Молчание

1.
Многие – седые. Что до меня, то я вполне каштановый, просто сейчас, вот прямо напротив моего стола сидит парень, совершенно седой. Сидит и молчит.
Мы занимаемся компьютерным вводом данных в центральную систему. Скучнейшая работа, и меня то и дело тянет что-нибудь сказать, но седой категорически молчит, не поддаваясь на мои провокации.
Я здесь работаю вторую неделю. Точно не уверен, но, по-моему, за эти две недели я не услышал от него совсем ни слова. Только иногда мы перекидываемся содержательны-ми взглядами, мол, включи чайник. Или: пойдём, покурим.  Вот и сейчас я прикладываю к губам два пальца, между которыми – воображаемая сигарета. Седой молчун утвердительно кивает.

Курят у нас за лифтом, на первом этаже. Постоянно кто-то входит в лифт и выходит из него, но все эти люди не могут тебя увидеть. Это успокаивает и даже приободряет, ведь никому не хочется стоять, курить и ловить на себе укоряющие взгляды «ага, вы тут курите», тем более от каких-то незнакомых людей. Людей, которые проходят мимо и больше, может, никогда тебя не увидят.
А ещё, здесь за лифтом можно поговорить. Если негромко, то вполне даже по душам – из-за топота проходящих людей никто не услышит, о чем вы тут беседуете.
И я начинаю говорить.

– Ну, скажи, почему ты всё время молчишь? – осталось чуть больше половины от моей сигареты, и я настроен всё выяснить до конца перекура, - Ты что, немой?
Немой отрицательно кивнул.
– А что тогда? Голос писклявый?
Немой нехотя улыбается и снова отрицательно кивает.
– Ну! Не томи, рассказывай! Это что, тайна? Я никому не скажу, честное слово, буду нем, как… как ты! – я смеюсь над своей шуткой, и он тоже улыбается, снова нехотя.

Пара затягов, и его сигарета заканчивается. Он тушит её в напольной пепельнице, а затем показывает мне свои часы, пальцем на половину пятого.

– Следующий перекур полпятого? – спрашиваю, а он кивает «да», – А полпятого расскажешь?
Снова – на секунду – улыбается, а потом пожимает плечами.
– Я ведь не уймусь! – я точно знал, что теперь не уймусь, – Я даже работать не могу как следует, всё время думаю, почему ты такой странный, и из-за этого данные не туда ввожу!

Не знаю, улыбнулся он в этот раз или нет. Просто развернулся и пошел в кабинет.

2.
Ровно в шестнадцать тридцать я в упор смотрю на своего загадочного коллегу. За последние полтора часа ожиданий я сгрыз все ногти на правой руке и уже начинал грызть на левой, не ввёл почти никаких данных, только думал. И гадал.
Седовласый безголосый друг, наконец, ответил на мой взгляд, и мы молча встали из-за столов. Направились за лифт; на всякий случай, я взял с собой всю пачку сигарет, если история будет длинной, и чашку остывшего кофе.
За лифтом коллега выдержал большую паузу, неторопливо прикуривая, раскуривая сигарету, потом стал рассматривать эту сигарету со всех сторон.

– Ну!? – я думал, что сейчас тресну от любопытства, – Расскажешь? Ты же обещал!
Он посмотрел на меня как-то грустно, безнадёжно и глубоко вздохнул и сказал:
– Я ничего не обещал, только показал, во сколько курить пойду.

У парня оказался приятный низкий голос, мне показалось, что тихий, но на самом деле – безжизненный. Совершенно безжизненный голос, это стало понятно, как только он продолжил говорить:
– Зачем тебе знать? – он всё смотрел на свою сигарету, – Я же сижу, работаю, никому не мешаю.
– Ага, тихо как мышь! – я, наконец, тоже прикурил, – Но это же как-то ненормально, когда человек молчит все время. Вдруг ты маньяк-тихушник, завалишь меня как-нибудь после работы.
– Я не маньяк.
– Все маньяки говорят, что они не маньяки! А куда делся чувак, который до меня работал? Тот, который еще две недели назад сидел на моём месте?

Я нёс какую-то чушь, хотелось одновременно и пошутить, и вывести парня на разговор. Но он выглядел таким грустным, каким не был даже во время своего таинственного молчания.

– Ладно, извини! Я порой треплюсь, гоню всякий бред, – мне стало как-то стыдно, – Ну просто это ведь действительно странно, молчать всё время. Неправильно как-то! Наверняка у тебя случилось что-то, из-за чего ты молчишь, а иногда ведь очень полезно выговориться кому-нибудь. Может, тебе станет легче, а, может, пока будешь рассказывать, случайно поймёшь ответ на вопрос, который тебя мучает. От простого разговора вреда не бывает!

На этой фразе он недоверчиво посмотрел на меня.

– Знаешь, иногда бывает. Простыми словами можно очень сильно обидеть человека. Сказать что-то, не подумав, и ранить чьи-то чувства, – он вздохнул и посмотрел мне прямо в глаза, – Словами можно убить.
– Ты, что, убил кого-то?

3.
– Я встречался с девушкой, она мне казалась самой лучшей.
Самой красивой, самой умной и доброй. Я любил до безумия. Готов был простить ей всё, что угодно. Стерпеть от неё любую выходку. Она умела говорить, вывернуть ситуацию так, что оказывалась права. Описать всё по-другому, словно виноват ты. Когда она начинала говорить, я никогда не знал, чем закончится фраза. Обсуждение погоды могло завершиться обвинением в том, что я не люблю её. Разговор про учёбу – предложением познакомить её с мамой, рассказы о снах – обещанием уехать куда-нибудь на лето. Что угодно перерастало во что угодно. Она умела говорить.
Я тоже говорил, много. Это было моим недостатком. Мне было восемнадцать, и я считал, что нужно обязательно быть искренним в общении с людьми. Предельно искренним. Поэтому я говорил людям всё, что думал о них. О плохой причёске. О запахе изо рта. О грамматических ошибках на визитке или грязных ботинках. Или хуже.
О провальном ответе на экзамене, убогой машине, чьей-то измене, некрасивых детях, дешевой одежде. Если кто-то попадал в глупое неприятное положение, я обязательно сообщал ему об этом. Если кто-то совершал ошибку, я указывал на неё. Я доводил людей до исступления своей искренностью, и, если честно, мне это нравилось. Наверно, так же сильно, как Рите – заканчивать беседу о политике посещением дорогого кафе.
Ри всегда ругала меня за мою прямолинейность. Она говорила:
– Слово – мощнейший инструмент.
Я смеялся в ответ, и она говорила:
– Слово может изменить жизнь человека или даже забрать её.
Она говорила:
– Слово – убийственное оружие.
Потом снисходительно смотрела на меня:
– А твои слова – оружие в руках аборигена.
И смеялась надо мной.

Когда я говорил очкарику, покупающему Playboy, что ему никогда не светит, Ри предупреждала:
– После твоих слов он может навсегда остаться импотентом.
Когда я угорал на детской площадке над толстой мамашей, неуклюже догоняющей мячик своего ребёнка, Ри шептала мне:
– Из-за этого она может выплеснуть свою злость на несчастного малыша.
Когда я стебался над приятелем, собиравшимся сдавать на права, Ри говорила:
– Он может перенервничать и попасть в аварию.
Возле малолетних девчонок, прилипших к витрине свадебного магазина, она говорила:
– Девочки-подростки часто склонны к суициду.

Но я продолжал быть искренним.

4.
Как-то вечером, решив переночевать у меня, мы поднимались по лестнице на мой четвёртый этаж. На третьем мы обогнали дядю Серёгу с пятого. Он кряхтел, пыхтел, потел, неся свои сумки, и было очевидно, что ему тяжело подниматься пешком. Под пятьдесят, он всю жизнь трудился физически и никогда не отказывал себе в алкоголе.

Я не мог пройти мимо молча:
– Дядь Серёг, что-то вы совсем не в форме!
– Да, поработай с моё, и ты будешь не в форме.
– Не, – ответил я, давясь от смеха, – я столько пить не смогу!

Следующим утром, через пару часов после того, как Рита убежала в институт, я услышал под окнами громкие голоса и вой сирены скорой помощи. Соседские бабки сказали, что дядя Серёга выбросился из окна, оставив жене записку: «Дорогая, прости меня за долгие годы моего пьянства. Я так и не смог сделать тебя счастливой».

Рита. Всю неделю, с чего бы ни начинался её разговор, он заканчивался неизменно одним: я виноват в смерти соседа. Я его убил. Точнее, мои слова. Возможно, мои слова стали последней каплей. Возможно, после моих слов он не смог жить дальше, осознавая свою вину перед женой.
– Возможно, он был бы ещё жив, если бы ты промолчал.
Сказала Рита.
– Если бы ты промолчал, возможно, он ещё смог бы сделать свою жену счастливой.

Я в это не верил:
– Ты просто хочешь доказать, что права.

У Ри начались экзамены, и я часто бывал в её институте, для поддержки. Так получалось само собой, но мне было невыносимо молчать, если я видел, как какая-нибудь заучка в очках выходит бледная из аудитории, потому что не смогла сдать на «отлично». Ри продолжала меня упрекать, но я не смог удержаться, когда приятель, получивший права, разбил отцовскую машину. Когда тётя Лена, мамина подруга, бухгалтер, ошиблась в расчётах и оставила свою фирму без праздничной премии. Когда девчонка со двора залетела от парня, который её бросил.

И тогда стало происходить страшное.
Моя мама сказала, что после того, как мы были в гостях у тёти Лены, она повесилась. Она оставила послание: «Не могу жить с таким позором».
Позвонила Рита и сказала:
– Помнишь заучку, которая не сдала экзамен? Она вскрыла себе вены.
Рита спросила:
– Помнишь, ты ведь сказал тёте Лене, что она опозорилась? А та девчонка из института в предсмертной записке написала: «Я не смогла забыть парня, который надо мной ржал».
Она спросила:
– Встретимся в кафе через полчаса?

Я шёл на встречу с Ри, и вдруг мне показалось, что меня кто-то зовёт. Откуда-то сверху. Я вскинул голову, и там, на крыше девятиэтажного дома, стоял мой приятель. Незадачливый водитель.
Он крикнул мне:
– Я тебя ненавижу!
И спрыгнул.

Я убежал.

В кафе я встретился с Ритой. Мы долго разговаривали, и в конце она сказала:
– Если ты не можешь удержаться от язвительного замечания, просто перестань говорить. Если не можешь управлять своими словами, просто замолчи. Совсем.
И я замолчал.

***

– И я замолчал. Теперь понятно?
– Понятно, – я в сотый раз затянулся и выпустил дым в уже пустую чашку.
После такой истории мне тоже захотелось немного помолчать, но ещё осталась куча неясностей и загадочностей. И самый главный вопрос.
– Понятно, – сказал я ещё раз, – А почему ты седой?

Седой снова показал мне свои часы, указательный палец на шести. Значит, придётся ждать до конца рабочего дня. Я расстроено вздохнул и поплёлся вслед за ним в кабинет.

5.
Почти шесть вечера, я благополучно догрыз ногти на левой руке. Теперь обе руки выглядели одинаковыми, даже симпатично.
Я думал, не мудрено, что чувак молчит, с такой-то убийственной речью. Пусть лучше молчит, а то, не дай Бог, и меня доведёт до истерики, так что спрыгну откуда-нибудь. Я ведь парень впечатлительный, могу и свихнуться. Но кроме этих мыслей, было ещё кое-что, что не давало мне покоя. Во-первых, почему он стал седым? Ему лет-то двадцать с небольшим, от нервов что ли? От того, что угробил столько человек? Во-вторых, что стало с этой Ри, где она теперь, тоже интересно. Девица, конечно, не промах, так начнёт тебе про погоду заливать, а потом очнёшься с ней где-нибудь в баре, где пиво по пятихатке за поллитра. А в-третьих, там вроде ещё была девчонка беременная, она, кажется, ничего с собой не сделала.
Я заплутал в своих догадках и размышлениях, но было интересно, что сам седой расскажет. Рассказывать у него хорошо получается. Никаким компьютерным данным сегодня не удалось попасть в центральную систему.

Ровно в восемнадцать ноль-ноль я стоял рядом с его столом одетый, обутый, компьютер выключен, стол прибран. Седой неторопливо собирался, словно не очень хотел снова разговаривать. Но деваться было некуда, и через пару минут мы вышли из здания.

– Пойдём, угостишь меня пивом, – он указал пальцем на магазин неподалёку.
– Я? Тебя? – я от удивления чуть сигарету не выронил.
Но он уже направился через дорогу, и я поспешил за ним. Подумал, ладно, угощу, а то человек несколько лет молчал, а тут я со своими беседами.

Уже с пивом, мы устроились на маленькой скамейке недалеко от офиса, сделали пару глотков, закурили.
– Ну, так почему седой? От стресса, да? – мне не терпелось услышать продолжение.
– Видимо, да.
– Ещё бы, столько народу померло, тут и самому сдохнуть захочется, не то, что поседеть, – на этой фразе он отвернулся, и я испугался, что он не станет говорить, – Ну, ты рассказывай, рассказывай!

– Вобщем, с тех пор я молчал. Совсем, даже дома. Даже маме ни слова, только написал записку: «Извини, мне нужно помолчать какое-то время».
Моё молчание очень нравилось Рите. Мы продолжали встречаться, но теперь говорила только она. Иногда казалось, она упивается игрой слов, созвучием, словами с двойным смыслом. Иногда казалось, в её речи нет смысла, это просто красивые обороты. Иногда казалось, Ри говорит за двоих.
Меня это устраивало. Моя совесть ещё не могла успокоиться, и молчать было единственно правильным. Люди перестали умирать из-за моих слов.
Лишь однажды Ри сказала:
– Та толстая мамаша, помнишь? Она случайно села на своего годовалого ребёнка и сломала ему шею. Прямо на детской площадке.
И в другой раз:
– По телику передавали, что из реки выловили трупы двух тринадцатилетних девочек. На них были белые платьица, похожие на свадебные.
Она сказала:
– Печально, да?
Но в этих случаях я не чувствовал своей вины. Те слова были сказаны давно, больше трёх месяцев назад, а произошло всё только сейчас.
Другое дело – приятель, получивший права, он снится мне. Во сне он говорит: «Я тебя ненавижу».
Другое дело – тётя Лена, снится мне с петлёй, сдавливающей шею, она хрипит напоследок: «Не говори больше ни слова».

Я написал Рите на салфетке в кафе: «Та беременная девчонка со двора, помнишь? Я должен пойти к ней и извиниться».
Рита ответила:
– Не надо. Молчи.

Дядь Серёга и заучка из института, они снятся мне, они говорят: «Молчи».
И я молчал.

6.
Оказалось, не проронив ни слова, можно узнать много нового о людях, которые тебя окружают. Много интересного, чего они сами никогда не расскажут. В чём не признаются. Не надо ни о чём спрашивать, достаточно только слушать. Я слушал Риту, то, как она играет словами. То, как она использует это оружие, но теперь не против кого-то, а просто так, вхолостую. Теперь ей было не с кем бороться, и она просто склоняла падежи, придумывала деепричастные обороты.

Теперь, когда я молчал, ей постепенно становилось со мной скучно.
Теперь, когда я слушал, я услышал, что она меня не любила.

Я написал ей на салфетке в кафе: «Нам надо расстаться».

В тот вечер, после Риты, дома я открыл настежь окно, чтобы слышать не слова, а звуки. Города, двора, деревьев, даже звуки автосигнализации казались мне тогда более осмысленными, чем всё, что говорила Ри. Да, во дворе болтали старушки, ругались мужики, кричали дети, но всё это смешалось для меня в один равномерный неразборчивый звук. Звук, который вдруг прервался громким истеричным словом.

Помогите.

Я вытянулся в окно, кричала девушка, но из-за темноты я не мог понять, где она находится. Казалось, она где-то рядом, может быть, этажом ниже, или двумя. Я вспомнил про беременную девчонку, Иру, и рванул к ней в квартиру.
Соседские мужики уже взламывали входную дверь, и через минуту мы увидели лежащую на полу Иру, а над ней – Ри с длинным кухонным ножом.

Ри сказала:
– Именительный падеж. Кто?
Тихим, умиротворённым голосом она произнесла:
– Ты! Кто? Именительный, твою мать, падеж. Ты! Ты имел такую власть над людьми, просто высмеивая их, унижая, а я – кто? – я, именительный падеж, как ни выстраивала фразы, не могла с тобой даже сравниться.
Этот голос звучал чётко и правильно, как запись аудиоурока по изучению языка:
– Я должна была лишить тебя – чего? родительный падеж – этой власти, любым способом, и тогда мы встретили этого пьянчугу, плетущегося по лестнице.
Ира была жива, но, кажется, она боялась пошевелиться.
– Гениальная идея, дать тебе – кому? дательный – ещё больше власти. Чтобы ты сам себя уничтожил.
Никто не двигался, этот голос гипнотизировал всех нас.
– Чтобы ты винил, слышишь, винительный падеж – себя в смерти всех этих людей. Кого? Себя! Это было нетрудно: зайти перед институтом к алкашу, попросить соли или сахару и вывалить его из окна. Порезать вены той идиотке из института, или повесить бухгалтершу, или заманить долбанного спиди-гонщика на крышу и пообещать ему секс, если он крикнет тебе, что ненавидит тебя. А потом просто толкнуть его. Успеть в кафе. Насладиться тем – о, это же творительный падеж! – как ты ужасаешься от самого себя. Как ты отказываешься от своей власти. Как ты замолкаешь!
Следующий – предложный.
– На детской площадке «ненароком» задела ту жирную корову, она не удержала равновесие и плюхнулась на своего отпрыска. Две милые девочки, пришлось купить им по платью. Мне понравилось лишать жизни во имя слова, но тебя эти два случая совсем не задели. И ты… В тот момент, когда ты решил со мной расстаться, победа перестала быть сладкой. Но ты же и напомнил мне об этой беременной дуре, о ком, о чём, предложный падеж, – Ри слегка пнула её ногой, – Я решила, что она должна уйти из этого мира, чтобы ты был снова уничтожен. Хотя бы ещё один раз я хотела это испытать.

– Мужики, чего за бред безумной русички?! – раздалось у меня за спиной, – держи её, пока она Ирку не прикончила!

В эту секунду Ри перерезала себе горло.

Когда всё закончилось, я вернулся домой. Меня переполнял ужас от того, что она сделала. От того, почему. Просто в голове не укладывалось, что человек способен на такое, тем более человек, которого ты знал и любил. Я думал, что не смогу уснуть, но отключился почти сразу. А утром увидел в зеркале – седые волосы, по всей голове.

7.
– Ни хера себе! – я давно забыл про пиво, и оно уже выдохлось, – Надо же так свихнуться на русском языке! Так а чего же ты молчишь, если она умерла? Ты же больше не стебёшься людьми, как раньше?!
– Я не молчу, я просто неразговорчивый. И знаешь, после всего, что было, десять раз думаю, прежде чем открыть рот.
– Слушай, а ты случаем не напридумывал это всё, чтоб только я не приставал к тебе на работе с разговорами? – я что-то засомневался во всей этой истории.
– Спроси у моей жены, – он указал в сторону, и я увидел приближающуюся к нам девушку с детской коляской.
– А кто это? Эта та самая? Которая беременная была?
– Та самая, – седой молчун улыбнулся, – Ира.