Мартовские входы в чужие дома. Знание накапливается год, чтобы разлиться, как чай, в
штаб-квартире. Высушивание навоза пупком, и человек-метла со спокойной душой усядется на
желтом от листьев стуле. Мартовские листья особенно желтые, и их забрасывают из
Афганистана. Сесть на такой стул особенно приятно, и руки становятся аплодисментами, хотя
местами сентябрит, и нет радости в висках.
Постукивание слабостью духа нельзя услышать, да и толкатель опаздывает вот уже 44 года,
но пути остаются путями, и круглый ноль жалеет, что он – не пол хрустящий из кедра.
И топор всегда падает эффективно. Не теряя ни секунды, увлажняя воздух конфигурацией,
погружаясь в последнюю тишину получателя, разрывая правила покоя, действуя строго по
гравитации, унося мнимую покорность и зависимость от ощущений, опускается на атлант, чуть
задевая близприлипшие территории, и без фокусов, без шатаний, без обмана – останавливает
мир, и шароподобное горе, называемое головой, становится свободным и осознающим на
несколько секунд в падении, и эти секунды в своей связке становятся важнее целой жизни,
жизни без пропорций и без оборотов. И красно-пурпурное доказательство дружбы твердого
тела с жидким льется карнавальной струей. Индульгирование, эта мерзкая маска стагнации,
перестает дергаться и засыпает, как ни в чем неповинное создание, хотя повинна она в
ужасных войнах и мракобесии, в педофилии и мазохизме, в настоящих смертях и в нападениях
на совесть, хотя совесть всегда ухитрялась не попадаться и даже подружилась с хитростью.
Топор-весельчак всегда доводил дело до конца, и дар отделения представал во всем
великолепии перед поэтическими душами, еще не знающими, как трудно проскочить мимо Орла
и сохранить череп, пригодный для пойла достойных.
Высшая доблесть топора не в падении и не в весе, и даже не в правиле посадки; доблесть в
безжалостности к ровному отношению к оппоненту и в присутствии намерения.
Трудно без ящика быть начеку. Начинание пересмотра порой важнее пересмотра. В ящике нет
желтых листьев из Афганистана, а лишь почести одиночества и надежда проскочить мимо Орла.
Март всегда был язвой. Его шутки не контурированы, не конкурентоспособны и приносят лень
, но это трюк. Открытая в это время дверь прячется за занавеской тупости и жалости к
себе; собственная никчемность подвязывается в паузу, которая в 99 случаях из ста длится
всю жизнь. Если быть точнее, дверь остается открытой довольно долго, но дорогая парча
уродливой занавески не хочет открываться и сознаваться, что она сука, толстая задница
свиньи, которая прячет настоящую жизнь.
Тот, кто пишет про любовь, тот выучился обожать себя. Вельможа-голод ест без объяснений,
тщательно пережевывая кусочки стыда. Этот субъект всегда активен, но редко попадает в
комнату, где мгла ценится больше света.
Ждать и пересматривать. Обидно, что нет ящика, что гостиница, где подают устрицы с
лимоном, закрыта.
Ждать и надеяться, что ничего не произойдет, ибо знаешь, что ненужно ждать в две руки и в
две ноги. Что слева – тень, и абсолютная уверенность в том, что ты – пища, просто
неочищенная пища для высших иерархий.
Ждать и хранить топор, на котором кровь Кромвеля. Ждать, искать, учиться продвигаться
вперед хоть на ширину волоска.
А может, произойдет чудо?!