До дома я добиралась медленнее обычного – хотелось чуть задержаться на улице, благо, погода позволяла. Расстегнув легкую бежевую ветровку, я опустилась на лавку в парке рядом с домом.
Чеширов был странным человеком. За годы, проведенные бок о бок в музыкалке люди невольно сближаются: то приходится петь по одним нотам, то водой делиться, то вместе вполголоса ругаться на жесткого дирижера. Но за все это время Чешир, как мне казалось, не завел себе друзей. Он всегда был вроде бы и со всеми, но в то же время и отдельно, будто подчеркивая свою независимость. После занятий всегда уходил один, не задерживался перекурить с приятелями, не шел с девчонками до метро.
Да и я сама так и не влилась в дружную сплоченную хоровую семью. Старшие девушки к младшим относились довольно резко: их раздражала необходимость нянчиться, пока дети запоминали партии, подсказывать, помогать. В идеале каждому новенькому должны были объяснять азы, поддерживать, разучивать вместе с ним песни, но со мной такого не было. Почему-то ко мне отношение было не то, чтобы негативное, но не дружелюбное это точно. Мне приходилось всего добиваться самой: и партитуры разбирать, и учиться не плакать, когда ошибаешься и тебя сажают на место, и стискивать зубы, продолжая упрямо долбить трудное место. Это было… больно.
В хоре и вообще музыкалке парней мало, пять-шесть на целый коллектив из двадцати-тридцати человек, и как туда занесло Лешу, я не понимала до сих пор. Он подавал большие надежды, руководители считали, что он далеко пойдет, ставили его солистом.
Почему я невзлюбила его с первого взгляда?
Наверное, потому что то, что мне доставалось с огромным трудом – похвалы дирижера, улыбки старших, помощь – он брал безо всяких усилий. Он не сидел дома часами, уставившись в черные крючочки нот на линейках нотного стана, ему не приходилось в другой комнате заниматься с отстающими, пока другая часть хора шла вперед. Все давалось ему легко и без напряжения, все то, что я заслужила лишь с годами и огромным трудом, он получал просто так.
И совсем этого не ценил. Это стало понятно, когда полтора года назад, холодным декабрьским вечером мы столкнулись с ним в музыкальном школе. Было уже поздно, в здании никого не было, и я уходила последняя – Александра Анатольевна задержала меня на полчаса. Я шаталась от усталости и голода, больше всего на свете мечтая попасть домой.
- Что ты тут делаешь?
В его голосе было неподдельное удивление. А я была настолько измотана, что не хватило сил даже привычно огрызнуться в ответ.
- Домой иду, - кое-как выдавила я, надевая теплую куртку и переодевая обувь. В животе громко урчало.
- Что-то поздновато, - заметил Чеширов. – Я думал, все уже ушли.
- Так оно и есть, - отозвалась я, забрасывая сумку на плечо. – Насколько я помню, у тебя занятия уже закончились?
Он кивнул, застегивая куртку.
- Пойдем, надо поговорить.
Я ошарашенно молчала, и любопытство съедало меня, пока мы выходили из ворот и сворачивали на темную «Малую Бронную».
- Я ухожу.
Я остановилась прямо посреди заметенной снегом улицы – близился Новый год.
- Как это уходишь? – тихо выдохнула я.
Леша повернулся, стряхнул с черного забора снег, уселся на него. Поднял на меня взгляд, полный какой-то усталости и безразличия.
- Я не вижу смысла продолжать это.
И это говорил мне человек, который никогда не знал, что такое сидеть в концертном зале и смотреть на тех, кто поет на сцене, ощущая, как жгучая зависть, словно кислота, разъедает тебя изнутри.
- Тебе осталось всего ничего до выпуска, - произнесла я. – Может, подождешь?
Он резко мотнул головой, а в глазах зажглась тоска.
- Нет, я больше не могу. Сегодня переговорил с преподавателями, так что с завтрашнего дня перехожу в Танеевскую.
Я молчала, не зная, что сказать. Как бы он ни бесил меня, как бы ни раздражал, было еще что-то, что я испытывала к нему. Я привыкла даже к нашим перепалкам и подколам, научилась не завидовать и смирилась с тем, что мне никогда не перегнать его. И теперь все было кончено.
- Покуришь со мной? – вдруг предложил он.
- У меня нету, - отказалась я.
Раньше Чешир нашел бы тысячу способов использовать эту фразу для насмешек надо мной, но сегодня он молча вытащил свои сигареты и протянул мне пачку. Я достала одну, а он сложил ладони лодочкой, сжимая в руках зажигалку и прикрывая пламя от ветра.
Я затянулась, поежившись. Почему-то становилось очень холодно и не декабрь был тому виной.
- Знаешь, Кентова, - произнес Леша, затягиваясь. – Мне будет не хватать твоих издевательств. Правда.
Сердце дрогнуло, а потом обреченно застучало дальше. В половину десятого вечера на улице почти никого не было – все сидели дома.
- Мне тоже, - кивнула я.
Мы молча курили, да и о чем нам было разговаривать? Завтра его здесь уже не будет, пройдет месяц, и он забудет меня, а я перестану думать о нем.
Хотя… нет, не перестану.
Потухшая сигарета выпала в снег, и я подняла глаза, глядя на Чеширова.
- Ну что, прощай? – нерешительно выдохнула я.
Он молча выбросил недокуренную сигарету и поднялся с лавки. Леша был выше меня почти на голову.
Внезапно он сделал шаг и крепко обнял меня, прижимая к себе. Падал снег, танцуя в свете уличных огней, и ветер гудел в переулках за нашими спинами.
- Не прощай, а до встречи.
Я онемела от изумления, застыв в его руках, словно ледяная статуя. Сердце бешено колотилось, в животе что-то переворачивалось, и мне хотелось позорно расплакаться, уткнуться в его грудь и просить, чтобы он не уходил.
Поддавшись порыву, я поднялась на цыпочки и неуклюже поцеловала его в щеку, оцарапавшись о щетину. А потом вырвалась из его рук и почти побежала вверх по улице, спотыкаясь, но упрямо убегая от самой себя.
- Кентова! Подожди, Кентова!
Я не остановилась, продолжая двигаться вперед. И только перед поворотом я обернулась. Чешир стоял и смотрел на меня, а потом медленно повернулся спиной и пошел прочь.
Все было кончено.
В одиннадцать я уже лежала в кровати – день выдался напряженным, в голове царил полный бардак и хотелось свернуться калачиком и поскорее заснуть.
Когда я уже задремала, меня разбудил звук сообщения. Нашарив телефон, я открыла смс.
«После школы позанимайся.»
Три слова заставили меня улыбнуться.
***
По Пречистенке я бежала, как сумасшедшая, и сумка подстегивала меня по плечу – быстрее, быстрее! Так получилось, что я, перезанимавшись дома, не уследила за временем и теперь опаздывала на первое занятие по пианино.
Люди поглядывали на меня с опасением: на светофорах я пролетала на красный, петляла среди прохожих не хуже зайца, задыхаясь, спотыкаясь и все равно не сбавляя скорости. С трудом вписавшись с нужный поворот, я устремилась вверх.
Здесь людей почти не было, машины ездили редко, и никто не мешал мне заниматься спринтерским бегом. Я миновала еще одну проезжую часть, обогнула наркологическую клинику, массажный центр и вырулила прямиком к зданию, окруженному зеленоватой строительной сеткой.
Зайдя за угол, я добежала до ворот, толкнула калитку и проскользнула внутрь. Притормозив у двери, перевела дыхание и вошла в музыкалку.
В коридоре доносились звуки барабана, фортепиано, скрипки, флейты. Повесив куртку на крючок, я подошла к столу охранника.
- Можно посмотреть?
Мужчина молча пододвинул мне журнал, я отыскала имя Александры Анатольевны и ее размашистую подпись рядом с цифрой пять.
- Спасибо.
По коридору налево я дошла до кабинета и аккуратно открыла дверь.
Перед фортепиано сидели двое – Чешир и преподавательница. Она находилась не в центре, но чуть правее, отслеживая все движения рук и поправляя.
Чеширов медленно разбирал правой рукой что-то четкое и ритмичное, кажется, этюд. Я покосилась на подставку, где стояли ноты, и поморщилась – строчки все были исписаны этими закорючками.
- Не зажимайся, локти оторви от тела, - скомандовала Александра Анатольевна. – Вот так, кистью работай, у тебя пальцы не деревяшки, чтобы так жестко играть…
Я тихонько села на стул, сняла сумку с плеча, достала ноты. С этого ракурса я могла видеть только спину Леши и профиль учительницы. Хотелось спать, и я почти задремала под ровные негромкие звуки.
- Ладно, на сегодня все. В следующий раз захвати вальс, хорошо? И не забудь то, что я тебе написала!
Все ноты по мере того, как продвигался разбор, Александра Анатольевна изрисовывала вусмерть: нюансы громкости, темпа, ритмы, «следи за кистью» и прочие пометки давно стали привычны. Иногда она несколькими лихими линиями рисовала очки – присмотрись к нотам, обрати внимание.
- Неплохо, неплохо, Леш. Главное не расслабляйся, и все будет хорошо. Договорились?
Чеширов улыбнулся и встал, сгребая ноты с подставки и крышки пианино.
- Так, Саша, теперь займемся тобой. Что дома разучивала?
Я глубоко вздохнула, опустившись на стул рядом с преподавательницей. Разложила ноты на пианино, «XXII этюд» Раухвергера поставила на подставку.
- Его выбрала? Отлично. Послушать хочешь?
Глупо, конечно, но я всегда любила такие вот моменты – пять минут переговорить о постороннем, еще пять – на игру этюда, и время урока понемногу убегает, как песок сквозь пальцы.
- Конечно, хочу, - кивнула я и встала, уступая место Александре Анатольевне.
Как бы хорошо ни играли на экзаменах и концертах мои сверстники, такие же ученики, как и я, игра мастера всегда отличалась от этого, как прекрасный лебедь от гадкого утенка. Вот и сейчас преподавательница села на стул, откинула за спину шикарные пряди густых волос, поправила ноты и начала играть.
Пальцы ее двигались по клавишам – быстро, точно, четко, взгляд устремлен в ноты. Столько экспрессии было в Александре Анатольевне, столько энтузиазма и задора, что даже мелкие помарки во время исполнения не могли помешать мне во все глаза наблюдать за игрой.
Она читала прямо с листа: сколько лет прошло после того, как она разучивала этот этюд с кем-то из учеников? Три года, пять, семь лет? Настоящий мастер отличался тем, что в любой момент мог поставить перед собой произведение пусть даже повышенной сложности, и исполнение будет таким, словно на концерте.
Сам этюд больше походил на вальс: да, четкий, ритмичный, но в то же время и несколько плавный. Так получалось из-за того, что правая рука играла сразу две мелодии – верхний голос и нижний подголосок. Безумно сложная вещь, но такая красивая… Я уже поняла, что этот год будет просто сумасшедшим – разучивать экзаменационные вещи мне придется очень долго.
Когда человек играет с душой, это всегда видно. Как мне всегда говорили, если на экзамене ты играешь не голые ноты, а частичку себя вкладываешь в каждое произведение – это видно и это ценится. Что бы то ни было – этюд, пьеса, соната – любую вещь нужно пропускать через себя, исполнять, глядя сквозь призму своей жизни. Только так будет и искренность, и эмоции, и экспрессия.
Александра Анатольевна с нижних октав начала быстро подниматься наверх – двадцать второй этюд Раухвергера подходил к концу. В руках у нее словно не было костей – настолько плавными были движения пальцев и взмахи кистями. Она дошла до верхнего регистра и коротко сняла.
- Ну как?
- Хорошая вещь. Правда, кажется, безумно сложная, - улыбнулась я.
Чеширов, про которого я уже успела забыть, тихо фыркнул сзади. Я обернулась к нему, смерила презрительным взглядом и вновь посмотрела на преподавательницу.
- Ничего. Я никогда не даю своим ученикам того, с чем они не могут справиться.
Леша закинул рюкзак на плечи, прошел к двери. Притормозил там, возясь с неподатливой дверью, мило улыбнулся учительнице:
- А вы все также прекрасно играете, Александра Анатольевна.
И вышел.
Я глубоко вздохнула, села на стул.
- Ну что, начнем?
Как я и предполагала, этюд был сложным. Во-первых, не у каждого пианиста хватит ширины рук, чтобы правой рукой играть сразу две мелодии. Во-вторых, в позиции такой «раскоряки» мизинец или, как мы его называли, пятый палец оказывался без поддержки всей руки, и звук получался слабым, почти на грани слышимости.
Однако Александра Анатольевна была сегодня в благодушном настроении и особо не ругалась. Периодически ее руки обхватывали мои, помогая, направляя, показывая, как брать правильнее или как сделать проще. Меня почему-то всегда тянуло на оригинальность: если над нотами были написаны номера пальцев, я практически никогда не играла так, как надо. Лень было заучивать, да и почему-то проще было сто раз поворачивать пальцы, лишь бы не так, как в нотах.
- Ну Саш, здесь же цифра написана, третий возьми! – раздраженно сказала Александра Анатольевна. Схватив ручку, она пожирнее обвела злосчастное число.
Я молча сделала, как просили, понимая, что так и правда будет удобнее. Ну глупая я, что с меня взять!
- Так, ладно, правую оставим, дома разберешь до конца, а сейчас левой займемся.
С левой дело пошло веселее: там не требовалось настолько раздвигать пальцы, а потому и играть было проще. Тем более, через меня Александра Анатольевна почти не доставала до моей руки.
Ритм и вправду напоминал вальс: бас, потом два аккорда повыше, смена тональности, снова бас, опять два аккорда. Ненавижу такие ритмы: запомнить все эти аккорды и куда переносить руку – трудное занятие.
- Так, давай, бас мы выделяем, вторая и третья доля, которые на аккорды попадают, тише. Помнишь еще с лета, надеюсь? – в голосе преподавательницы звучало недовольство.
Кто сказал, что играть на фортепиано – это всего лишь в правильной последовательности нажимать ноты? Бред! Под оболочкой «произведение» крылось столько подводных камней, сколько я не находила в сложнейших математических уравнениях. Ритм должен быть четким, даже если это пьеса: две, три, четыре четверти, шесть восьмых, две половины – какой угодно, но ни в коем случае не шатающийся. Каждый звук исполняется с той или иной громкостью, обязательно «до дна», но это не значит, что нужно «забивать в клавиатуру гвозди», как разозленно бросала мне в прошлые года Александра Анатольевна.
А кроме всего прочего – чистоты «текста», технической стороны игры и ритма, композитор, определенно, чтобы жизнь показалась адом, обычно ставит авторские пометки. Здесь ему громкость убавь, здесь добавь, здесь нежнее, медленнее, модерато, аллегро, пианиссимо, цезура и так далее до бесконечности.
Так что с того момента, как пианист получал в руки ноты, и до того, как с произведением можно выйти на концерт, проходили долгие месяцы, большая часть которых отводилась на запоминание текста и несколько меньшая – на шлифовку.
Я уже понемногу сходила с ума от вальсированного этюда, левая рука с непривычки болела в запястье.
- Плечи опусти.
Я послушалась. Да, привычка поднимать плечи и прижимать к телу локти, кажется, есть у всех пианистов. Начинающих, я имею в виду.
- Так, давай еще раз повторим.
Я мысленно взвыла, представив себе, как мы заново проигрываем две страницы.
- Да нет же, отсюда давай. Вот эти три строчки, где снизу тональность меняется, и дальше пойдем.
Я выдохнула, медленно и осторожно возвращаясь к указанному месту. Не отрывая взгляда от нот – научилась уже за девять лет помнить, где какая клавиша – я аккуратно проигрывала сопровождение.
- Так, ладно. Разобралась здесь с поворотами? Лучше повернуть через третий. Через четвертый звук выходит смазанным, а когда темп возьмем, ты там обязательно запнешься. Давай, я тебе напишу сразу.
Она взяла ручку, несколькими уверенными движениями подписала – где-то даже зачеркивая авторскую расстановку – пальцы над нотами, поставила акценты и сделала еще несколько пометок.
- Думаю, на сегодня все.
Дверь тихо распахнулась. На пороге возник мрачный как туча Кирилл. Волосы и джинсы у него были мокрыми.
- Ты чего такой взъерошенный? – удивилась Александра Анатольевна.
- В дождь попал, - хмуро ответил парень и сел на стул.
Преподавательница махнула рукой:
- Не садись, мы уже закончили… Саш, в следующий раз, пожалуйста, возьми Кюи, ладно? Надо начать разбирать, уж очень она сложная в исполнении.
- Хорошо.
Не передать, как уставший и задолбанный человек радуется тому, что пришел тот, кто занимается следом.
- Тогда до четверга.
Я быстро сгребла листы в охапку, закрыла этюды и встала со стула.
- До свидания!
За дверью я привалилась к стене и прикрыла глаза. Вот и все, прости-прощай, отдых и компьютер.
Agitato - (итал.) взволнованно