Весть о раненом разведчике быстро облетела хутор, и казачки, истосковавшиеся по родным, потянулись к куреню Лукерьи. Каждой хотелось взглянуть на солдата и лично расспросить, не встречал ли он на фронте мужа или сына.
В курене Лукерьи было людно и шумно. Весело сновали по хате младшие дети, радуясь возвращению домой. На скамейке у окна Настёна подробно расспрашивала Ольгу о сестре Наталье и о жизни в Песчанках. В переднем углу, за столом, с землянисто-серым лицом и непомерно тонкими от худобы руками сидел Борис, беседовал с тремя хуторянками.
— Вот, глянь, сынок... Можа, по письму чё скажешь...— протянула Анна письмо от своего мужа Семёна. — Пишет, что в пехоте он... Стало быть, как ты... Не мог ты его не приметить... Он у меня видный...
Борис долго всматривался в номер части, потом читал короткие неровные строчки письма и виновато вздыхал:
— Нет, мать, не наша это часть... Не встречал я Семёна...
— Оно, конечно... На войне мира много. Токмо с нашего хутору сколь казаков ушло... — вытирала слёзы Нина.
Борис глядел на безграмотных хуторянок и догадывался, что в их понимании война — большое скопление людей, стреляющих в одну сторону — по немцам. Вроде как на большом базаре: можно разминуться, не встретиться.
— На войне, мать, теперь вся страна воюет. Ваши хуторяне в разных частях, на разных фронтах...— пытался объяснить Борис.
— Они ж с одного хутору, с одного военкомату уходили...— не понимала Дарья.
— Правильно. Из хутора они из одного, но распределили их в разные части. Вон у тётки Луши один сын танкист, а другой — лётчик... — кивал Борис на Лукерью, возившуюся с Клавдией у печки. — А если и в пехоте все, так одни в одном хуторе, в одних окопах, а другие — в других... — как можно проще терпеливо объяснял казачкам. — Вот начнут наши общее наступление по всему фронту! Сразу будут бить и итальянцев под вашим хутором, и фрицев в станице... И вверх по Дону, и вниз...
— Когда же это будет, сынок?
— Точно не знаю, но скоро... Очень скоро. Сколько ж можно отступать...— сжимал костлявые кулаки Борис. — Вернутся ваши хуторяне...
Женщины с надеждой и радостью глядели на солдата, шмыгая носами и вытирая глаза.
Лукерья, прислушиваясь к их разговору, всё чаще поглядывала на бледного парня. Она понимала, что солдат ещё очень слаб, а хуторяне досаждают ему своими расспросами и слезами, но понимала она и то, что Борис является связующим звеном между хутором и фронтом. И неважно, что он, кроме Степана, никого из хуторян не встречал. Казачкам было достаточно поглядеть на него, послушать, поговорить о своих родных, чтобы оттаяли сердца, появилась надежда. И уходили они из куреня Лукерьи заплаканные, но успокоенные, с верой в победу и возвращение их родных.
— Сынок, — наконец не выдержала Лукерья, — ты бы прилег. На тебе лица нету.
— А ведь правда! Утомили мы тебя разговорами-то...— засуетилась Нина. — Пора нам...
— Не спешите, — остановил их Борис, — я соскучился по людям, пока в землянке был. И бока все отлежал... Мне, мать, — с улыбкой глянул на Лукерью, — надо больше двигаться, сил набираться. Рад я, что постель меня отпустила... Сидеть могу! Значит и бегать буду!
— А то как же, сынок, — заулыбались гостьи. — Войдешь в силу. А мы тебе хорошую девку сосватаем, у нас на хуторе девок много!
— Девушка — это хорошо! — озорно подмигнул Борис Оле. — А то я в лесу чуть лешим не стал.
— И не мудрено, — засмеялась Клавдия. — С таким страшным дедом, как Матвеич, поживешь в лесу, так и сам на него похожим станешь. — Ой, бабы, каким страшным его из левады привели! Чёрный, заросший, худющий, а глаза как лампадки! Такие здоровенные глаза-то... И блестят, словно огоньки в них. Я его испужалась!
— Так я ж, считай, из-под земли на белый свет вылез. В землянке темно, а тут столько света! — оправдывался Борис. — А Матвеич только с виду суровый. Я добрее человека не встречал. Он меня к жизни вернул, и я до смерти за отца почитать его буду. И тётка Луша мне теперь как мать. Не выжить бы мне без неё... — Борис запнулся от избытка чувств. Нервно затеребил свои смоляные вихры.
— Даже мне ни слова про тебя, сынок, не сказала... — вступила в разговор Настёна. — У неё в курене итальянцы, а она — тайком в леваду... Мне бы сподручней было, так ведь не сказала... — обидчиво поджала губы казачка.
— А ты не серчай, — улыбнулась подруге Лукерья, — я и сама мало чем помогла. Трудно было его туда переправить, да ведь тебя кликать было некогда... А потом с ним в землянке Матвеич жил, он его и выходил. Еду им Коля носил, он неприметный...
— Знаю я тебя... Ты завсегда была дюже осторожной, но мне бы могла сказать. Я бы хоть краюхой хлеба поделилась... — всё ещё неунималась Настёна.
— Поделиться успеешь... Ещё неведомо какая зима будет... А зараз у нас и свой, слава Богу, хлебушек есть... — открыла заслонку печи, и хату наполнил аромат свежевыпеченного хлеба.
— Вот ведь как бывает! — опять заговорил Борис. — Жил я и не знал про ваш хутор. А попал в беду — таких людей встретил! И словно вернулся в родную семью... Вон Колька... Разве смогу я его забыть? Он же мне как брат родной! Вот и получается, что я теперь наполовину цыган, на четвертушку русский и на четвертушку казак. Только надо научиться по-вашему разговаривать.
— Этому ты враз научишься. Женим тебя на казачке — и на сто процентов станешь казаком! — откликнулась Клавдия.
— А что! Если ваши хуторянки — все такие красивые, как ты, так я хоть сейчас!
— Раз за девок заговорил, стало быть, скоро оклемаешься, наберёшь силу. Лишь бы итальянцы не вернулись... — озабоченно вздохнула Нина.
— Не, они не придут. Чё им у нас делать? Они зараз в своих укреплениях, в тех, что построили... — высказал свои соображения Коля.
— А ты энто откель знаешь? — Лукерья отставила чугунок со щами и внимательно взглянула на сына.
— Знаю... — опустил голову Коля. — Часовые кругом, пройти нельзя... Там они...
— Это где? — насторожился Борис.
— Там... — махнул рукой Коля, указывая на восток. — Километров десять от хутору...
— Понятно... Похоже что они на этом направлении ждут нашего наступления... Надо бы проверить, — лихорадочно сверкнули глаза разведчика.
— Что ты, сынок? — заволновалась Лукерья. — Нездоров ты...
— Не всё так просто, мать. Я — солдат. Я на верность Родине присягал. Нельзя мне отсиживаться у вас, не дезертир я... Мне к своим надо. Теперь меня мёртвым считают или без вести пропавшим. Может, матери уже похоронку отослали...
— Но куда же ты пойдёшь? Дюже ты слабый, сынок...
— Прямо сейчас я никуда, мать, не побегу, но и сидеть долго у вас не буду. Если что, долечусь в медсанбате. Мне к госпиталю не привыкать. Из каждой разведки возвращаюсь через него. Невезучий я...
— Нет, сынок, ежели смерть вокруг тебя ходит, а взять не может, стало быть, мать тебя в рубашке родила. Счастливый ты. Всё обойдётся... А зараз ложись, полежи трошки перед обедом, а то ложку до рта не донесёшь... Ослаб совсем. А ты, Коля, сбегай за Матвеичем, пущай к нам обедать идёт, щи готовы...
А вечером Лукерья наблюдала, как Борис ходил по подворью, над речкой, думая о чём-то своём. Осторожно приседал, разминая колени, и делал круговые движения руками. Потом позвал Колю и долго сидел с ним на бревне у сарая, о чём-то разговаривали.
«Наверное, выспрашивает про итальянцев», — подумала Лукерья и вздохнула, понимая неизбежность разлуки.
Переживал и Матвеич, зная о намерении Бориса вернуться на фронт. Он привязался к весёлому парню и, коротая с ним дни и ночи в землянке, рассказывал ему о своей нелёгкой судьбе.
— Я, сынок, много в жизни видал, друзей не раз хоронил, врагов от смерти спасал. Всякое было…
— А врага зачем спасать? — насторожился Борис.
— Когда-то и я таким как ты был. — с грустью молвил старик. — Молодой, дерзкий. Тогда я хорошо понимал, где враг, а где свой. В седле я крепко держался и шашкой лихо рубил... — Матвеич замолчал, вспоминая те далёкие годы.
— А потом, что? — не терпелось Борису узнать о жизни своего спасителя.
— А потом… Потом жена мне сына родила, а сама слегла.
Матвеич молчал, заново переживая беду, и Борис не торопил его, боялся своим нетерпением обидеть рассказчика. В землянке воцарилась тишина.
— Я смолоду умел врачевать, — тихо заговорил старик. — Бывало, упадет с коня казак, а я сразу умел определить и вправить вывих, правильно сложить поломанные кости. Врачевал я и раны. Не знаю, откель у меня энта наука. Никто меня тому не научал. А тут… — голос его дрогнул, выдавая волнение, — глядит на меня Анюта: — «Помоги, — просит, — я жить хочу...» — справляясь с душевной болью, старик на минуту умолк, а потом заговорил громче и тверже. — Я тогда, сынок, первый раз так близко смерть увидал, сердцем почуял проклятую. А ещё, сдалось мне, что я мог бы помочь Анюте, да Господь разум мой помутил. Наказал он меня за то, что шашкой своей души людские губил. Нельзя, сынок, отнимать у человека то, что сам Господь ему дал. Грех это великий...
Борису хотелось возразить, но он не прерывал Матвеича, понимал, что тот, возможно, первый раз в жизни говорит об этом, словно исповедуется перед ним.
— Похоронил я Анюту и больше не взял в руки шашку, не сел на коня. Дал я тогда клятву, что не стану боле губить человеческие жизни. А смерти я объявил войну. С тех пор, сынок, нету для меня чужих людей и своих. Есть просто люди, и есть смерть. Вот в этой самой землянке спасал я от неё казаков, не принявших Советскую власть. Тогда их считали лютыми врагами новой жизни. А я врачевал их раны. Вот тут где ты лежишь, когда-то истекал кровью молодой казак. Чтобы заглушить нестерпимую боль, чёрными словами на всю леваду ругался, смерть материл. Я опасался, что его крик услышит кто…
— Что же стало с тем казаком? Выжил?
— Выжил, родимый. Зараз на фронте за Советскую власть воюет, фашистов бьёт. Вот и сообрази… Тады врагом был, а теперича герой, ордена заслужил у тех, против кого когда-то воевал.
— Тогда время такое было.
— Время, сынок, завсегда одинаковое. А вот души свои мы злом и гордыней испоганили, оттого и покоя на земле нету.
— Тебя, Матвеич, послушаешь, и фрицев жалеть станешь. По твоей науке, они тоже люди, а сколько горя, сколько беды на нашу землю принесли, сколько крови людской пролили!
— Извергов жалеть не надо, а понимать ты должен, что немецкие солдаты, как и ты, приказ выполняют. Ты-то знаешь что бывает за невыполнение приказа! Вот и думай, кто и за что в ответе, на ком главная вина...
Матвеич с любовью ухаживал за Борисом, чувствовал, что необходим парню. Ему важно было ощущать, что он не просто топчет землю, а живёт с пользой, отдавая другим тепло своего сердца. Теперь, когда Борис быстро поправлялся и уже не нуждался в его опеке, он загрустил. Ему не хотелось отпускать солдата, но в душе он гордился его решительностью и верностью долгу. «Иначе нельзя, — думал Матвеич, — каждый должен делать своё дело. Бог даст ещё свидимся».
Как-то вечером Лукерья заметила, что на усадьбе нет ни Бориса, ни Коли.
— Клавдия, ты Бориса не видала? Куды он подевался? — спросила она дочь, хлопотавшую по хозяйству.
— Опосля обеда в курене с Колькой пушку свою чистил, а потом не видала.
— Неужто пошли к итальянцам... — подкосились у Лукерьи ноги, и она присела на порожек крыльца.
— Маманя, ты чё? — дочь увидела побледневшую мать, подбежала к ней.
— Клава, они ж пошли разведать про итальянцев... Убьют их там.
— Маманя, ну чё они... полезут под пули? Колька там тыщу раз был. Он Борису всё покажет, и придут...
— А зачем они пушку взяли?
— Так солдат и спит с ружжом. Привык он к нему... Не убивайся...
Но Лукерья не могла успокоиться. Ей казалось, что время остановилось. Бежал час за часом, а Борис с Колей всё не возвращались. Стемнело. Волнение Лукерьи передалось Клавдии, и они в ожидании молча сидели за столом.
— Хоть бы вечерять пришли... Голодные зараз... — нарушила молчание дочь, чтобы как-то снять давящее напряжение.
— Не стряслась ли с ними беда... Поздно ужо... — прошептала Лукерья, готовая расплакаться.
На крыльце послышался топот, и в хату вошли перемазанные землёй возбуждённые парни. В руках у солдата был автомат, и он, увидев слёзы на глазах Лукерьи, спрятал его за спину, как провинившийся школьник.
— Слава Богу! Живые! — бросилась к ним Лукерья и, не в силах совладать с собою, заплакала, обнимая сразу обоих.
На следующий день, распрощавшись с хуторянами и пообещав не забывать Матвеича и семью Дроновых, Борис ушёл к линии фронта.
С его уходом закончился в курене Лукерьи маленький праздник.
«Пущай сквозь слёзы, но мы радовались его выздоровлению, его рассказам... С ним словно само солнышко заглянуло к нам, отогрело души. И вот сынок ушёл, ушёл в неизвестность, как наш Жорка...» — тяжело вздыхала и украдкой смахивала набежавшую слезу, поглядывала на задумчивого Колю: тоскует о солдате.
Вспоминала Бориса и Клавдия. Как-то, увидев что девушка тепло расцеловалась с Настёной и Ольгой, прощаясь с ними на берегу, он спросил:
— Они ваши родственники? Оля твоя сестра?
— Нет. Оля — невеста моего старшего брата Ивана. Ты на неё не зарься.
— А ты чья невеста?
— Ничья! — вспыхнула румянцем Клавдия.
— Не может быть, чтобы такая красавица была без жениха. У вас что, парней нет?
— Наши хлопцы все на фронте. Анюта, вон, была Гришкиной невестой, а на него похоронка пришла... Вот когда придут с войны хлопцы, тогда и разберемся, кто чья невеста.
— Да... Война многих парней погубила. Мой дружок Юрка погиб, а я обещал к нему на свадьбу весь цыганский табор привести, чтобы музыки, песен и веселья было много...
Слыхала, как цыгане поют?
— Нет.
— И моему дружку не довелось услыхать... На его могиле спел я по-цыгански...
Клавдия примолкла, не зная, что сказать, сердцем жалея Бориса и переживая смерть его друга. Несколько минут они молчали, а потом Борис как-то странно зашевелил пальцами, словно перебирая струны, и сказал:
— Эх, соскучились руки по гитаре, — озорно подмигнул Клавдии, — хочешь спою тебе цыганскую песню?
И, не дожидаясь ответа, тихо запел. Слова были для Клавдии непонятными, но тихая, грустная песня волновала, трогала душу, и Клавдия была очарована её красотой.
— Дюже хорошая песня. Про что она?
— Про цыганскую любовь...
— Хорошо ты поешь... А плясать умеешь?
— Ну какой же цыган плясать не умеет! Вот пригласишь на свадьбу, так я для тебя без устали петь и плясать буду!
— Зачем свадьбу ждать? Вот кончится война, придут мои браты... И ты приезжай... — мечтательно заговорила Клавдия. — Тогда и споем, и спляшем все вместе на радостях-то!
— Обязательно приеду! — улыбнулся в ответ -Борис.
Теперь, вспоминая этот разговор, Клавдия грустила и мысленно произносила: «Господи, помоги дойти цыгану до своих...»