-то Валя спросила моё мнение, я произнёс:
- Лейбград поэт большого потенциала, и, если отойдет от общего ствола, то может стать большим поэтом, типа Евтушенко и Вознесенского.
— Через 30 лет к вам приеду, тогда увидим, — сказал он.
— Нас в живых уже не будет, — засмеялся Воронцов.
Леня отказался читать стихи сразу после Лейбграда. Володя Гришмановский сказал:
— Я не боюсь.
И после перерыва стал читать. В них не чувствовалось таланта, голое умение слагать стихи, причем, бездарные. Все понимали это, но резко не высказывались, щадили. Он же воспринимал всё всерьёз, старался относиться к себе критически. Говорил:
— Понимаю, что написал плохо, далеко от совершенства. Прошу критиковать.
Мальчик играл в поэта и не сознавал этого. Меня сердило, что Валя Рашевская выдала ему неоправданно завышенный аванс и, по сути, искалечила жизнь, отравила ядом будущей славы. Он мог бы заняться более полезным для себя делом, но нет, задурил себе голову и мучается, сочиняя глупости.
После него Леня прочитал стихи. Как всегда, с напором и выражением, громогласно, и это было неприятно. Ему никто не говорил, что он читает неправильно. Сейчас же Саша Арндт попросил читать спокойней. Леня, недовольно, прочитал то же самое, уже без напора, пробубнил, как он сам выразился. Но был неправ, именно такое чтение и было лучшим, стихи лучше воспринимались. Но, все равно, были слабыми, хотя никто этого не сказал, попытались что-то говорить, но он недовольно перебил:
— Мне не нужны развернутые объяснения, разные преамбулы, достаточно сказать: нравится — не нравится.
В восторг от его стихов никто не пришел. Леня остался недовольным, расстроился, зарефлексировал, перестал воспринимать окружающее, думал только о своих стихах, которые никто не понял, не оценил должным образом.
Кудряшов говорил пошлости, Валя, как бы шутя, одергивала его:
- Перестань, ты опять пьян.
Потом в каком-то контексте произнесла, что не торопится домой. Я сказал:
— Мы за тебя волнуемся. Будешь идти через дорогу, кто-нибудь встретит?
Она засмеялась:
— Никто не встретит.
— А хотелось бы? — спросил Кудряшов, заинтересовано.
Она отмахнулась, засмеялась, мол, не отказалась бы.
Куликов прочитал хороший рассказ, но Валя безапелляционно высказалась, что рассказ очень плох, хотя всем понравился, а Воронцов, так уматывался.
Закончили поздно, около десяти вечера. Леня задержался возле Вали, хотел что-то спросить, но она всё была занята, отвечала, говорила с другими, он не дождался и вышел одним из последних. Его поведение меня заинтриговало, наблюдал за ним, да и домой торопиться неразумно, события здесь интереснее.
На меня Лёня не обращал внимания, я не навязывался, шел рядом. Молча прошли остановку. Я отошел в сторону, чтобы не мешать разговаривающим, но Леня среагировал:
— Куда это мы идем? Пошли назад. Здесь мы не уедем.
Но я не захотел уходить. Через минуту подъехал автобус, и мы уехали. Володя Гришмановский прошел вглубь салона. Леня рванулся к нему, а я остался. Он вернулся ко мне, стал уговаривать пойти к Володе, возле которого стояли три девушки.
— Зачем? Мы будем ему мешать, там девушки.
Но Леня не понимал меня, хотелось поговорить в ином обществе, со мной не пообщаешься так, как ему хотелось. Я смущенно согласился, мы подошли к Володе, который громко сказал:
— Любуюсь красотой девушек.
Тем не понравилось пристальное внимание, ушли от нас, а Леня начал говорить о наболевшем, своих стихах.
— Почему-то их никто не понял.
— У тебя прозой лучше бы получилось, — сказал я.
Но это его не утешило:
— Как меня отделали!
— Никто ведь слова плохого не сказал. Никто тебя не отделал. Чего ты выдумываешь? Ты же сам просил говорить однозначно. А так стихи не оценивают, — сказал я.
Он не спорил. Скоро он с Володей вышел. Виктор Стрелец, под впечатлением древней речи Жданова о Зощенко и Ахматовой, сказал по поводу критиков Кудряшова:
— Как все-таки ещё живо в нас то мракобесие, продолжаем порицать, хулить то, с чем не согласны.
Все промолчали, сделали вид, что не про них говорит. Поистине, глупость и тщеславие не знают предела. Ради того, чтобы выделиться, готовы вещать глупость с умным видом, и все, с таким же видом, проглатывают.
Гришмановский собирается в армию, сидит задумчивый. Прочитал глупое стихотворение, перед этим сказав:
- Хочу просто посмотреть на ваши лица. — Мол, комментировать не надо. Закончил читать и произнёс: — Спасибо, я посмотрел. Доволен.
Наверняка, он чувствует свой непризнанный талант, который зудит и заставляет каждую неделю ходить в лито.
В Литературке статья журналистки, которая просит читателей соразмерять свои силы в критике начальства, то есть чувствовать, если нервы твои слабы, то не берись критиковать, иначе всё это сломает и искорежит всю жизнь.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/04/880