Эта глава следует сразу за "Черной Ветвью"
Я шел по коридору в главную залу ратуши. За дверью залы раздавались громкий смех и голоса. Это было более чем странно. Я остановился у двери, и прислушался. Громче всех был голос Арканда:
- О, смотрите! Симпатичный парень! Сейчас я за ним побегу!
Оглушительный хохот.
- А если ты не будешь слушаться, то я отрублю тебе голову!
Хохот, перешедший в чьи-то всхлипывания.
Я открыл дверь, и вошел. За столом сидели Мевилд и советники, все еще державшиеся за животы. Дар Ламансвиер, хихикая, вытирал слезы. Чуть поодаль стоял Арканд. В руке у последнего была какая-то кукла. Она была всего одна, и поэтому, чтобы добавить актеров в разыгрываемый им спектакль, в другой руке у него было перо, рядом на столе лежали ложка и вилка, а посередине всего этого стояла чернильница.
- Чем вы занимаетесь? – Поинтересовался я.
- Х-мм. – Прокашлялся Мнокодар.
Вилерен отвернулся, поджав губы от смущения.
Мой отец равнодушно смотрел на меня.
- Тебе сегодня прислали вот это. – И Арканд положил передо мной куклу, которую держал в руке.
Кукла была точным подобием меня. Она была сшита из разных кусочков материи, с лицом, нарисованным на белой тряпочке. Надо сказать, что над этим произведением искусства потрудился художник выдающегося уровня.
Кукла действительно очень походила на оригинал. Выражение ее лица застыло в перманентно грустной гримасе с опущенными вниз уголками губ, а черные нитки волос обрамляли лицо, придавая гротескной аскетичности. Она была одета в черные брюки, белую рубашечку и золотой камзольчик.
Но во всем виде ее была какая-то несчастность, отрешенность, покинутость. Непонятно, как кто-то мог передать все это в дюжине сшитых друг с другом кусочков ткани. Немудрено, что всех позабавил спектакль – главный актер в нем был весьма выразительно отверженным посмешищем.
- Кто прислал? – Я взял куклу в руки. Она была мягкой, и чуть шершавой на ощупь.
- От Мидландори Лиатриса. В маленькой коробочке с непонятными знаками.
- И ты открыл посылку, предназначавшуюся мне?
- Никогда бы не открыл, если бы знал, что там лежало вот это! – Бальтонари усмехнулся.
Действительно, смешно. Ему оказалось так смешно, что он также решил посмешить других.
Я проглотил подступивший к горлу комок, но не обиделся. У кого-то в душе играет скрипка. У кого-то – флейта. Кто-то живет под барабанную дробь. В душе Арканда играл целый оркестр, и я готов был слушать эту музыку вечно, даже если музыка насмехалась надо мной каждым аккордом.
- Ну ладно, давайте работать. – Мевилд встал, и все тут же встали вместе с ним. Он порылся в кармане, и протянул Ламансвиеру какое-то письмо. - Вот, опять от этого полоумного. Нужно или припугнуть его, чтобы перестал писать, или просто игнорировать.
Дар кивнул, и убрал письмо в карман. Все, что я успел прочитать на конверте было « ... от Релемилла».
- Слушай, ты меня извини пожалуйста. – Арканд взял меня за локоть, и отвел от стола. Его прикосновение пронзило меня тысячей острых игл. Голова закружилась, а сердце зашлось от волнения и боли. – Все дело в том, что ты сам выставляешь себя посмешищем. Если бы ты так себя не вел, они бы не ржали, как кони, при виде твоей куклы.
Я почувствовал, что письмо, которое Мевилд передал Ламансвиеру, было написано в тюрьме. Более того, мой отец знал больше, чем сказал. Релемилл? Неужели тот самый священник, который исчез после обыска в церкви?
Не дождавшись ответа, Бальтонари вздохнул. Мое присутствие тяготило его во много раз больше, чем любое чувство вины.
- У тебя больше нет никаких планов? Можно, я пойду в кабак?
Я молча кивнул, и быстро вышел из залы.
- Ну не обижайся ты так! – Крикнул он мне вслед. – Подумаешь, я открыл коробку! Можно подумать, там были сокровища. – И потом, кому-то из советников, как бы жалуясь. - Теперь будет дуться неделю!
Я вышел из ратуши, и пересек площадь. Осень уже висела в воздухе, и от нее было некуда деться. До городской тюрьмы было пять минут быстрого шага. Я открыл дверь, и представился часовому. Потребовал записи обо всех заключенных.
Часовой, совсем еще молодой парнишка, предоставил книгу. Она была засаленной, и пахла гнилью. А чем еще может пахнуть книга прихода-расхода заключенных в тюрьме, скажите на милость? Полистав ее какое-то время, я нашел нужную запись: «Линн Релемилл». Номер камеры, и год. Восемь лет назад. В графе «Причина» значилось «воровство». Я бросил книгу, потребовал у часового сразу всю связку ключей, и побежал по ступеням.
Камера «23» была на втором этаже. Я с трудом разомкнул ржавый замок, и толкнул дверь.
Внутри было более прилично, чем я думал. Релемилл сидел за столом, на котором горело несколько свечей, и что-то писал, у стены стояла кровать, а на полу лежали горы книг.
- Если вы от господина Гидеалиса насчет моих писем, то не тратьте впустую слова. Писать я не перестану. – Негромко сказал он, даже не глядя в мою сторону.
- Я сам Гидеалис.
Он поднял голову, и смотрел на меня с секунду. Его лицо было таким же просветленным, как и в тот день, когда я увидел его в церкви. Только он очень поседел, теперь был по-другому одет, а в глазах тот же огонь перемешался с грустью.
- Или вы сильно помолодели, или вы Гидеалис-младший. Во втором случае это было только делом времени, прежде чем он отдал бы меня на растерзание своему сыну. Но знаете, что, - Релемилл встал, спокойно положил перо, и закрыл лежавшую на столе книгу, - я польщен, что вы пришли за мной лично, и я не боюсь смерти. А также, между этой камерой и эшафотом я успею наговорить вам столько, что вы прежде отречетесь от вашей веры, чем я – от своей. Во избежание этого можете отрезать мне язык прямо здесь.
Почему я думал, что он будет мне рад?
Я помял спрятанную в кармане куклу – подарок Лиатриса. Горечь стоявшего передо мной священника слилась с моей. Он думал, что оскорбляет меня, а отвесил комплимент. Он считает, что у меня есть какая-то вера. Приятно? Еще как.
- Я пришел, чтобы вас освободить. Пойдемте.
- Не верю. Но не могу не подчиниться приказу.
Когда мы подходили к выходу, тот самый молодой парень на часах, увидев, с кем я выхожу, вдруг заплакал.
Релемилл, проходя мимо, сжал его руку.
- Мужайся. Мы еще встретимся.
Услышав это, парень разрыдался еще пуще.