Осень легла рано. Ударили первые заморозки, дни стали короткими, ночи холодными. Изморозь на земле и пожухлой траве предательски высвечивала следы. С каждым разом всё труднее было пробраться к землянке и вернуться обратно. Волновало Лукерью и то, что с наступлением морозов в землянке стало совсем холодно, и больного Бориса, ещё очень слабого, оставлять в ней было нельзя.
— Что делать будем, Матвеич? — спрашивала она старика. — Ежели снег ляжет, тады совсем трудно будет... Можа, проводить сынка нашего в Песчанки к Наталье? Он уже неплохо на ногах держится... Потихоньку, с частым отдыхом... Гляди и дойдет.
— Повременим трошки... — отзывался старик. — Слаб дюже... Да и лишний рот... Голодно, поди, у Натальи-то, — хмурил он седые брови, и Лукерья понимала, что привязался он к Борису, как к сыну, и не хочет с ним расставаться.
— Оно-то так... Да уж лучше голодовать, чем под пулю... Я надысь Колю в Песчанки посылала. Отнёс трошки пшена. Зараз Бога гневить нечего. Картошка нынешним годом удалась, солка есть... Зараз не голодно, а вот как зиму переживём... — вздохнула она.
— Бережёного Бог бережёт. Кто знает, что на уме у солдат... Вдруг всё подчистую заберут...
— Мои постояльцы дюже по сараям не шныряют и за мной особо не следят. Похоже, что их хорошо кормят. Они как-то моему Кольке плитку шоколада дали, так он её сестрам в Песчанки отнёс... Скучают дети друг за дружкой, и моя душа изболелась. Хоть бы одним глазком на дочек да старших сынов глянуть...
— Ничто, Луша, скоро энтому будет конец. Сдаётся мне, что итальянцы нервничают. Надысь я ходил домой... Прохожу, стало быть, возле центральной усадьбы... А они суетятся, сердитые, что-то по-своему кричат и часто так «Сталинград» и «Дон» повторяют. Похоже наши наступают, вот они и засуетились...
— То-то я гляжу, что они не такие весёлые. Один из моих-то «постояльцев» дюже смеяться любил, а зараз всё хмурый ходит.
— Скорей бы пришли наши, — продолжал разговор Матвеич. — Тады бы перевели мы Бориса в твой курень и погрели на печи.
— Родным он мне стал. Вроде как сыночек... Душой я прикипела к нему, вот и боюсь, кабы не выследили нас...
Любила Лукерья сидеть у постели солдата. Снова и снова просила его рассказать о встрече со Степаном. Борис каждый раз возмущался: — Я же сколько раз рассказывал об этом!
Но Лукерья была неумолима, и он сдавался, повторяя в сотый раз одно и то же.
Она внимательно слушала, то сокрушаясь и горюя, расспрашивая о ранении до тонкостей, то удивляясь тому, что Степан пошёл в лётное училище и теперь, возможно, уже летает.
Матвеич не докучал солдату своими расспросами, хотя с удовольствием слушал весёлого балагура.
— Невезучий я, — говорил Борис. — Как пойду в разведку, так обязательно подстрелят меня как зайца. Только вышел из госпиталя — и вот под пулю итальяшки попал, в вашей речке водички вволю испил. Думал, хана мне. Мы-то с ребятами заблудились немного. Решили постучать в крайнюю хату, узнать, что это за хутор такой. Вот и достучались до итальяшек...
— Как же вы заплутали-то? — удивился Матвеич.
— Мы в глубоком тылу были. Такое уж у нас задание... Обратно решили другой дорогой пройти, чтобы побольше информации о неприятеле собрать. Ну и дали чуть маху. Ночь тёмная хоть глаз выколи... Да что тут говорить...
Самым молчаливым слушателем был Коля. С открытым ртом, почти не моргая, заворожённо глядел он на Бориса, а тот, сгущая краски, привирая и придумывая всё новые и новые истории, рассказывал о своей военной жизни. Он входил в роль, глаза загорались азартным светом, жестикуляция становилась ярче.
— Крадусь я за ним... как кот... И... раз! — подмял под себя часового...
Коля ловил каждое его движение, каждое слово. И сам шевелил губами, сжимал кулаки, словно помогал Борису справиться со здоровенным фрицем. И его мальчишечье сердце переполнялось гордостью. «Мои браты тоже так воюют. Они у нас сильные и ловкие...»