Дождь

Полуденная духота сменилась долгожданной свежестью. Капли дождя барабанили по крыше и лобовому стеклу. В этих целокупных каплях мелькали лица знакомых, друзей, членов семьи и посторонних людей. Ударяясь о капот, они разлетались на предикаты, синтез которых и образовывал тех тошнотворных, безличностных людишек, преследующих меня, все эти тридцать с небольшим лет.
Пустынная набережная. Только я и дождь, плотной стеной окруживший меня, спрятавшегося в автомобиле. "Бог умер" Ницше, вы были правы! Интересно, что сорвалось бы с ваших губ, видя нынешнее разложения его трупа, над которым надругались в самых извращенных формах. Те чувства покинутости, одиночества, заставлявшие вас так сказать, в настоящее время достигли угрожающей всем нам критической точки. Страшно представить, что ждет ЕГО надгробную плиту и то, что готовят ЕМУ грядущие поколения.
Он ушел. И мне ясно почему. И все-таки, я жажду встречи, чтоб задать один единственный вопрос. На что ТЫ рассчитывал, создавая нас такими? Разве это по-отцовски, любя? Можно ли было ожидать от этой далекой от совершенства оболочки, в которую ТЫ заключил частичку СЕБЯ чего то большего, кроме неблагодарности и бесконечного дерьма? Как за эти шестьдесят восемь среднестатистических лет, возможно, взрастить высокую нравственность, учитывая внешние реале. Нравственность, которая является единственным ключом к вратам вечной жизни. Как? Без насилия для плоти? Без насилия к окружающим?
Только сейчас я смог нащупать грань между знанием и познанием. Ощутил силы. И возможно поступив крайне эгоистично к тому, что связывает меня. Я бы смог созерцать, что то большее, исключающее опытное познание. Люди, казалось бы, за всю прослеженную историю максимально приблизились к свободе. К свободе a parte posteriori. Государственный механизм взвалил на свои заботливые плечи всё, включая самое дорогое - детей и престарелых родителей. Всё! Лишь бы мы были винтиками, шестернями, функциями. Исправно, без сбоев и трений, работающих в огромном агрегате. Равным, безвольным стадом, где сохраняется иллюзия того, что каждая его единица следует именно своими собственными, внутренними желаниями, а не становиться обычным ГОСТом. С раннего детства нас погружают в бесконечный учебный процесс по приобретению и совершенствованию приспособленчества, отнимая индивидуальность, на смену которой приходит бесконечное ощущение одиночества. Мы одиноки. Одиноки по настоящему и как никогда бежим от столкновения с одиночеством, которое как ничто другое способно показать всю ничтожность нашего настоящего Я. От встречи с НИМ, нашим Я, бежим в кино, клубы, погружаемся с головой в развлечения. Ищем единения со стадом, отдаляясь от себя. Бежим, что бы убить время, убить всех и вся, убить частичку Бога. Убить ее во всех кто как то соприкасается с нами. Приспособив их к собственным, эгоистичным потребностям, воплотив в них воспаленные амбиции. Считая, что в моменты дрессировки мы наделены правом, позволяющем нам осуществлять все виды насилия.
Дождь... Его первозданная музыка, убаюкивающая мое сознание, как и Faithless, Ferry Corsten, Tiesto, Armin Van Buuren. Помогающие хоть и не на продолжительный промежуток времени почувствовать ту заветную частичку, разыскиваемую неподалеку от Женевы в огромном чреве БАКа. И как мне кажется, эти попытки не увенчаются успехом. Там возможно найти всё, кроме Бога. Разве можно познать пусть с помощью супернавороченной техники и интеллектуальной мощи тысячи ученых мужей то, что не подвластно науке. То, что за пределами эмпиризма, то от чего мы всем своим существом бежим.
Безусловно, фундаментальная наука есть  не что иное, как вакцина от невежества и мракобесия. Но, свободное толкование результатов исследований, обозначение бозона Хиггса частицей Бога, способствует большему отдалению человечества от поисков Господа в себе. Что не делает жизнь людей ЖИЗНЬЮ, за исключением улучшения коллективного разложения, как внутреннего, так и внешнего.
В одной из капель дождя, помогающего мне как когда то, ночное небо Непала, ощутить причастность к чему-то не умещающемуся в рамках зажатого внешним, сознания, я увидел лицо Сергея. Улыбающегося Сергея Николаевича, штатовскую улыбку которого не способна смыть вода. Тот же взгляд - беспокойный, жадный, ищущий что то. Он ударился о капот и вместе со звуком разлетевшейся воды, мои перепонки уловили его неизменное: "Фук, Фук". Именно так, с довольной улыбкой на лице, он обозначал факт полового акта. "Фук, Фук! И говно на стенах" и сопровождающий эту фразу истерический смех. С утра до утра его голова занята сексом. Анальным сексом и происходящих казусов при этом. Он не избирателен. "Все мясо хорошо, в котором есть дырки" и опять идиотский смех. Это такой тип людей, которые не нуждаются во внешних раздражителях, вызывающих приступ смеха. Он смешил себя сам. Громко перднув, он произносил: "Хорошо", демонстрируя на лице полную удовлетворенность. Его субъективное мнение, которое он считал, неопровержимым фактом, сформированное годами наблюдений. Мужчина должен более двадцати раз в день, ночью, точнее, во время сна, он наблюдений не вел, испускать газы. По этим звукам он умудрялся диагностировать состояние организма. Нет, не только кишечника, а организма в целом и даже активность головного мозга. В наличии, которого я сомневаюсь. Как мне кажется, его ампутировали и в освободившееся место установили портативную игрушку “Электроника”, где волк бесконечно ловит яйца, разбрасываемые неуловимым зайцем. "Ну, погоди!" кричит в его голове обезумевший волк.
Если к объектам сексуальных утех он не притязателен, то пища напротив, является чем то священным, требующим сверх серьезного отношения. Для него нет ничего более интимного, чем тупое забивание требухи жратвой, которая загнивая в его бездушном теле, выходит наружу через блестящие брюки "Brioni" заполняя все вокруг тошнотворной вонью.
Фук, фук! Он демонстрирует свой половой член, увеличенный в какой-то клинике Москвы. После этой операции, весь наш разношерстный коллектив не вылазит из саун, бань, щедро оплаченных скупым Сергеем Николаевичем. На мой взгляд, было бы на порядок дешевле и эффективнее каждому из нас поставить на рабочий стол фото члена в красивой рамке. Куда мы денемся, нам, как и всем нужен хлеб и за хлеб мы согласны терпеть всё и даже это! Есть еще его обожаемый "крузак 200", который беспокоит пусть не сильнее пищи и увеличенного члена, но гораздо сильнее жены и троих дочерей. О которых он не упоминает и не думает вовсе, за исключением тех редких моментов, когда они попадают в поле зрения. Участие в семье он ограничил денежными вкладами в семейную казну, исключив ответственность, любовь. Семья для него не что само собой разумеющееся, существующая без его непосредственного участия. Но для него и по его правилам.
Кто платит, тот и заказывает музыку!
Фук, фук! И в его "крузаке" очередная молоденькая охотница. Он, представляющий свой член в ее узких дырочках с одной стороны и она рассчитывающая на то, что этот похотливый уродец, ни кто иной, как проводник в беззаботную жизнь, с другой. В свои сорок он так и не смог осознать, что невозможно насытить взбесившийся член, точнее ту электронику, что залита бетоном в его голове. Не осознал и никогда не пытался осознать, что это всё следствие внутреннего одиночества. Импульс, которого направлены на единение с таким же забытым внутренним я, а не с оболочкой.
Она же в свои двадцать никогда не сможет достигнуть намеченной цели, обуздать аппетит и, купаясь в роскоши, ощутить подлинное счастье. С каждым шагом ложного пути и он, и она напротив отдаляются от казалось бы, таких близких целей. Погружаясь в смердящее болото, казавшиеся в начале пути твердым грунтом.
Фук, фук! Он изрыгает бессодержательные мысли на окружающих, которые вопреки своей воле связаны с ним одним механизмом. И не смотря на внутренний протест, всему тому что есть, Сергей Николаевич пропитываются, заражаются им.
Фук, фук! И вы, Сергей Николаевич, скатились с капота. Дождь вслед за вами смыл все дерьмо, что осталось после вас.
Из тысячи капель, содержащих в себе множество разнообразных лиц. Я уловил в одной из них лицо Яны, кошечки Яны. С красивым носиком и карими глазами, особо привлекавшими меня'. "Разве я могу врать? Посмотрите в мои честные глаза" и неизменная лукавая улыбка. В такие мгновения в моей голове возникает вопрос. Способны ли эти красивые губы разомкнуться, позволив ее языку, заставляющему мое тело вздрагивать, изречь хоть что то ценное, содержащее хоть самую малость искренности?
Мяу, мяу! Она улыбается, чувствуя силу манипуляций. Дейл Карнеги счастлив! Она, как и многие другие освоила систему схем спекуляционно - манипуляционных взаимоотношений. Исключив всё, научившись притворствам, сконцентрировав свое внимание на внешнем, являющимся для нее единственным источником удовольствий.
Мяу, мяу! Она крутиться перед зеркалом, примеряя сарафаны, платья, юбки, блузки, кофты, футболки, топы, шортики, подчеркивающие ее внешнюю красоту. Всматриваясь в свое отражение, честными, карими глазами, шлет отражению поцелуй и бежит. Бежит в солярий, бассейн, маникюр, педикюр, фитнес... Бедняжка, как я тебя понимаю. Все для того, что бы твое тело приносило максимум дивидендов, выраженных в приятно хрустящих купюрах. Нет, она не шлюха, хотя отличий никаких. Она - разумная, молодая женщина, правильно инвестирующая тело.
Мяу, мяу! "Я тебя люблю!" Говорит она и пристально смотрит этими честными глазами, с внутренней напряженностью дергая манипуляционные веревочки, сковавшие ее в большей степени, чем меня.
Мяу, мяу! Любовь исключает любого рода манипуляции, шантаж и начинается именно тогда, когда ты не способен к манипуляциям. Я говорю, но она не слышит, стекая с капота вслед за безмозглым мистером "Фук, фук".
Из акустической системы льется Faithless. Дождь пузыриться в образовавшейся луже. Мой взгляд устремлен сквозь плотную стену дождя, туда, где планируется возвести гостиничный комплекс в виде автомата "Калашникова": Неужели на этой земле, в Ижевске, мире, нет ничего того, что заслуживает большей гордости? Чем кусок метала, превративший убийство в легкое нажатие спускового механизма.
Может огромное сердце в водах загаженного пруда? И это возможно наглядно продемонстрирует то, что даже в самой отвратительной оболочке находиться не просто насос, а то, что можно разбудить, не прибегая к ледяным молотам Сорокина.
Хи-хи-хи. Доноситься из одной капли дождя. Этот смех, я не спутаю ни с каким другим смехом. Оля...
Крашеная блондинка Оля. Тебе обидно? Извини. Искусственная блондинка. Так лучше? Извини. Я продолжу. Идеализированная мной блондинка Оля. Заставляющая переживать меня диаметрально разное, от уныния до чувства восторга.
Хи-хи-хи! Я вижу в ее глазах отсутствие уверенности в правильности своего выбора. Прислушиваюсь и вместо бешеного ритма сердца, еле уловимое журчание. Ее зависимость от социума настолько сильна, который все-таки не наделяет ее необходимой уверенностью. И возможно ли чтобы бездумное стадо вселяло надежды? Только в состоянии свободы, хаоса, оно способно демонстрировать силу, способную смести любые преграды на своем пути, не осознавая последствий своего безумия. Но стадо не таково, оно утратило свою первозданную дикость, сублимируя ее в дикость потребления всех и вся. Она, как и все утратила собственное мнение, критичное мышление, стерла индивидуальные черты, мешающие быть неотъемлемой частью стада. Оля стала клоном. Самым страшным клоном, которого только возможно представить, имеющего лишь внешние отличительные признаки и ничего больше.
Хи-хи-хи! Ее уши не воспринимают истины, только всевозможные виды человеческой правды. Мои слова настолько парадоксальны и классифицируется ей как бред сумасшедшего. Она верит символам, не умело связанным в страницы лжи, такими же винтиками, далекой от совершенства системы, не способных видеть дальше собственного носа. Даже не важно, понимание того, что, некоторые механизмы безумного агрегата утратили мораль, честь, являющиеся основой этого узла.
Ничего не имеет значения, кроме сходства со стадом!
Хи-хи-хи! Она спешит в обществе подруги Кати, ожидающей того, когда Герман Греф предложит ей руку и сердце. Спешит с нашими фото к женщине, предрешающей наше будущее. Она способна только верить чуши, откинув все и даже настойчивый голос своего сердца.
Хи-хи-хи! И ее смех меркнет в моей памяти.
Хи-хи-хи! С глубоким сожалением я наблюдаю за тем, как она стекает с капота, вслед за Фук, фук и Мяу, мяу.
Дождь усилился, нашептывая что то. Я прислушиваюсь, чтобы разобрать хоть что то, тщетно. Шепот. В одной из капель я вижу Максима.
Шу-шу-шу! Месье тайна. Человек, боящийся собственного голоса, мыслей, полагая, что их содержание взрывоопасно. Идиот! Слова давно не трогают людей, пусть они даже будут подобны динамиту. Он боится слов, боится накликать на себя беду, показавшись стаду не привычным Максом, парнем без затей.
Шу-шу-шу! Я вижу его бегающий взгляд. Пластиковую улыбку на еще молодом лице. Отсутствие уверенности в мыслях, желания совершать поступки. Даже принимая самые не значительные решения, он, прежде, чем воплотить их в жизнь, прошепчет десятками пар ушей, согласие которых позволит ему осуществить намеченное.
Шу-шу-шу! Он даже нашептывает глупую программу по преображению его тела, во что то фантастическое, написанное каким то гуру пауэр лифтером. Ждет...
Я киваю головой, хотя в этом я ничего не смыслю. Важно ли это? Конечно, нет. Шепотом он делиться желанием бросить все и отправиться в Тибет. Я молчу, переживая о том, как же та программа по преображению? Не дождавшись от меня ответа, он начинает смеяться, уверяя в том, что это всего лишь шутка, добавив: "Что мне там вместе с ламами по пещерам дрочить?" Почти шепотом, стараясь не напугать его, я говорю, что он до сих пор не смог понять, кто он и чего хочет
Шу-шу-шу! Озираясь по сторонам, он сообщает мне, что как никто другой познал мир и себя в нем. Что он ДАЖЕ медитировал и разработал собственную практику, позволяющую ему покинуть тело. Я молчу и отпускаю каплю, дождь подхватывает его и уносит прочь. Его шепот слился с фук, фук, мяу, мяу, хи-хи- хи, образуя отвратительную какофонию.
Я добавил громкости. Tiesto - Человек по средствам творчества объединивший себя с миром и лишь с не многим из людей созидательного труда. Дождь льет как из ведра. Благодаря небо, я улавливаю в каплях знакомые лица.
В одной из капель я поймал Владимира Владимировича, ненавистного всем и противного лицемерному западу, пытающемуся примерить заокеанские ГОСТы, абсолютно чуждые духу Российского народа. Народу, которому только предстоит сформулировать национальную идею, а не следовать за популистскими тезисами. И возможно благодаря Владимиру Владимировичу очертания этой идеи проявятся и они не будут ограничены воздушным величием, грудами мышц, безусловно необходимыми, но не представляющие особой ценности для людей. Надеюсь и молю Бога, чтобы Россия была пронизана человечностью, перенимающая только то, что людей делает людьми. И в этой же капле я не уловил на лице Владимира Владимировича напряжения, с которым он затягивал гайки бесчеловечного механизма. Возможно, он сделает глубокий вдох и подует на Россию позитивом. Отменив культ личности, разрешая снять со стен всевозможных кабинетов свои портреты, висящие на наспех вбитых гвоздях, дрожащими руками граждан, превратившихся в бессердечные механизмы вертикали. Возможно, он опустит голову и взглянет под ноги, видя настоящее лицо Великого Государства, доедающее объедки с господского стола.
Дай Бог!
Пузыри на воде. Две насквозь промокшие девушки, с сияющими улыбками бежали по набережной. Я проводил их взглядом. В каплях все также мелькали лица. Сфокусировав внимание на одной из них, выглядевшей особо крупной. Я увидел стареющее лицо Владимира Аркадьевича. Лицо, редко демонстрирующее улыбку, тонкие, бледные губы выпускающие шквал мата.
Мат, мат, мат! Пропитанный неописуемой ненавистью ко всему живому умирающему, мертвому Даже к самому себе.
- Ты знаешь, - говорил он, пуская струйку дыма и показывая пожелтевшие зубы, - ну не могу я уместить в формат так сказать нормальных слов то, что окружает нас. Это все говнище за пределами формата нормального.... В последние годы меня занимает вопрос справедливости. Где и только в чем я не пытался разыскать ее. Нету! Не-ту. И места в жизни людей ей, к сожалению не отведено. Для примера. Взять мое тело. Уродливо, согласись?
- Ничего уродливого, - честно отвечаю я.
- Ладно, - махнул он рукой, - в этом уродстве только сейчас, спустя шестьдесят с лишним лет, проснулось, что то ценное. Но я не могу его выразить, так сказать до осязаемого уровня. Не могу пощупать того, настоящего себя. И все потому что я старый жив. И все его внимание занято тем, чтобы следить за моей ногой, находящейся в гробу. Понимаешь, я упустил время, просрал, не вырастив что то настоящее.
Мат, мат, мат! Мы выпиваем. Глаза Аркадьевича налиты кровью.
- Ненавижу наркоманов, ссуки, - зло цедил он, сжимая кулаки, - всех бы их в печь! И всех этих ублюдков СПИДушников и ВИЧевых, всю нечисть в печи!
Я молчу. Есть ли смысл возражать ему, затягивая в последовательность вымышленных аргументов. Он не говорит. Боится признаться, чем на самом деле обусловлена его ненависть к больным людям. И к ним ли? Все дело в
том Прости, Аркадьевич, что его младшая дочь употребляла наркотики,
следствием чего и стало заражение ВИЧ инфекции. И вина в этом его и его супруги, живущей вдали от него и дочки, добрых пятнадцать лет. Как мне кажется дело в том, что их дочь отказалась принимать ту модель ячейки общества, в которой она воспитывалась. Там где не было любви, акта отдачи, где совместное существование обусловлено в большей степени внешним, чем внутренним. Этот уход в осознаваемую неблагоприятную среду, был ничем иным, как протестом, невозможностью приспособления, единения с ложью и бессердечием заполнившие их семью. Она была одинока, но никто этого не смог заметить.
Мат, мат, мат! И я снова вижу влажные глаза Аркадьевича, нежно обнимающего дочь. Они вместе садятся в поезд и уезжают в Карелию, где он приложит все усилия, чтобы загладить, наконец осознанную вину. Туда, где он зарыдает и будет стоя на коленях молить прощения. Счастья вам!
Его слезы, вместе с каплями дождя стекают с капота, наполняя пузырящуюся лужу.
Дождь будет идти долго! Ровно столько, чтобы мы - люди остудили свое воспаленное эго. Будет течь по нашим лицам, смывая чванливость. Будет размывать фундамент возведенных нами стен, не дающие нам взяться за руки, почувствовать пульс, проникнуться, оставив разлагаться манипуляции, а вместе с ними притворства.
Дождь будет идти долго! И перемены настанут! И эти лица, с сияющими глазами, не знакомых мне людей, мелькающие в каплях дождя, воскресят в своих сердцах Бога! Заставив давно покинувшего этот мир Ницше улыбнуться. Они именно те новые люди, которых так боится наше загнившее общество. Они покажут вечное. Покажут то, в чем все мы нуждаемся. Покажут настоящую ЖИЗНЬ!
Звонок. Аня. Сегодня я наконец смогу разглядеть в тебе именно того, Нового Человека.
Я еду!