Это был пятнадцатый боевой вылет Степана. Ровно гудели моторы, машина откликалась на каждое его движение, слегка покачивая крыльями. Вот так каждый раз он в полёте сливался с самолётом в одно целое и наслаждался скоростью, высотой и этим умением управлять машиной. Временами Степану казалось, что самолёта вообще нет, а он сам парит над родимой землёй. Не стальные крылья, а его собственные бросают тень на луга, реки, жилые дома.
Привычным движением Степан взял рычаг на себя, и машина устремилась к солнцу.
Оглянувшись, увидел, что ведомый самолёт проделал то же и, как приклеенный, висел у него на хвосте.
«Молодец Петр! Сколько с ним летаю, и ни разу он меня не подвёл, не струсил, а бывали-то мы в лихих переделках...» — мысленно похвалил Степан друга.
Ещё одна пара истребителей покачивала крыльями левее, выполняя ту же задачу. А заключалась она в том, чтобы прикрыть бомбардировщики, дать им спокойно и точно сбросить свой груз, а потом проводить их обратно.
Тяжёлые самолёты, надрывно гудя, шли на низкой высоте, а над ними сверкали вёрткие машины истребителей.
Вот и высотка. Степан чуть наклонился, рассматривая населённый пункт, укреплённый противником, но ничего особенного не заметил, видно неприятель хорошо замаскировался. Увидел Степан и позицию лейтенанта Кравцова, протянувшуюся перед высоткой тонкой линией наспех вырытых окопов и ходов сообщения между ними. Окинул взглядом горизонт.
Он был чист, и только несколько небольших пушистых облаков мирно покоились в голубом просторе.
Чтобы не мешать работе бомбардировщиков, Степан слегка положил машину на правое крыло, делая плавный разворот. Он был спокоен и уверен. Нервозность, преследовавшая его в первых боях, отступила. Он не терялся и не испытывал теперь тревоги при виде сильных и вёртких истребителей-штурмовиков «Фокке-Вульф-190», не выпускал преждевременную трассу пуль по «мессершмиттам», был предельно спокоен. Теперь он хорошо знал все марки неприятельских самолётов, их манёвренность, скорость и хорошо ориентировался в боевой ситуации.
Фронтовое небо жило по своим законам, по своим правилам и не терпело чрезмерных эмоций. Степан понял это. Вошёл в грозный голубой мир, где предельные скорости, манёвры, светящиеся трассы пуль, взаимовыручка, ответственность за боевых друзей и огромное желание сбить самолёт неприятеля спрессовались в короткие воздушные бои.
Молодой лётчик помнил свой первый бой, когда он, неизвестно почему, вывалился из боя и никак не мог сориентироваться, зайти противнику в хвост. Тогда Степану казалось, что какая-то сила, словно нарочно, выталкивает его машину за пределы боя. Он видел, как огненные трассы пересекались с быстротой молнии и напоминали ему вязальные спицы матери, которые вот так же поблескивали, скрещивались, натыкаясь друг на дружку, издавали слабый металлический стук.
Он видел виражи самолётов, выписывающих немыслимо запутанный рисунок, горящие машины со шлейфом дыма, словно выпавшие клубки с разматывающейся нитью.
Степан помнил это и теперь отлично понимал, что только по счастливой случайности не был сбит. Но с каждым боевым вылетом он всё глубже постигал азбуку войны в небе, научился владеть своими эмоциями.
«Мессеры» вынырнули из-за облаков неожиданно. Они шли наперерез бомбардировщикам и не ожидали встречи с истребителями.
Пользуясь секундной заминкой и преимуществом в высоте, Степан спикировал на «мессер», выпустив первую трассу пуль.
— Зараз я тебя сналыгаю! — сорвалось с его губ, и ведомый Петр весело откликнулся:
— Давай, Казак! Я прикрою!
В эскадрилье все называли Степана не по имени и даже не по фамилии, а вот так: Казак. Заслышав в наушниках его казачий говор, лётчики улыбались, зная его привычку по-своему комментировать бой.
— Зараз Казак удила закусит! — говорили они, подражая другу.
Лётчики с удовольствием перенимали казачьи выражения и слова, зачастую употребляя их не по назначению, чем вызывали хохот Степана.
— Ага! Шлея под хвост попала? — вражеский самолёт завалился на левое крыло и стал быстро терять высоту.
— Казак! Слева «мессер»! — услышал он голос Петра и, повинуясь этому предупреждению, даже не успев разглядеть противника, взял штурвал на себя, в резком вираже уходя из-под обстрела.
Одной фразы было достаточно, чтобы принять правильное решение. В бою они понимали друг друга с полуслова.
Выйдя из виража, Степан увидел, что Пётр никак не может оторваться от «мессера», севшего ему на хвост.
— Я иду! — Степан бросил машину по вертикали вниз и на предельной скорости ринулся на выручку. Прямо перед собой увидел ненавистную свастику. Расстояние быстро сокращалось, и он с упоением выпустил в неё длинную очередь.
«Мессер», увлечённый погоней за машиной Петра и уже предчувствуя победу над ним, не заметил истребитель Степана. Яркое пламя окутало вражеский самолёт, и взрыв тут же разнёс его на куски, тряхнув машину советского лётчика.
— Брыкается, сволочь... — прохрипел Степан и почувствовал, что самолёт его не слушается.
«Хвостовые рули... — догадался он, — обломки самолёта перебили хвостовые рули. Теперь мне не уйти».
— Петя! Меня привязали...
— Что у тебя?
— Хвостовые рули...
— Прыгай! «Мессер» справа!
— Братва! Меня пощипали. Выхожу из боя! — спокойно и твёрдо сказал Степан, покидая самолёт.
Купол парашюта скрыл от него продолжающийся бой. Внизу горел на высотке небольшой населённый пункт. Как муравьи, суетились немецкие солдаты.
«Бомбардировщики сделали своё дело. Вовремя мы перехватили «мессеров», — пытаясь понять, что происходит над ним, Степан прислушался к гулу самолётов. Но вдруг острая боль пронизала всё тело. — Расстреливают, сволочи...» — понял он, теряя сознание.
— За Казака! — поймав в прицел хвост «мессера», не отпускал гашетки Пётр, пока не расстрелял весь боекомплект. Вражеский самолёт с протяжным воем помчался навстречу с землёй. Врезавшись в неё, взметнул столб огня, но Степан этого уже не видел и не слышал.
С замиранием сердца солдаты лейтенанта Кравцова наблюдали, как вражеский самолёт расстреливает парашютиста.
— Сволочь! Вот сволочь!
— Ах ты паскуда!
— Расстрелял или нет? Может, промахнулся?
— Нет... Похоже, того... Как-то он сразу обмяк...
— Не каркай! «Обмяк»... Что можно разглядеть на таком расстоянии? — в гибель лётчика верить не хотели.
Бомбардировщики, сбросив весь свой груз, стали удаляться, а вёрткие истребители всё еще вели бой с «мессерами».
«Пора, — решил Кравцов. — Может быть, удастся спасти лётчика».
Выскочив из окопа, поднялся во весь рост:
— За мно-о-ой! В атаку-у! — указывая рукой на высотку, бросился вперёд.
Солдаты, наблюдавшие за воздушным боем, давно ждали этой команды. Понимая что настал их черёд, влекомые желанием спасти парашютиста, они одним броском, словно вырвавшаяся пружина, преодолели открытое расстояние. Штурм начался.
Где-то слышалась автоматная очередь, рвались гранаты, звенели штыки в рукопашной схватке, хлопали одиночные выстрелы.
В глазах Степана стоял красный туман. Он медленно рассеивался и сквозь него выплывало лицо Лукерьи.
— Маманя... Маманя... — одними губами позвал он, но лицо матери ускользало, теряясь в ярких вспышках. Теперь Степан видел горящие разматывающиеся клубки в её руках и почему-то удивлялся: «Как она может держать в своих пальцах огненные трассы?..» Ему хотелось вновь увидеть её лицо, и он позвал:
— Маманя... Маманя...
— Теперь я тебе «маманя», — словно издалека услышал скрипучий знакомый голос, с трудом пошевелил тяжёлыми веками.
Прямо перед собой увидел угол полуподвального помещения. Он весь и часть потолка были покрыты пузырящейся чёрной плесенью с белесыми разводами. Чуть левее, вверху, подслеповатое окошко пропускало пучок слабого света. Правее мрачного угла несколько каменных ступенек вели к закрытой тёмной двери.
Больше Степан ничего не успел разглядеть — кто-то закрыл своим телом свет окошка, и тот же скрипучий голос проговорил:
— Оклемался? Теперь мы с тобой потолкуем...
«Какой неприятный, но очень знакомый голос... — пытался вспомнить Степан. — Где я его слышал?.. Кто это?..»
Говоривший с ним человек подошёл ближе, пропуская в подвал свет и заглядывая лётчику в лицо:
— Тебя спрашиваю... Говорить можешь?
Степан увидел прямо перед собой страшное морщинистое лицо с длинным крючковатым носом. «Сухой... Это он приходил с красноармейцами, когда нас раскулачивали... Тогда он молодым был, но таким же страшным. Но где я... Что тут делает Сухой?» Он уже хотел спросить его об этом, но неожиданно с шумом распахнулась дверь, и по ступенькам в подвал сбежали два немецких солдата и офицер.
— Что сказал? Где аэродром? — с сильным акцентом заговорил по-русски офицер.
— Без сознания он, — заскрипел Сухой. — Бредит. Напрасно время тратим... Пристрелить его, и всё...
— Стреляй нет. Знал надо аэродром, — обернулся к нему офицер и стал отдавать приказания солдатам.
Один из них наклонился и долго вглядывался в Степана, но распухшее лицо и отекшие веки почти совсем скрывали глаза израненного лётчика.
— Помню я этого сучонка. Из казаков он... Если придёт в себя, я из него всю душу вытрясу, — заискивающе заглядывал в лицо офицеру Сухой.
— Ждать надо. Говорить русский зольдат, — коряво проговорил немецкий офицер и в сопровождении своих солдат вышел из подвала.
Сухой вытащил откуда-то из тёмного угла колченогую скамейку, присел рядом со Степаном.
— Чего от этого сучонка ждать... Он, считай, уже покойник... — недовольно размышлял вслух Сухой. Наклонился, заглядывая в полузакрытые глаза Степана. — Был бы ты в сознании, я бы тебе показал... Я бы не только про аэродром из тебя вытащил, но и кишки через глотку выдрал... — желчно выдохнул в лицо Степану, брызнув слюной. Сиди тут... — скрипнул рассохшейся скамейкой, к чему-то прислушался. Встал, приоткрыл дверь, остановился в её проёме.
У Степана болело всё тело, но самая сильная, жгучая боль была в ногах. Во рту пересохло, хотелось пить. Он размышлял: «Я в плену, а Сухой теперь фашистский прихвостень. Сволочь! Как же быть... Пущай думает, что я всё ещё без сознания... Тянуть время... Пока не видит Сухой, сесть удобней, спина болит...» — хотел пошевелиться, но ни руки, ни ноги его не слушались. Единственное что мог Степан, так это слышать и видеть.
Из-за двери, с улицы, послышался нарастающий непонятный шум. Сухой быстро вернулся, остановился рядом со Степаном, раздумывая, что с ним делать.
— У, сука! — ударил носком сапога в бок и, грязно выругавшись, выскочил из подвала, второпях оставив дверь распахнутой.
Резкая боль от удара вырвала из Степана стон, и снова кровавый туман поглотил его сознание.
Он уже не видел ворвавшихся в подвал солдат лейтенанта Кравцова, не помнил, как его переправили в медсанбат. Всё это время он видел застывший в памяти образ матери...