На хуторе по-прежнему было спокойно. По рассказам хуторских мальчишек, итальянцы всё ещё стояли на своих позициях, а станица оккупирована немецкими войсками. Но вторую ночь со стороны дороги до куреня Настёны доносился непрерывный гул.
— Гудят, гудят... Да так тяжело...— со страхом шептала она Лукерье, словно её голос мог вызвать взрыв.
— Не к добру это, Настёна. Днём машин не видать, стало быть, тайно что-то везут... А можа это вовсе и не машины, а танки?
— Что же будет, Луша?
— Что Господь пошлёт...
Ночами прислушивалась Лукерья к тишине за окном, чувствовала, что должны произойти какие-то перемены. Ей казалось, что напряжение наполняет ночную темноту, и в любую минуту могут послышаться раскаты боя.
Эта напряжённость словно витала в воздухе над всей линией фронта, и каждый боец понимал, что близок переломный момент. Понимал это и Иван. Он догадывался, что их танковый корпус — всего лишь маленький штрих в одной большой операции, но исход боя может зависеть именно от него.
Иван наизусть помнил Приказ народного комиссара обороны № 227 от 28 июля 1942 года: «...Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование — ни шагу назад без приказа высшего командования». Он понимал, что отступать больше нельзя, и готов был стоять насмерть.
Накануне наступления танкисты обменялись адресами. Все были задумчивы и сосредоточены. Каждый думал о чём-то своём. Возможно, о том, что этот бой для него может быть последним...
— Ну вот, теперь я знаю где искать красавицу Ольгу, — нарушил молчание стрелок Мотовило, весело подмигивая радисту.
— Дронов, а ты не боишься, что Семён и вправду опередит тебя? Уж больно хороша Ольга, если судить по твоим вздохам, — откликнулся Сергей Полянский, поддерживая шутку друга.
— Осечка вышла! — улыбнулся Иван. — Ты, Семён, хороший парень, но хохол, а Оля только казака полюбить может. Эта любовь к казакам нашим девкам с молоком матери передаётся. А вот на нашей свадьбе рад буду вам обоим...
— А что? Прогоним врага, обязательно заглянем в ваш хутор и сыграем свадьбу. Тут ведь рукой подать до твоей красавицы. Прокатим невесту на танке! — заискрились лукавым озорством глаза радиста. — Такую свадьбу отгрохаем! Ваши казаки привыкли к лошадям, а мы — всем корпусом и на танках! Чтоб запомнили свадьбу танкиста!
— Так они ж никогда танков не видали! Распугаем всех хуторян! — засмеялся Семён Мотовило. — Придётся девок по степи искать, а у нас времени в обрез — надо врага до Берлина гнать. Эдак мы, Серега, точно без невест останемся!
— Нет, Семён! Как только они нас увидят, так облепят как мухи! Разве можно таких орлов не любить? И разбираться не станут, кто из нас казак, а кто хохол, — по-дружески стукнул кулаком в плечо Ивана. — Не устоять перед нами вашим девчатам!
— А энто мы ишо поглядим! — обернулся с улыбкой к нему Иван. — Хотя сам буду рад сосватать вам хороших девок, но сначала надо врага разбить.
— По машинам! — донеслась команда, прерывая весёлый разговор, и танкисты заняли свои места, закрыли люки. Теперь их лица были не по годам суровы и решительны.
— Всем, всем, всем! — ясно услышал в наушниках Полянский. — Боевой порядок — линия! Вперёд!
— Боевой порядок — линия! — сквозь гул мотора передал он команду друзьям. — Давай, Иван! Вперёд!
В тот же миг пересёченная пологими балками местность ожила. Казалось, что сама земля забурлила, выпуская из своих владений танки. Они выпрыгивали из балок, из редких, на первый взгляд безобидных, кустов терновника. Обтекая глубокий овраг, разворачивались в линию и неслись к небольшому хуторку, чтобы атаковать противника с фланга, прорвать его оборону и, выйдя в тыл, замкнуть кольцо окружения.
Иван по прежним боям знал, что исход операции зависит от неожиданности и быстроты. Нельзя давать противнику опомниться, надо ввергнуть его в панику, обратить в бегство.
Механик-водитель как будто сросся с машиной, взрывающей гусеницами стылую ноябрьскую землю. Он не видел, как стремительно неслись танки к цели, подпрыгивая на рытвинах и подминая под себя редкий кустарник, потому что сам летел на врага. Развивая скорость, он слышал, как Мотовило ведёт огонь. Вот она, позиция неприятеля! Иван видит, как немецкие солдаты пытаются развернуть пушку, но он налетает на них. Мелькает перекошенное ужасом лицо немецкого солдата, машина даёт сильный крен, подминая пушку, слышен скрежет, на секунду теряется обзор поля боя, но, подпрыгнув, танк выравнивается и, не сбавляя скорости, несётся дальше.
Танковая атака была неожиданной и мощной. Первая линия обороны неприятеля была смята. Рёв моторов, взрывы, вздыбленная земля, скрежет металла, бегущие фигурки солдат — калейдоскопом сменялись в глазах Ивана.
«Наконец-то... Зараз нас не остановить. Зараз мы погоним гадов с нашей земли, — думал Иван, проскочив первые оборонительные укрепления. — Гнать, гнать их из придонских степей...»
Вот он, вкус победы! Азартный блеск глаз, до боли стиснуты зубы, руки словно приросли к рычагам, послушная машина несла вперёд, к победе.
Танки ворвались в тыл неприятеля, смяли командный пункт, нарушили связь. На позиции противника паника, но Иван знал, что это самые трудные минуты боя. Теперь снаряд или противотанковая граната могут настигнуть из любого окопа, с любой стороны. Пусть в панике, но кругом немцы, и они огрызаются как раненые звери.
Теперь танки разворачивались, кружили, беспорядочно перемещались в немецком тылу, подавляя огневые точки и разрушая укрепления. Несколько машин горели, но поставленная задача была выполнена. Они прорвали оборону противника и стремительно шли навстречу пятой танковой армии, сжимая кольцо окружения.
«Вперёд, вперёд... — шептал Иван, но его машина на полном ходу споткнулась, крутнулась на месте и застыла. От удара у Ивана поплыли круги перед глазами, голову сдавило так, словно её зажали в тиски. Понял мгновенно: «Подбили!» И прокричал:
— Мы — мишень! Покинуть машину!
Но он не расслышал своего голоса. Откинул люк и, задыхаясь от дыма, сквозь языки пламени выполз наружу, покатился по земле, пытаясь сбить огонь. Его подбросило взрывной волной от второго прямого попадания в танк, швырнуло на искорёженную немецкую пушку, и он потерял сознание.
Открыв глаза, Иван не понял, почему земля покачивается и плывёт под ним. Голова от боли готова была расколоться на куски. Сухие губы слиплись от запёкшейся крови, а распухший язык с трудом помещался во рту. Всё тело горело, он не ощущал ни рук, ни ног. Слегка приподнял голову. Земля перестала двигаться, и он понял, что кто-то тащит его на себе. Вот земля качнулась, приблизилась к лицу, острой болью коснулась бока, и Иван снова потерял сознание.
Струйка воды размочила запёкшиеся губы, протолкнула удушливый горький комок в горле. Он поднял тяжёлые веки. Увидел белые облака и чёрные клубы дыма, поднимавшиеся к ним. Несколько мгновений глядел перед собой, пока чья-то фигура не закрыла небо. Увидел склонившегося пожилого солдата в ватной телогрейке и в шапке-ушанке со звездой.
— Оклемалси? Передохнём трошки... — глухо, словно издалека, услышал Иван родной казачий говор. И лицо этого солдата казалось очень знакомым. Захотелось разглядеть его, угадать, но солдат тяжело опустился рядом, с шумом переводя дыхание. Теперь Иван видел только его бок и плечо.
«Кто же это?.. Кто?.. — напрягал танкист память, заставляя работать гудевшую голову. Сердце подсказывало, что он обязательно должен угадать этого человека, что для него это очень-очень важно. — Где ж я его видал? По говору ясно, что это казак. Кто же именно?.. В нашем хуторе такого не припоминаю. — И вдруг догадка словно током пронзила его тело. — Это же Трофимыч! Кулак. Точно, он... Те же глаза, усы... Постарел сильно... Такой старый — и на фронте! Как он тут оказался? Он же враг! Вот сволочь... Переоделся в нашу форму, на шапку звезду нацепил... Маскируется, гад!»
Мысль работала лихорадочно. В эту минуту Иван даже не вспомнил, что Трофимыч — отец его возлюбленной Ольги! Что он когда-то был добрым хуторянином и пользовался особым уважением их семьи. Теперь Иван был твёрдо уверен в том, что рядом с ним — враг. Ведь кулак, когда-то раскулаченный и сосланный в Сибирь, не мог быть на стороне Советской власти, а значит он за одно с врагом.
— Трофимыч!.. — окликнул Иван солдата, с трудом ворочая языком. Ему казалось, что крикнул громко, но едва услышал свой картавый окрик. «Похоже, сильно я контужен...» — тут же мелькнуло в голове.
— А... угадал?! — наклонился над ним солдат. — Погодь...— снял шапку и подсунул под голову Ивана. — Вот так-то лучше...
«Маскарад окончен...— думал Иван, глядя на седые растрёпанные волосы старика. — Специально снял шапку с красной звездой...»
— Ты куды меня? В плен? — прямо и твёрдо глядел в глаза кулака. — Ты же враг!
Лицо старика дёрнулось как от пощёчины, и на него легла тень то ли боли, то ли злобы.
— Враг, говоришь!? Да я вот её... — он зачерпнул пригоршней выброшенную взрывом стылую землю и, просыпав на грудь Ивана, поднес к его лицу, — её родную, защищать пришёл. Нету мне без неё жизни! Горит и стонет она под фашистом, как моя душа. Не время зараз, сынок, прошлые счёты сводить... А ты... враг... — Он до хруста в пальцах сжал в кулаке чернозём, и скупая мужская слеза побежала по небритой щеке.
«Ишь, слезу пущает...» — не поверил его словам Иван, а вслух сказал:
— Тебя же... в Сибирь...
— В Сибирь, сынок... В Сибирь! А за что?! Какая такая на мне вина? Али кровь чья?! Я в своей жизни никому зла не чинил. На мне греха нету.
— Как же ты... тут... — недоверчиво прохрипел танкист.
Трофимыч, стоя пред Иваном на коленях и заглядывая ему в глаза, стал быстро и сбивчиво рассказывать. Казалось, что он всю свою жизнь ждал этого момента и теперь спешил исповедоваться, боясь, что шальная пуля может его прервать.
— Привезли нас на лесозаготовки. Попервах было терпимо. А потом... Не работа душу томила, а сама тайга. Казачья душа к простору привыкла, к вольному ветру, к степям. Задыхаться стал в лесу... Убёг я... А куды... В тайге-то... Заплутал как бирюк**... Уже думал что сгину. Совсем из сил выбился. Присел дыхнуть трошки, гляжу — на траве свежая кровь и рядом след человека...
Свист снаряда заставил Трофимыча замолчать. Упираясь руками в землю, чтобы не наваливаться на Ивана, он прикрыл его своим телом. Рядом взметнулся столб земли, присыпав их комьями. Трофимыч приподнялся, отряхиваясь и выглядывая из воронки.
— Зараз нам не пробиться... Надобно трошки обождать... — обернулся и, увидев закрытые глаза Ивана, встревожился, — ты жив, сынок? Слышишь меня?
— Слышу... Голова раскалывается... — поморщил лицо Иван и открыл глаза.
— Я и говорю... — обрадовался Трофимыч возможности продолжать свою исповедь. — Тот след вывел меня к хате лесника. Захожу, а лесник на лавке лежит. Гунья*** в крови все. «Помоги, — говорит, — медведь меня помял...» Дней двадцать я с ним жил... Рассказал, что беглый я... Добрым старик был... Жалко... Видать, нутро медведь ему повредил... Перед смертью он мне и гутарит: — «Родных у меня нету. На станции я бываю редко. Ко мне кады охотники заглядывают... Больше я как леший живу. Мы с тобой схожи... Как схоронишь меня, так моё имя возьми. На мне греха нету, а тебе облегчение в жизни будет. Обживись тут, в лесу. Окрестности узнай. Ежели вниз по ручью пойдёшь — выйдешь на дорогу, а она тебя к станции приведёт. От неё в сорока километрах посёлок. Там меня все забыли. Ежели надобно будет, в том поселке, в сельсовете, документ на моё имя получишь. Я, мол, Зайков Никодим Емельянович, лесник».
Трофимыч замолчал, понурив голову, словно заново переживая смерть лесника. Молчал и Иван, не ожидавший такого оборота и всё ещё сомневаясь в искренности слов бывшего кулака.
— Зараз я красноармеец Зайков Никодим Емельянович, — опять заговорил его спаситель. — Загнали меня, Ваня, в угол... Даже своего имени я лишился... Знать, такая моя судьба...
— Зачем же ты... на фронт? Поди, староват...
— А куды ж мне? Сидеть в тайге как бирюк, когда землю донскую фашист топчет?! Перед войной наведывался я тайно в хутор... На Настёну да дочерей глянуть... Скрывался от людских глаз, как вор, чтобы не признали... А теперь решил — пущай судьба нас рассудит. Или я сгину, защищая свою землю, или после войны домой с повинной вернусь... Так, мол, и так... Из Сибири убёг на фронт. Греха на мне нету... — Трофимыч облегчённо вздохнул, и Ивану показалось, что лицо его посветлело и морщины слегка разгладились, словно огромная тяжесть свалилась с плеч.
— Ольга про тебя знает?
— Нет. Настёна моя всё знает, а на дочек я только издаля глядел, да ночью... Они спали... Девки про меня не ведают...
— Что ж... пущай будет всё так, как ты решил. А меня как нашёл?
— Вы атаковали с тылу, а мы вам навстречу по правому флангу. Пробились мы в этом районе, а правее пехота залегла. Сигнул я в воронку и думаю, как быть? Слышу: танки. Выглядываю и вижу, как вы чуть левее от меня немца давите. Тут снаряд под ваш танк... Похоже, гусеницу подорвало, и огонь стал брюхо лизать... Дружки твои как зайцы из башни выпрыгнули, а тебя огонь прихватил... Вижу, с трудом ты из люка вылез и по земле покатился. Второй взрыв — и ваша машина костром... Ну, думаю, всех накрыло... А душа подсказывает, что живы, что мне к вам бечь надобно. Я — к танку. Гляжу, а вы все трое в окопе у немецкой пушки... Я тебя сразу признал... Дружки помогли тебя из-под обстрела вынести.
— Так они живы!?
— Живы. Один слегка контужен... Их ваши танкисты подобрали. Фамилию лейтенанта они называли... Колючая такая... — замолчал Трофимыч, напрягая память, но вспомнить никак не мог.
— А... есть такой... — улыбнулся Иван, но распухшие губы едва дрогнули. — Шипоколев.
— Во-во, он... Я обещал им, что дотащу тебя до медсанбата, не брошу. Да вот трошки застряли мы. Справа и слева от нас немцы. Перед нами узкий коридор прорыва, но он под обстрелом. Придётся ишо выждать... Похоже, на левом фланге давят немца... — приподняв голову над воронкой, старик внимательно наблюдал за боем. — Рисковать не будем... Обождем чуток... — скатился вниз и опять сел рядом с Иваном. — Вот что я скажу тебе, Ваня... Не напрасно судьба свела нас тут. Знаю я, люб ты нашей Ольге... Ежели с фронта вернёшься, сватов засылать будешь?
— Ежели вернусь... Женюсь... Но захочет ли она за меня?..
— Захочет! А ежели так, то прими моё родительское благословение. Не так детей надобно благословлять... Но, можа, другого случая судьба мне не даст... — Трофимыч размашисто перекрестил Ивана. — Пообещай мне, сынок, — дрогнул голос старика, — ежели у вас сын родится, то назовёшь его моим именем — Андреем.
Эти слова Трофимыча окончательно развеяли все сомнения Ивана. Сердце дрогнуло от жалости, и тёплая волна радости захлестнула душу.
В осенней степи, изрытой воронками и траншеями, среди искорёженного металла, горящих танков, посреди взрывов и пуль, два человека говорили о будущем, о детях и внуках. Они хотели жить. И эти две совершенно разные судьбы, шедшие до этого момента каждая своей дорогой, теперь видели своё будущее в тесном сплетении. В этот момент Иван не мог знать, что, простившись с Трофимычем у лазарета, он больше уже никогда его не увидит. Но сейчас ему хотелось чем-то облегчить судьбу старика, успокоить, вселить в него веру. И Иван улыбнулся окровавленными губами:
— Так и быть, мой первенец будет Андреем Ивановичем Дроновым. А своё доброе имя ты, отец, обязательно вернешь. Вот разобьём врага, и после войны всё будет по-другому. Можа, тогда и мой отец вернётся... Ты про моего отца что-нибудь знаешь?..
— Не больше твоего, сынок. Как он ушёл в степь в тот день, так я о нём боле не слыхал... Дай-то, Бог, чтобы вернулся...
На левом фланге нарастал шум, и вот сквозь грохот орудий прорвалось мощное «Ура!» и полетело над степью.
Трофимыч выглянул из воронки и обернулся к Ивану:
— Пора, сынок, — он закинул себе на плечо его руку и стал бережно поднимать израненное тело.
— Я сам пойду... — прохрипел Иван. — Ноги, кажись, меня держат...
— Вот и ладно... Держись за меня, сынок... Я ишо крепкий...
** Бирюк - волк одиночка
*** Гунья - обветшалая, драная одежда