Понедельник – день суровый. Это наш девятый «А» осознал еще, наверное, с первого класса. Ну а расписание, которое было на этот день, и вовсе убивало всякую надежду подремать на уроках.
Две алгебры, физика, история, русский и физкультура на закуску. Эту самую закуску мы с девчонками не любили и частенько убегали с последнего урока, благо, физруку важен был только волейбол.
Я лениво водила ручкой по клетчатому листку, записывая что-то за нашей алгебраичкой, которая по совместительству являлась нашей классной. У доски мялся Серый, пытаясь решить какое-то зубодробительное уравнение, Лариса Федоровна кудахтала над ним, усиленно вытягивая его хотя бы на тройку. Судя по мрачному выражению лица у Серого и по мучительному у классной, получалось не очень.
Ната Кузнецова, моя соседка по парте, она же лучшая подруга, толкнула меня рукой в бок:
- Слышишь, он опять на тебя смотрит!
Я даже не обернулась, продолжая закрашивать клеточки в тетради. Леня Симонов, невысокий коренастый парень с последней парты, пялился на меня вот уже целую неделю, видимо, набираясь сил, чтобы подойти и заговорить. Поговаривали, что он на меня запал, но мне было не до этого – совсем скоро, точнее завтра, начнутся занятия в музыкалке. И вот тогда мне будет уже с высокой колокольни на все остальное.
- Пойдем завтра в кино? – предложила Наташка шепотом, косясь на классную.
Та наконец смилостивилась и отпустила несчастного Серого. Парень облегченно вздохнул и плюхнулся на стул передо мной.
- Не могу, Нат, прости, - так же тихо ответила я.
Подруга удивленно посмотрела на меня, чуть приподняв левую бровь.
- Так курсы у всех с октября начинаются, разве нет?
- Да, по пятницам у нас с тобой математика будет. С Крыской-Лариской каши не сваришь, блин… У меня завтра пианино.
Кузнецова фыркнула, недоуменно качая головой.
- Никак не пойму, нахрена ты туда ходишь. Ты что, великая пианистка будешь? Или петь на сцене планируешь?
Я тяжело вздохнула. Вот так всегда – кто ни знал о том, что я учусь в музыкалке: друзья, одноклассники, знакомые – все удивлялись, зачем мне это надо. Ну вот как объяснить людям, что нравы там настолько жесткие, что не всякий препод наш бы выдержал? Как рассказать о том, сколько раз я ревела и хотела бросить, но оставалась, из упрямства оставалась, лишь бы получить чертов диплом, который положу на полку и больше не возьму в руки?
Вот именно, никак. В этом отношении я для всех была загадочнее инопланетянина.
- Прости, Натка, последний год остался. Дай бог, все сложится, и я закончу, получу аттестат и забуду это, как страшный сон.
Наташа поморщилась, списывая с доски решенное кем-то уравнение. Для нее это было непонятно. Она сама училась в художке – но ей нравилось рисовать, она могла часами торчать в здании, дыша красками и медленно, терпеливо прорисовывая каждую закорючку. А вот у меня с рисованием было совсем хреново – вместо травы выходили зеленые лужи, вместо деревьев – какие-то столбы.
Прозвеневший звонок классная, как и всегда, проигнорировала, продолжая что-то восторженно верещать у доски. Класс заполнился гулом – разозленные ученики торопились покинуть чертов кабинет и поскорее добежать в столовку, пока там не столпилась огромная очередь.
Записав наконец задание, мы с Наташкой смылись из класса математики, направляясь в другое крыло четвертого этажа.
Физику я открыто ненавидела. Для меня эта дурацкая наука была какой-то паутиной из длиннющих формул и непонятных рисунков, графиков, чертежей. Ната разбиралась в ней чуточку лучше, но и ей до пятерки было далеко. Я же еле-еле на четыре натягивала.
Маргарита Валентиновна была женщиной лет пятидесяти. Несомненным ее плюсом было то, что она никогда не дергала тех, кто физику не знал, всегда была готова объяснить и помочь, вот только меня даже это не спасало.
Трель звонка заставила меня поморщиться, и я заняла свое место, брезгливо, как дохлых тараканов, перелистывая страницы тетради по физике.
- Так, а теперь кто-то пойдет к доске и напишет нам формулы прошлого урока… Так, Карамцев, вперед.
- Его нет, - нестройным хором возвестил класс, и Маргарита Валентиновна что-то чиркнула в журнале.
- Кентова, давай, - произнесла она, и у меня все внутри перевернулось.
Надо ли говорить, что ни о каких формулах я и понятия не имела.
- Маргарита Николаевна, меня не было на прошлом уроке, - жалобно проблеяла я, отчаянно надеясь спасти себя от двойки.
Заглянув в журнал, физичка убедилась в правдивости моих слов и тут же безжалостно назвала имя следующей жертвы:
- Кузнецова, ну хоть ты иди, ответь!
Наташка, сидящая не со мной на второй парте у окна, а на второй в центре, с ужасом на меня покосилась, но я лишь развела руками – в моей тетради эти формулы отсутствовали.
Она обреченно поплелась к доске, в панике поглядывая на одноклассников. Антон, наверное, единственный, кто разбирался в этом предмете, тяжело вздохнул и приготовился суфлировать.
***
Когда после пятого урока мы с Наташкой вышли из школы, я ощущала какое-то отупение, а Нату все еще трясло от пережитого на физике страха. Маргариту Валентиновну иногда заносило, вот и сейчас она продержала Кузнецову у доски целых двадцать минут, выжав из ее головы, а заодно и из антоновской, все, что только можно.
- Господи, да за что она так! – простонала Ната, когда мы зашли в маленький дворик рядом со школой и закурили. – Никогда ж не дергала…
- Переклинило, - пожала плечами я, затягиваясь сигаретой. – А что, Ирина Ивановна лучше сегодня была? Внеплановая работа по истории, вот радость-то!
Кузнецова равнодушно махнула рукой:
- Выплыли, ты хоть в этой истории как-то разбираешься. А я стою у доски и чувствую себя тупой, как пробка – ничего, ну ничего я в этой физике не понимаю… Спасибо Антону, выручил. Надо его отблагодарить что ли.
Я махнула рукой с сигаретой в сторону:
- Да вон он идет.
Наташка вздрогнула, изменилась в лице, обернулась ко мне. В глазах у нее нарастала паника:
- Господи, он идет сюда! Саш, что у меня с волосами? Как я выгляжу?
Я тяжело вздохнула. Ни для кого не секрет, что моя подруга была по уши влюблена в нашего «физика». Только он, кажется, за решеткой своих формул ничего не замечал.
- Чего с физры ушли-то? – поинтересовался приблизившийся Антон.
Я неопределенно пожала плечами, одним жестом выражая все свое отношение к этому предмету. Парень понимающе хмыкнул:
- Да там наших с десяток и осталось. В волейбол играют, козлы…
Он сел на скамейку рядом с молчавшей как рыба Наткой и закатал брючину на левой ноге.
- Видали? Слава полез принимать и случайно меня «уронил». Физрук домой отправил…
На колене и ниже у Антона красовалась кровавая ссадина.
- Ой! – всплеснула руками Наташка. – Туда же грязь могла попасть! Пойдем, я тут недалеко живу, хоть промою…
Я усмехнулась, щелчком отправляя потухшую сигарету в урну.
- Ладно, ребят, идите, а я домой, учиться.
Попрощавшись, я по дорожке перешла скверик и направилась к своему дому. Все-таки в том, чтобы жить рядом со школой, есть и свои плюсы.
Погремев ключами, я отперла дверь и тут же выставила перед собой сумку, наученная горьким опытом: Лори, моя лайка, просто обожала выбегать и встречать хозяев, даже если они на пять минут отошли в магазин.
Вот и сейчас я кое-как закрывала сумкой колготки, отпихивая ласковое животное:
- Лори, привет, моя хорошая! Да дай я хоть куртку сниму, дурочка! Ай, нечего меня за ногу хватать!
Поборов животину, я бросила вещи в прихожей, разделась и потопала на кухню, откуда вкусно пахло супом. Налив себе полную тарелку борща, я довольно быстро его проглотила, поставила тарелку в раковину и, тяжело вздохнув, пошла в свою комнату.
Здесь, около компьютера, меня ждала моя радость и мое наказание.
Ноты.
Ровные гладкие белые листы, испещренные черными знаками. Господи, как я ненавидела первые месяцы, когда руки еще не помнят клавиш, не знают, куда нужно нажимать, когда на каждое занятие с Александрой Анатольевной нужно целое море терпения! Обреченно выдохнув, я осторожно, как опасное незнакомое насекомое, взяла ноты и пошла в мамину комнату.
Там, у книжного шкафа, стояло мое пианино. Темная гладкая полированная поверхность с переливами нечетко отражала окружающие предметы – стол, окно и множество цветов на подоконнике. Я придвинула стул и села, осторожно откидывая крышку. Провела пальцами по родным клавишам – это пианино мы купили уже у кого-то, и на ноте соль первой октавы остался почему-то цветной лак, на ми третьей октавы была маленькая выбоина. Под ногами у меня было три педали – крайняя правая за девять лет использования была отполирована до зеркального блеска.
Я разобрала ворох листов и наугад вытащила этюд. Кто бы знал, сколько должно пройти времени, чтобы пианист, не начинающий, но и не мастер, смог наизусть сыграть произведение! Недели уходят на то, чтобы отдельно, каждой рукой разобрать все партитуры, месяцы – на сведение, и еще много, очень много времени – на нюансы: темп, ритм, пометки автора над нотным станом и остальное.
Я уже говорила, что ненавижу делать разборы?
Правой рукой я осторожно и очень медленно, четко нажимая каждую клавишу, начала играть этюд. Мне уже он не нравился – будет быстрым, пальцы должны летать по клавишам, легко и в то же время, как говорит Александра Анатольевна, добирая до дна. Ненавижу это выражение – никогда у меня «до дна» не выходит. Иногда мне кажется, что моя учительница пытается забивать моими пальцами гвозди в эти клавиши.
Рука соскользнула с черной клавиши, звук неприятно смазался, и я поморщилась. Проиграв три строчки, я начала заново, стараясь делать все правильно, хоть и медленно.
Через сорок минут, кое-как проиграв из семи страниц три, правой рукой и левой поочередно, я встала, потирая затекшую спину, и отправилась на кухню, выпить воды.
С удовольствием глотая воду, я вздрогнула – неприятный звук вибрации напугал. Телефон, оставленный мною на кухонном столе, был без звука, и потому резкий скрежет, когда он «полз» по столешнице, заставлял морщиться.
Я поставила чашку, посмотрела на экран. Номер не определился, и я, нажав на кнопку ответа, осторожно поднесла Нокию к уху:
- Алло?
- Кентова?
- Она самая, - удивленно подтвердила я, все еще не представляя, кто мне звонит. Голос был мужской.
- Адрес свой сообщи, будь так добра, - язвительно попросили на том конце провода.
- Так кто звонит-то? – настойчиво поинтересовалась я.
- Богатым буду, Кентова, - насмешливо сообщил голос. – Ноты для дуэта забрать не желаешь, склерозная моя? – внезапно рявкнули в трубке.
Сердцебиение от испуга подскочило, я чуть не выронила трубку на пол.
- Идиот, сразу не мог сказать, что ты звонишь? – заорала я, не желая признавать, что чуть инфаркт не заработала.
- Нет, не мог, - огрызнулся Чеширов. – Адрес свой назови, а? Деньги капают!
- Встретимся на «Пушкинской», у Мака, - резко произнесла я. Почему-то мне совершенно не хотелось, чтобы он знал, где я живу.
- Боишься, что ночью приеду и зарежу? Ну окей, мне так еще ближе. Надеюсь, ты не относишься к категории девушек, которым сорок минут надо, чтобы одеться. Через полчаса буду.
И отключился.
А я осталась стоять посередине кухни, злая, как потревоженная кобра, больше всего на свете желая послать это самовлюбленного кретина куда подальше.
Дни стояли теплые и солнечные, дождя не обещали, так что мне хватило десяти минут, чтобы сменить растянутые домашние штаны на джинсы и клетчатую рубашку. Надевая легкую ветровку, я зачем-то посмотрелась в зеркало. Потом одернула себя: для кого наряжаешься-то, дура? Этот болван тебе только ноты отдаст! Я злобно рванула с пола сумку, сунула в карман сигареты, зажигалку и ключи и хлопнула входной дверью, покидая квартиру.
Чтобы добраться до Пушкинской, мне хватило двадцати минут. Пять минут идти до метро и пятнадцать на поезде. У Мака, как всегда, было много народу: мужчины, дети, парочки, даже люди преклонного возраста. Я сидела за столиком на улице, глядя, как спешат куда-то по своим делам прохожие.
- Простите, мэм, что задержался, - мрачно извинились за моей спиной.
Не оборачиваясь, я буркнула:
- Ноты давай.
Леша опустился рядом за стол, снял рюкзак, пошарил в нем и вытащил несколько склеенных листков.
- Ты мне свой экземпляр решил отдать? – удивленно выдохнула я, забыв о недавней обиде.
Чешир, складывая остальные листки обратно, фыркнул:
- Александра Анатольевна предупредила, что тебе надо сто раз сказать, чтобы ты склеила ноты. Решил позаботиться, чтобы ты во время исполнения не уронила на меня листы – мало ли, заразные…
Я сглотнула, судорожно двигая рукой в кармане. Почему, ну почему ему так нужно все время унижать меня, дразнить?
- Значит, поухаживать за мной решил, рыцарь благородный? – голос надломился на середине, и я торопливо прикурила, чтобы прогнать застрявший в горле ком. Хотелось плакать от бессилия и обиды.
Чеширов застегнул рюкзак, но, к моему удивлению, не ушел сразу же, а вытащил свой «Мальборо» и закурил. Он немного помолчал, а потом совершенно спокойно произнес:
- Знаешь, Кентова… Я редко кого-либо прошу о чем-то, но сейчас это сделаю. Я иду на красный аттестат, с сольфеджио у меня проблем нет, хор как-нибудь сдам на отлично. Мы теперь в одной связке, и дуэт должен выйти идеальным. Если ты или я ошибемся – пострадаем оба. Я прошу тебя – постарайся.
Сказать, что я была удивлена – ничего не сказать. Чеширов, который курит со мной за столом вместо того, чтобы тут же уйти? Чеширов, который говорит со мной без насмешек и подколов? И, наконец, Чеширов, который о чем-то просит? Меня просит!
Я выдохнула дым, осторожно повернула голову и передернулась, наткнувшись на его взгляд. Поражающие своей глубиной синие глаза. Вчера они походили на васильки. Сегодня – на бездонное темное море.
Упавший на руку пепел обжег пальцы, и я зашипела, разрывая зрительный контакт. Леша докурил и выбросил сигарету.
- Не забудь, ты завтра после меня занимаешься. И выучи хоть что-нибудь, а то Александра Анатольевна, кажется, препод суровый. Удачи, Саша.
Я проводила взглядом его высокую фигуру. Сколько ему лет? Кажется, он сейчас то ли в колледже, то ли в одиннадцатом классе, точно не помню. Но старше меня на два года – значит, лет семнадцать-восемнадцать.
И только тогда, когда он скрылся за поворотом, до меня дошло: Чеширов назвал меня по имени.
Moqueur - (фр.) насмешливый