– Что вы так на меня смотрите? Что-то не так?
– Мама Кира, когда мы тебя укладывали на кровать, ты была белая, как полотно. Дали тебе валерьянки, ты и заснула. Сама-то помнишь, что с тобой было? Миша говорит, это называется аффект. Два часа ты спала, слава Богу, отпустило тебя. Порозовела, пришла на кухню, сказала, что поздравляешь нас, выпила вина, но была ты ещё слабенькая.
– А вы с Мишкой, наверное, сидели и думали, с чего это я так разревелась, да? Ой, ребята, плачут люди и от горя и от счастья. Я тебе, деточка, говорила не раз, что горе и счастье – это две девочки-двойняшки. Как родились вместе, так рядом и живут. У меня вся жизнь такая. Не успею порадоваться чему-то, сижу, квохчу от радости, как кура, что яйцо снесла, бац, несчастье или горе подвалило. Но я, правда, вроде бы немного выпила вина, но ожила.
Миша, ещё рюмочку под эту закуску? Нет-нет, только с хреном! В моём доме хрен крепкий, я сама же тру. Как ты сказал? Ха! НехренОвый хрен? Надо будет запомнить. Ты хоть видишь, чем ты закусывал, Миша? Что значит «вкусно»? А как ты хотел, это же гефилте фиш. Фаршированная рыба это, Мишенька! Я к твоему приезду её готовила, Лильку учила. Вот уж не знаю, научится или нет, для гефилте фиш надо иметь еврейское терпение – притворно сказала последнюю фразу Кира Исааковна.
– Кира Исааковна, а что значит «еврейское терпение», оно, что, у вас особое?
– Конечно, Миша, особое. Оно у нас в крови и передаётся из поколения в поколение – Кира Исааковна не слышала о генетике и считала, что всё передаётся через кровь – но Лиля, чтоб ты знал, тоже имеет такое терпение, она же не с цыганкой живёт, поэтому гефилте фиш сможет готовить. Ребята, вы чего-нибудь ели и сколько время, кстати? Поешьте, потом чай попьём, после чая я совсем оживу. Я кричала? Что я могла кричать? Это не я кричала, это боль моя, Лилечка, кричала.
Начали пить чай. Миша был сластёна, привёз из Воронежа в подарок «царское варенье» – из крыжовника, без семян. Пелагея Степановна, даром, что не еврейка, тоже терпение имела невероятное, выковыривая булавкой из каждой ягодки семена. Кира Исааковна варенье нахваливала, говорила, что её бабушка тоже, сидела, ковыряла семечки из крыжовника. Видимо, только бабушки это, мол, и выдерживают.
– Спасибо за варенье Миша. Забыла уже, когда и ела. Оно мне сразу напомнило пятьдесят третий год.
– Господи, почему пятьдесят третий, Кира Исааковна?
– В пятьдесят третьем мы вернулись семьёй в Одессу. Из Свердловска. Циля, свекровь моя, знала, что моё любимое варенье – вот это, «царское». К нашему приезду покупать его на Привоз ходила, специально, чтобы свою сноху порадовать. А ты вот, меня порадовал. Интересно, а я тебе кто? Я тебе дам никто! Я ещё не знаю, кто. Но не никто!
– Мама Кира, а как вы жили в пятьдесят третьем, хорошо или плохо?
– Ох, я даже не знаю, деточка, как тебе ответить. Это трудный вопрос, потому, что всё в жизни меняется. Что вчера казалось хорошим – ай, или проходит время, или мы поумнели, но уже это хорошее – дрек. Миша, надо помить руки после сладкого, что ты их облизываешь, бежи в ванну.
– Ну, всё-таки, как, мама Кира? Как началась ваша новая одесская жизнь?
– Как началась? Ну, хорошо. На вокзале нас встречали один Моисей – мы так уговорились. Приехали же налегке. У меня в руках дамская сумка, у Шауля портфель, у Софы скрипка. Пришли сюда, в квартиру. Ну, понятно, слезы, поцелуи. Сели перекусить. Моисей и Циля, мне так показалось, сильно постарели. Ну, первое – война. Мы, говорят, потом, подробней расскажем, где были, как выжили. Во-вторых, мы не виделись давно, аж с тридцать девятого года! Софку они вообще живьём не видели, только на фото, затискали её, особенно, конечно, Циля. Бабушка с внучки глаз не отводила. А мне шепчет – бог мой, Кира! Софка только вчера родилась, а уже сиськи растут! – Ох, Циля, Цилечка! Таких свекровей в жизни не бывает. Подруга была мне эта свекровь.
Миша и Лиля замерли и не мешали этому монологу. Было видно, что Кира Исааковна уже не просто рассказывает, а проговаривает, как бы смотря внутрь себя, прошедшие события, свою жизнь. Порою невнятно, переходя на бормотание, вставляя слова и на идиш, и слова из одесского лексикона.
Она, как будто бы отмотала назад, до пятьдесят третьего года, киноплёнку своих воспоминаний, а сейчас, перед нами стала прокручивать её, делая стоп-кадр на интересном эпизоде и комментируя его.
– Вот в эту квартиру мы пришли, она была у Срулевичей и до войны, дом остался цел, и квартира цела, но от неё осталась половина – квартиру поделили. Стали смотреть квартиру – так это одна большая комната, раньше у них были ещё три большие спальни, второй туалет, две кладовки. Моисей и Циля предложили нам остаться в этой квартире, а в ту, поменьше, на Гоголя, которая стала нашей с Шаулем после обмена, они готовы перебраться сами. Мы все вместе пошли посмотреть другую квартиру и убедились, что они правы, им двоим там будет хорошо. Тоже второй этаж, невысоко, да, в конце концов, всё рядом. Моисей предложил нам сделать в большой комнате перегородки – спальни. Одну для Софы, другую, вместе с кладовкой, как гардероб, для нас. Поставим, говорит, сюда стол, сюда пианино, сюда диван. Всё поклеим одинаковыми обоями, никто и знать не будет, что это отгорожено. Эти перегородки я сняла, когда умерли Моисей и Циля, а Софа с мужем своим, Прохором, ушли жить на Гоголя.
Лето, море, фрукты, овощи. Рыба хорошая, наша черноморская, я уже в Свердловске и забыла за такую рыбу. К рыбному рынку подойдёшь, слюной исходишь. Скрипки, гармони играют. Пошла мода патефоны на подоконник ставить. Из каждого окна музыка. Да какие песни, бог мой! Жить хочется! И хочется отдохнуть, покупаться, на пляже поваляться, но Моисей дозвонился помощнику Секретарю Обкома, что мы приехали. Через полчаса нам звонок, сегодня к шести вечера прибыть, товарищ Секретарь вас примет.
Моисей и Шауль отправились в Обком. Лиля, оно им не хотелось, но сказано – явиться. Секретарём был тогда, я, как сейчас помню, Епишев. Имя отчество не помню. Принял хорошо, расспросил Шауля, что он думает по поводу работы. Шауль сказал, готов к любой работе, близкой к его специальности. Рассказал, как он работал в Свердловске, и что хотел бы, если позволит время, заняться ещё и преподавательской деятельностью в своём же родном институте. Епишев тут же дал несколько поручений помощнику и сделал пару звонков. Потом сказал: «Вы свободны, товарищи. Помощник свяжется с вами». Вот и всё посещение. До сих пор одному удивляюсь. Ведь не любил этот Епишев евреев и, когда он уже был не в Одессе, в какой-то речи даже грозился разбомбить Израиль. Но нам помог. Спасибо ему. Спасибо Моисеевой голове, его зорким глазам и рукам. Но, скажу вам честно, как и что Моисей внутри нас может разглядеть, мне до сих пор не ясно.
А на следующий день я взяла Софу, и мы пошли в музыкальную школу-интернат имени Столярского. Ты не знаешь, Лиля, где это? Как не помню – Сабанеев мост, дом один. Как сейчас помню. Нашли директора школы, ну, конечно, еврей, рассказали, что вернулись из Свердловска.
– С пяти лет девочка занимается. Сейчас двенадцать исполнилось, вот девятнадцатого июня. Как что мы хотим? Кто из тех, кто занимается игрой на скрипке, не знает Столярского и его учеников? И мы хотим учиться в школе Столярского.
– Да – говорит директор – но вы знаете, что Пётр Соломонович умер? Да-да, умер. В жизни бывают всякие совпадения, но он тоже, представляете, уехал из Одессы в сорок первом и тоже в Свердловск! И умер в Свердловске. В сорок четвёртом. А-а-а. Ты, Софочка, родилась в сорок первом, понятно, знать ты это не могла. Но это я так, к слову, когда вы сказали за Свердловск. Ну, надо же! Вы со своим инструментом? Хорошо, пройдёмте в класс.
– В классе директор сел за рояль и дал ей время для настройки скрипки. Спросил, что бы она хотела сыграть, кивнул головой и сразу стал ей аккомпанировать. Она сыграла, по мне так и неплохо. Директор сказал достаточно, расскажи-ка, Софочка, у кого ты училась? Поблагодарил её и попросил погулять, сказал, хочет с мамой поговорить. Он начал так: «Мадам Срулевич, мне перед вашим приходом звонил ваш свёкор. Он представился. Нет, я с ним не знаком, но фамилию эту часто слышал и от жены и от снохи. Они врачи, знакомы с ним. Кто не знает в Одессе доктора Срулевича? Моя жена, врач-гинеколог, как-то призналась мне, что Моисей Айзикович для неё в гинекологии, как для меня Столярский в педагогике музыки. Я вашему свёкру ответил, конечно, примем. Так вот. Не могу я сказать о Софочке, что это обыкновенный гениальный ребёнок – так говорил о своих учениках Пётр Соломонович. Она обыкновенный ребёнок. Мы её выучим, после нашей школы все дети поступают в консерваторию. И Софа поступит. Но никогда ей не быть солисткой. Максимум её возможностей – хороший оркестровый музыкант. Что тоже есть хорошо. Не ждите от неё участия в зарубежных конкурсах, туда едут единицы, действительно таланты. Софе, пожалуйста, скажите, что она принята. Вот, собственно, и всё». – Бог мой, как он был прав. От слова до слова.
Через четыре дня, а мы уже все испереживались, позвонил помощник Секретаря и сказал, что Шаулю необходимо явиться к нему завтра, к девятнадцати. Все вопросы на месте. Вот так. Они там долго не разговаривают. Шауль пришёл, у помощника сидят два человека. Одного Шауль признал по институту, со вторым был незнаком. Помощник представил всех людей друг другу, потом рассказал кратко о Шауле:
– Товарищ Срулевич с отличием окончил наш, одесский институт – в это время человек, знакомый Шаулю, кивнул головой. – Затем уехал по распределению в Свердловск, где работал на хлебозаводе, а с сорок восьмого по пятьдесят третий годы – директором хлебозавода. Защитился, стал кандидатом наук. Нужда заставила его вернуться в Одессу, он обратился к товарищу Епишеву, был принят им. Товарищ Епишев считает, что опыт и знания товарища Срулевича нужны нашей области и их необходимо использовать.
Поэтому, вас, Иван Миронович (это зам. председателя Горисполкома), и вас, Сергей Константинович (это проректор института) я пригласил, чтобы не возникало лишних вопросов, и всем сидящим было ясно, когда Шаулю Моисеевичу выходить на работу в Горисполком, а когда придти в институт, переговорить по преподавательской работе. Вас, товарищ Срулевич, через неделю после трудоустройства, прошу ко мне. Я обязан доложить товарищу Епишеву о выполнении его поручения. Все свободны.
Так мне об этой встрече, ребята, рассказал Шауль. Благодаря Епишеву – Секретарю Обкома, дай Бог ему здоровья, я знаю, он ещё жив, у нас тоже началась жизнь.
А если б не помог, говорите? Ну, я не знаю, пожалуй, это были бы вырванные годы.
Шауль вышел на работу и стал потихонечку осваиваться там. А мы с Цилей, по очереди – пока одна готовит, другая гуляет – каждый день шли с утра с Софой на прогулку, чтобы та поняла, куда это она попала и что это за цаца такая – город Одесса. Здесь, на Привозе, я познакомилась с Виорелой, и с тех пор мы подруги, ближе никого нет. Я потом расскажу, что нас связало.
Надо сказать, что мы все, и старшие и младшие Срулевичи, крутились здесь, в этой квартире, совершенно друг другу не мешая. Моисей после работы любил играть на пианине, он говорил – я так отдыхаю, потом садился Шауль, потом Софа. Играли в карты, в подкидного дурака, в девятку. Надоест – играем в лото, домино, песни поём, патефон заводим. Даже танцуем под него. Всё это за разговорами, весело. Вечером, после ужина и чаепития, Моисей с Цилей уходили спать к себе, на Гоголя.
Как-то на кухне, между делом, Циля меня спросила насчёт детей. Я ей откровенно, как на духу рассказала, что была у гинеколога, вот заключение, что здорова и всё у меня там на своём месте. Циля взяла эту бумагу, чтобы показать Моисею, а тот, такой человек, верил только себе, попросил меня с ним сходить к нему в больницу. Посмотрел меня, помрачнел, я напугалась, говорю ему – что, плохо? А он мне – нет, девочка, заключение правильное. У тебя все хорошо. Цилечка мне потом рассказала, что в воскресенье – тогда же суббота был рабочий день, что для евреев особенно приятно, как вы понимаете – Моисей забрал Шауля с собой в больницу. Вернулись, ничего не рассказывают, но веселья нет. Мне Шауль ничего и не рассказал, для чего они ходили в больницу, а Циля ревела у меня на груди и рассказала. Моисей, когда меня посмотрел, уже был уверен, что проблема с детьми у нас в Шауле. Когда тот сказал, что он переболел свинкой, Моисей захотел посмотреть на его живчики. Оказалось, болезнь сильно подействовала на них, они очень слабы, оттого-то и забеременеть я не могла и не смогу. Что ты, Лилечка, не знаешь, какие это живчики? Ой, Лиля, с таким Мишей быстро за них узнаешь! Он что, у тебя, немножко больной?
Циля ревела и я ревела. Она о своих девочках, которые умерли, едва родившись, а потом и со мной вместе, о моих неродившихся детях. Но жизнь брала своё, потихоньку налаживался быт. Виорела стала носить нам продукты с Привоза. За деньги, конечно, но дешевле и самые лучшие. Оказывается Виорелу наш Моисей когда-то спас. Умирала женщина, поздно привезли, никто не хотел браться оперировать, мол, и так умрёт, зачем нужно, чтоб на операционном столе её зарезали. Так он её прооперировал, человека вернул к жизни. Не важно, Лилечка, что там было, но что есть у бабы внутри, всё, конечно, вырезали. Снаружи, понятно, оставили. Когда Виорела узнала, что Моисей – мой свёкор, то она уважение к нему перенесла на меня. Мы с ней так сошлись, что она иногда и ночевала у нас, чтобы в село к себе не ехать, время и деньги не тратить. Очень любит спать на диване в прихожей. Попривыкли мы друг, к другу и как родные стали. Да, слушайте, я же забыла за диван рассказать.
Принёс почтальон извещение, что пришёл наш багаж. Моисей – куда мы без него – организовал машину, грузчиков. Огромный сундук, где был диван, занесли в прихожую, а сундук поменьше – холодильник – в кухню. Сначала распаковали холодильник – тогда это была большая редкость, старшие Срулевичи быстро смекнули, как это здорово, иметь погреб в квартире. Вскоре и у них появился холодильник. А сундук с диваном разбирали очень аккуратно. Моисей сам следил за работой грузчиков. И вот, наконец, всё дерево убрано, стружки тоже, и диван встаёт на то место, где он и сейчас стоит. Это уже Шауль место выбирал. Он и отцу сказал – папа, диван будет стоять здесь. Ещё будут шкафы с антресолями, вот тут. Здесь вешалка, здесь трюмо. Я, папа, всё продумал.
Все, кто были, и даже грузчики, уставились на диван. Бригадир грузчиков говорит – это, какие же руки у человека, который делал это чудо! Моисей догадался, дал денег, спирта, и грузчики, поблагодарили и ушли.
Все смотрят на диван, на эту красоту, а Циля спрашивает, где мы его взяли. Мы рассказали, как он нам достался. А Циля всё допытывается и допытывается, сколько я за него дала. Я отшутилась так, как у нас в местечке отвечали на такой вопрос:
– Сколько ты за него дала?
– Два.
– Что два?
– Два раза!
Моисей сказал, что этот диван сделан в английском стиле, и что Шауль прав, надо заказать всю прихожую в таком стиле. Он знает, кто может сделать. Вот так диван попал сюда, на это место.
Что, уже первый час? Всё, ребята, хватит разговаривать, пора мне поспать. Миша, какие у тебя планы на завтра и вообще?
– На завтра – такие. В десять я должен встретить на вокзале двух товарищей с нашего завода. Они приезжают на приёмку пресса. С вокзала сразу на завод. Там знакомлю их со специалистами «Прессмаша» и начнём приёмку. После обеда я планирую позвонить в Воронеж директору, потом своему заместителю, потом в больницу, по бабушке. Сам я уеду с завода, а люди останутся и будут продолжать работать. Нет, для проживания их обеспечили комнатой в своём общежитии – и рядом, и нормальные условия жилья, и столовая есть. Послезавтра у меня такой же распорядок – с утра на заводе, где-то до двух, трёх, потом свободен. Отъезжаю? Послепослезавтра. Затем снова в Одессу, дней через семь, восемь. Дня на три. Что значит, «а Лиля»? Что с ней произошло? – Миша чуть-чуть ёрничал, держа и сжимая Лилину руку, чтобы она поняла, что он подшучивает. Руки Миши и Лили были под скатертью и Кира Исааковна их не видела.
– Кира Исааковна. Не вставайте и не готовьтесь меня убить. Видите, Лиля смеётся? – Миша встал, подошёл к Кире Исааковне и поцеловал руку. – С Лилей всё очень хорошо и она это понимает. А руку поцеловал вам, как благодарность, за то, что вы сделали для Лили. И никаких поцелуев за это не хватит. Но нам с ней, вдвоём, надо крепко подумать – а что дальше? Куда и к чему двигаться? Поэтому, дорогая моя «не никто», (Кира Исааковна, аж дёрнулась от удовольствия в этот момент) позвольте нам с Лилией Сергеевной откланяться. Вы, она мне сказала, завтра работаете во вторую смену? До восьми? Для меня это означает одно – я вас с ней встречаю у парикмахерской. В восемь.
Миша спал с краю. Среди ночи его пробудила яркая луна, осветившая комнату сквозь тюль. Задвинув неплотно шторы, чтобы воздух поступал в комнату, он сходил на цыпочках в туалет и, подойдя к кровати, залюбовался спящей Лилей. Зашторенная луна теперь светила на стену, падающий от стены неяркий отблеск, слегка освещал кровать. Лиля спала, как спят дети – разметавшись на спине и абсолютно бесшумно. Миша смотрел на маленькие, острые девчоночьи груди, плоский животик. На рыжеватую поросль, спускавшуюся к полненькой части стройных, лёгких ног. Какая-то невероятная нежность нахлынула на него, он всё глядел и глядел на Лилю, не замечая улыбки счастья, застывшей у него на лице. Потом, тихонько, чтобы не разбудить Лилю, склонился, поцеловал эту поросль, лёг на правый бок, и так и заснул, с улыбкой.