Монотонно жужжит обогреватель. Из окна видны обледенелая улица и громады новостроек. Бумаги на столе разбросаны хаотично. Очевидно, что их не мешало бы разобрать, ибо вся обстановка ненавязчиво говорит о том, что хозяин кабинета - ленивый мудак. Сам он присутствует здесь же, с потертым галстуком, сбившимся набок, лоснящимися манжетами рубашки и сытой умильной рожей. К слову сказать, этот мерзавец - я.
Мой взгляд неспешно бороздит просторы крохотного захламленного кабинета. Он вяло скользит по пыльному подоконнику, плавно добирается до шкафа, где за мутным стеклом громоздятся папки и бумаженции, и, в конце концов, застывает на вещи, единственно стоящей здесь внимания. Это старая немецкая фотография большого формата.
Черно-белое изображение весьма познавательно для современного человека: тут вам и Королевский замок вдалеке, и обвитая плющом кирха, и довоенный трамвай, дружелюбно распахивающий свои двери трудолюбивым немцам. Погода на фотографии теплая, солнечная. На залитой светом проезжей части застыла телега с меланхоличной лошадью. Перебегающая в неположенном месте старушка сердито смотрит на повозку из-под завитых буклей. Брусчатая улица терпеливо несет медлительный поток расфуфыренных фрау, степенные господа важно вышагивают в своих котелках, а строгая гувернантка у перекрестка крепко держит за руку послушного мальчика в высоко натянутых гольфах.
Вся эта кенигсбергская идиллия 80-тилетней давности очаровательна. Я могу рассматривать фотографию часами, особенно, когда нечем заняться. Таким образом, большая часть моего рабочего дня проводится в созерцании прошлого.
Я смог бы перечислить с закрытыми глазами всех, кого запечатлел в тот миг неизвестный фотограф, назвать по буквам вывески магазинов, описать, кто что делает и во что одет. Есть и любимый персонаж. Это молоденькая блондинистая курсистка, опасливо прижимающая к пышной груди книжки или тетради. Прелестная фрейлейн будоражит мне сердце уже несколько месяцев. О, как чудесно она смотрится в ожидании трамвая под восьмым номером! Как легко и невесомо пританцовывает, как грациозно держит спинку! При одном только ее виде я весь как будто бы таю, мой ленивый взгляд мгновенно теплеет, а выражение морды принимает тот елейный оттенок, который, как правило, присущ идиотам.
Иногда я воображаю, будто мы с ней прогуливаемся по этим мощеным улицам, ее ручка сжимает мой локоть, она рассказывает истории из своей студенческой жизни в Альбертине, а я с интересом внемлю. Охота сообщить, что и я кончал в том же университете шестьдесят лет спустя, но это представляется столь нелепым, что остается конфузливо помалкивать.
В такие минуты я так воодушевляюсь, что встаю со своего продавленного стула и подхожу к фотографии вплотную. Вот и теперь я приближаю к курсистке лицо, и кажется, даже мой близорукий взор способен разглядеть каждую складочку на ее форменной юбке. В какой-то момент мы встречаемся глазами, и тут я чувствую, как проваливаюсь в тартары.
Ощутив под лопатками жесткие камни брусчатки, я спохватываюсь и быстро поднимаюсь. Однако же, как больно ушибся! Тело окутывают тугие струи теплого летнего воздуха. Уши мгновенно наполняют разнообразные звуки: скрип телеги, цокот лошадиных копыт, отрывистая немецкая речь. Я нахожусь рядом с магазином "Salamander", к которому вот-вот должен подкатить трамвай. Слышно уже, как он позвякивает где-то за поворотом. Я, само собой, понимаю, что сплю. Ведь данная мне всевышним идиотская внешность - это только видимость. На самом деле глубоко внутри восседает весьма здравомыслящий человек.
Естественно, первым делом я несусь наперерез грохочущей мотоциклетной коляске, чтобы разыскать мою курсистку. Старушка с седыми буклями строго грозит пальцем, хотя позже (уж я-то знаю!) последует моему примеру нарушения дорожных правил.
Мальчик в комичных гольфах тщетно пытается вырваться из цепкой руки своей няньки, но, получив крепкого тумака, мигом становится шелковым и смиренным.
Нарядные дамы в платьях и коротких кофточках хмурятся и смотрят на меня неодобрительно. Трамвай показывается, радостно тренькая. Я взволнован, а оттого веду себя крайне невежливо: расталкиваю локтями всю эту чинную благовоспитанную толпу и бормочу неустанно: "шнейле". Кажется, так по-немецки будет "быстрее". Ну, или что-то в этом роде, но точно ускоряющее.
Узкий тротуар переполнен людьми. Среди них я, наконец, замечаю знакомый шарфик (оказывается, он бирюзовый) и радостно несусь ему навстречу. Трамвай уже близко. Вот он останавливается, вот по команде вожатого "гармошкой" раскрывается дверь. Пассажиры начинают вытекать из транспортного сумрака, а я нахожусь так близко к моей курсистке, что, кажется, могу дотронуться до газовой невесомости, окутывающей ее изящную шейку. Рывок - и растопыренная пятерня жадно хватает воздух. Уже перед самой дверью она все-таки оборачивается, и наши взгляды соприкасаются в солнечной толчее прошлого.
Кто-то настойчиво трясет мое ноющее плечо. Открываю глаза и вижу перед собой перекошенную рожу директора. В такие моменты он бывает похож на дракона: ноздри раздуты, волосы в них угрожающе шевелятся, глаза горят необузданной дикостью. В ушах звенит, а потому не слышно, чем именно он меня кроет, но выглядит это так, будто на стол вот-вот изрыгнется огонь. Я начинаю судорожно перекладывать бумаги, слагая их по каким-то беспредметно классифицируемым стопкам. Начальство выходит, вероятно, довольное собой.
Темнеет. Пора собираться домой, так как рабочий день, по всей видимости, закончился. Я щурюсь на серые дома за окном: наверное, при немцах здесь был какой-нибудь сквер. От этого становится грустно.
Уже перед выходом бросаю прощальный взгляд на старую фотографию: трамвай под номером восемь втянул в себя пассажиров и весело тренькает, скользя по блестящим рельсам в сторону площади. Чистенькие немцы степенно прогуливаются по своим делам, но моей курсистки среди них уже нет. Остановка почти опустела, у столба лежит оброненный кем-то шарф, а некий толстый и растрепанный господин растерянно глядит вслед убегающему трамваю.