До колонии этой семь километров от деревни нашей.
Я и пошла. Пошла встречать Олежека моего, выпускали его в тот день. А я с ним уже пол-года по переписке.
Бабы наши деревенские, вот подлючки-то, где их взять-то подружек хороших, все в один голос, что поматросит и бросит, и сама я волновалась тоже. Говорили, что нельзя верить тюремному, потому что нет у них, говорят, ничего святого.
Я и думала - как же так? с тюрьмы только реце… ре… дивист, что ли, как может этот с тюрьмы уголовный, начать новую жизнь с женщиной. С которой по письму познакомился.
Он и был этим, как там он называется… Так он мне написал.
Написал еще в первом письме.
«Я, мол, Олег такой-то и такой-то, знаю, что только господь бог может судить меня за эти убийства эти, которых и не совершал, а уж вы, Марьяночка, да, так и написал - Марьяночка! - решите сами – кто прав, а кто виноват…»
Потом он все и рассказал, что было. И правду всю.
Я так плакала тогда, когда читала письмо его.
Я сразу поняла, что его засудили неправильно.
Ну, ни в чем же он не виноват! Так понятно он мне все описал,что слезами прямо письмо поливала! Так все душевно написано..!
До сердца все насквозь проняло!
«Я, - пишет Олежка мой, я уже так и называть его стала, - хочу до концов дней своих быть рядом с вами и душа моя раненая и в шрамах найдет успокоение около вас если ты найдешь место для меня в своем маленьком домике около реки и мы с тобою огороды садить будем и скот разводить а я и топором работать могу. И счастья хочу как и ты милая!»
Да. Вот так и написал. В последнем письме уже.
Потом я к Томке зашла. Ну-у... водки взять.
Да и посудачиться по нашему, по-бабьи! У кого мне еще спрашивать-то..?
Подружка моя, соседка Тамарка, мы с ней и выпили по стопочке.
- Ты, Марьянка, - кричит, - дурра деревенщина..! - Он приедет, ****ь, во все дырки тебе воткнет, а потом ищи-свищи! Да еще все твои колечки драгоценные унесет! Сс-ука эт-та лагерная!
Смешная Тамарка. Будто бы сама не деревенская. Но она всё про их знает, шибко умная. У ей, у самой, дружок в тюрьме сидит, только далеко где-то. Говорит, у морей северных.
В магазине продавщицей Томка моя.
Маргарин, песок сахарный, когда привозят, и гвозди разные.
Но про всех всё знает! И как Лизка-учетчица от председателя нашего затежелела, и что Николай с коровника навоз ворует, и...
... да, что там говорить.
Всё знает!
Даже про правительство наше тоже ей известно! Уж не знаю откудова.
- Хрущ этот,- говорит, - еще какой-то указ выдумал – по тюрьмам всех распустить! коров сдать! и товарища Сталина забыть.
Ага, думаю, вот и стали многие скотину-то резать.
«Н-уу, не знаю… Рогатую свою я никому не отдам. По мне хоть указ, хоть приказ, а молока откудова я брать стану? А товарища Сталина, вон он у меня из «Огонька» на стенке висит, забывать тоже не буду. Мамка, помню, сказывала, что он нам как отец родной. Вот и я думаю, он, хоть и помер, но народу нашему добра сколько сделал!»
- Дурра ты, - Томка кричит, - он, сука, людей сколько поубивал!
«Как он мог людей поубивать-то, у себя в Кремле? Сама ты дура, подруга моя».
Водки и так редко было в сельпо, а самогонки – так у всякого есть. Хоть направо, хоть налево, да и у меня всегда бражка была. Как же не выпить-то, если «праздник в стране - красный день в календаре!»
Но хорошая она, душевная, Томка моя!
«Колечки драгоценные!» - так и сказала, ей-богу! Так смеялась я тогда! Откудова им взяться-то, колечкам драгоценным..? Одно колечко и осталося от мамы у меня.
Мать как померла в позапрошлом годе, я и сняла его, колечко это, не пропадать же добру. На пальцы мне не лезет, пальцы у меня толстые, я его на этажерку и положила. Пусть лежит, думаю, мамку вспоминать буду.
А мать замерзла моя. Зима тогда жуть морозная была. Мы с поминок-то ехали тогда по бабе Нюре с Краевки. Остановились… ну, поссать кому, кому чего еще, лошадей глянуть – мамку-то и забыли. Ее потом уж нашли – так и сидела бедная у дороги, как столбик.
А Томка всё смеется!
Завидую я ей – ребятишек двое, как прынцесса всегда наряжена, мужика нет, а ей по хрену – я, говорит, любого мужика плясать под себя заставлю!
Уж, заставит, точно знаю!
К нам переписчик с района приезжал. Была тогда эт-та… перепись населения была, так она его к себе в баньку и затащила. Он, вроде, даже и не записал ничего. Как в доме ейном сидел, так и не вылазил оттудова.
«Подруга, - говорю, - дай хоть глянуть на красавчика твоего!»
- Нет! - говорит и глазищами своими так и стреляет во все стороны.
"Нет и - всё! Сама ищи – вон их сколько, красавчиков таких в нашей стране необъятной!"
- Тамарка, - говорю, - какая, на хрен, страна необъятная? Мы же здесь, в нашей пермской области…
- А, вон, - говорит, - зона рядом, там мужиков этих с х..ями ихними тюремными, как грязи! И не хер тут плакаться – я тебе адресок дам, ты и напиши.
Ну и написала я. А я – знала тогда..?
Тамарка рядом сидела, всё указывала.
«Не пиши, - говорит, - что красавица-раскрасавица. Пиши, как есть, что инвалидная, что с ногой одной. Что счастья нет, а хочу. Таких вот и любят. Жалеть будет. Тебе-то что – был бы мужик! А уж потом – слюбитесь! Не век же тебе манду свою на печке греть и домик у тебя есть - он и клюнет. Они, зонные, чувствительные очень, всегда калеку пригреют».
Да. Уж сорок скоро. А все в девках хожу.
Томка, когда в первый раз забрюхатела, хотела в петлю лезть – я ее и сдернула.
«Убью! – кричала. - Как срок свой отсидит - убью гада!»
А чего убивать-то? Он, как вернулся, уж через неделю его снова в кандалы забрали. Томка за пять лет другого народила, а он, первый её, того второго топором и пристукнул. Сначала ножиком исполосовал, потом уж топором по голове. В колодец и опустил.
Мы после к колодцу и не ходили вовсе. С речки воду брали.
* * *
Ждала я его у ворот.
Уже и вечер наступил. А его все нет.
Подошла в окошечку. Письма показала и спросила.
«Жди, - говорят, - после выйдет».
Обратно ждать стала.
Потом дверь железная отворилась и военный в фуражке и кителе говорит мне:
- Отвалил твой кобель. Еще утром освободился.
Сам смотрит на меня, цыгарку жует, всю обсмотрел, потом и говорит:
- Иди-ка, ты, мать, домой. Нечего тебе здесь торчать. Иди, милая... У него, таких как ты по переписке... Соображай, женщина!
«Вот непонятливый какой, думаю. Знал бы ты, что у меня с Олежеком моим!»
Ну, вернулась…
К дому-то подошла, а в окошке свет.
Как же так? Уходила когда – закрыла все, помню.
Захожу, а там два товарища за столом. Один чернявый такой, плечи все разрисованы. А другой вообще голый – в штанах, а на руках надписи всякие, купола церковные. И кресты на них.
На столе картошка, я еще поутру сварила, встречу думала. Огурцы - да, кадка рядом стоит, достали.
Самогонки бутылка, это еще от Томки, я и оставила.
И сидят мужчины эти, а у одного даже кепка тоже черная.
... а он встал и потянул меня к себе руками синими и за грудь ухватил.
Испугалась я и думаю - неужели Олежка мой? Не узнаю, однако. На фотокарточке он такой ладный, не как этот.
А синий этот и говорит мне: «Мы тебе с приветом от дружка твоего. Садись с нами, Марьяночка, водочки выпей!»
Ну, и выпила я, чего ж не выпить-то?
И все спрашиваю про Олежека моего, понять не могу, а они молчат, только зенками своими зыркают.
Потом…
А что – потом?
Снасильничали меня. Я с одной ногой-то, что сделать могла? и не справилась. Да водки уж была выпимши. Такое вытворяли - сказать срамно.
Потом уж, как заснули оба пьяные, я топор-то и взяла.
Ночью тёмно у нас. Ночью как раз електричество и выключают.
Тащила по земле к речке тяжесть такую. Никто и не видал.
А Олежек так и остался в погребе, я его никому не показываю.
Так и живем теперь вместе.
Томка в окно стучала, познакомь, кричит, с кавалером своим!
«А я ей, - Нет,- говорю,- ушли кавалеры, до свиданьица! Как ты мне, подруга, так и я тебе!»
Потом следователь приезжал с района, всё выспрашивал.
Тело, говорит, нашли километра два вниз, за корягу зацепивши, да голова порублена.
- … а я знаю?!
- К вам, гражданочка, двое в дом заходили, люди видели. И куда они потом подевались..?
- … заходили, да. Заходили и ушли после.
- Ну…? И зачем? Знакомые ваши?
- … так они привет-то мне и передали. От мусчины моего, товарищ ихний, в тюрьме он бедный – мы с ним по переписке…
- Да..? Ну ладно, ладно… Выясним, конечно. А борщ у тебя, хозяйка, знатный, наваристый. Вон мослы какие. Телку что ли резала?
- … еще налить-то..? Чугунок полный.
- Не откажусь. Сейчас все скотину режут, от налогов скрываются…
- … а я знаю..? У соседки беру. Это она Зорьку свою. Мне инвалидной помогает.
- Ну ладно... Ладно. Разберемся… С ногой-то что у тебя?
- Полимилит. Нога как усыхать стала, ее и отрезали. Давно еще…
После стал он ко мне присупониваться. И так, и сяк, а уж потом, как по жопе меня пригладил я и сказала.
«Ты, дяденька, - говорю, - товарищ следователь, не очень-то руки свои распускайте, девушка я, а друг мой сердешный тоже знаем где…»
Он и отстал. Стал обратно все выспрашивать, а я и не пойму ничего. И уехал в район.
Холодно нынче. Опять зима была лютая. Март на дворе, а студёно, как на Крещенье. Олежек-то спит в погребе, я и жалею его. Ножку свою подогнул, ручки на груди сложены, а реснички все в инее.
Тамарка, подружка моя, теперь и не заходит вовсе.
После заходила, как милицыонер уехал, мы и выпили по стопочке.
«Где же, - говорит, - прынц твой?».
Я-то молчу.
А она глазищями своими так и стренькает, по избе-то.
Еще выпили мы с ней, огурчиком закусили, уж потом я борща налила.
Она хлебала, всю хату обсмотрела, а потом в миску-то уставилась, как снег побелела.
Обмерла вся, ей-богу!
«… ты что ?! … ты..!» - задохнулася вся, да тут себе под ноги всё и вытравила.
Потом уж после на двор выскочила, да там её и вывернуло всю, слышала я.
Жулька моя доела после.
Н-уу.., не знаю я...
* * *
Олежек мой такой красивый.
Реснички все в серебре. Ручки сложены.
Ботинок-то лишний я в печку бросила, сгорел.
Второй стала снимать, Олежка глазки и открой.
«… ты ножку мою другую не тронь, ручку возьми…»
Так и сказал.
Я и взяла.
В холстину укутала и баюкала дитятку моего. Так плакала, а на дворе уже ночь черная, бражки выпила.
Звезды по небу какие высыпали, морозно будет.
Жулька спит у печки сытая, вона брюхо-то разложила.
По радио Никита Сергеевич опять речь говорил нынче, все в коммунизме жить будем, хорошо говорил, непонятно только.
Студень варю, холодец сделаю.
Чесноку бы надо, у Томки есть, знаю.
После схожу.