«Придётся нам с Колей тута зимовать... — Лукерья вошла в летнюю кухню, окидывая её взглядом. — Зябко будет. Ежели топить печь и тут, и в курене, топки не хватит. Надо из левады сушняк таскать... А ежели все хуторяне зачнут в леваде сухие деревья на дрова валить? Вдруг кто выйдет к землянке? — испугалась она этой мысли и почувствовала, как её обдало жаром.
Присела на скамейку, размышляя как быть. — Ежели хуторяне найдут солдата, то итальянцам не скажут. У нас на хуторе нету таких... А можа и есть... Как зараз за всех хуторян ручаться! Вон Алифановы с итальянцами чуть не за одну семью живут... Прижились супостаты... Ох, Господи, как же уберечь от беды Бориса!»
Взгляд Лукерьи скользнул по старой уздечке, висевшей на гвозде, и она сама не заметила, как мысли её перескочили, потекли по другому руслу.
«Теперь нам уздечка без надобности... Степан коня в бою потерял... Слава Богу, что сам живой. Вот оно как получается: нету у нас в роду настоящего казака... Иван на танке, Стёпка в небе, а Жорка... совсем не знаю где... Другими стали сыны, не такими как их отец... А как же им быть похожими, ежели выросли без него? Поглядеть бы, какие сыны у Тимофея... Те завсегда при батьке... Где ж мой Тимофей?
Мысленно сказав себе «мой Тимофей», Лукерья вдруг поняла, как она тоскует о нём, как ждет все эти годы! Она боялась себе в этом признаться, но душа сама подсказывала, что она терпеливо ждет его, ждет, как когда-то ждала Захара.
«Небось, постарел... Как и я... Ежели живы, то сыны его на войне... А можа, и сам... Нет, староват он для войны... Но ежели Трофимыч на фронте... Тимофей-то помоложе от него... Ох, сколь вёсен утекло с тех пор...» — вспомнила она своё прощание с Тимофеем, смахнула набежавшую слезу и, тяжело вздохнув, вышла из кухни.
В эту ночь снился ей Тимофей. Она видела, как он на быстром скакуне пролетает сквозь огонь и дым, куда-то спешит, а она волнуется и не знает, достигнет он цели или нет...
Но не могла видеть Лукерья, как горели кубанские станицы. Как казаки, измотанные в неравных боях, отступали. Сутками не вставали с коней. Голодные, с окаменевшими от усталости спинами, они как будто вросли в сёдла и готовы были биться за каждую пядь земли, не замечая ни голода, ни физической боли, ни усталости. Ярость, желание удержаться на последнем рубеже всё ещё давали людям силы, но враг давил мощью, и казаки оставляли станицу за станицей. Чтобы сохранить последние силы, необходим был отдых и людям, и лошадям.
Сотня казаков остановилась на короткий привал в небольшом хуторке. В просторной хате, прямо на полу, подстелив под себя бурки и бросив под голову вещмешки, не раздеваясь и не снимая сапог, а только слегка ослабив ремни, спали казаки. Вытянувшись во весь рост, с удовольствием расправив затёкшие спины, около десяти человек занимали весь пол хаты, нарушая ночной покой мощным храпом.
Тут же, в углу, лежали сёдла. Они источали резкий запах конского пота, кожи и дегтя, примешивая его к запаху махорки, дорожной пыли, давно немытых человеческих тел. Тяжёлый воздух неподвижно застыл над спящими.
В дальнем углу, закинув руки за голову, лежал Тимофей. Он с удовольствием потягивался, чувствуя, как тупая боль в пояснице унимается, а напряжение в ногах с лёгким покалыванием растекается тёплой волной. Одеревеневшие мышцы понемногу расслаблялись, становясь пружинистыми и живыми, как прежде.
«Берут своё годы... Тяжеловат стал. Бывало, приподнимешься на стременах и седла почти не касаешься, а ноги держат тебя над конём, словно в полёте. При такой скачке усталости нет... А теперь всё чаще опускаюсь в седло, ноги устают и от энтого поясница болит, словно охлюпки скакал. Ушли молодые годы... — Тимофей слегка приподнял голову и прислушался к здоровому храпу сыновей, по правую сторону от него. — Вот это орлы! — вспомнил, как пружинисто, с прямыми спинами и мальчишеским озорством держатся они в сёдлах. — Под таким седоком коню легко... Эх, сынки мои, разве такой доли я вам хотел! Думал, что приживусь на кубанской земле, совью новое гнездо, порадуюсь на внуков... Ан нет... Хороша Кубань, но сердце к Дону тянется. Видать, не отпускает родная землица мою душу, зовёт к себе. Не успел корни пустить на новом месте, как война сорвала нас и опять понесла по степям, как перекати-поле...»
Тимофей стал вспоминать, как после кровавой ночи в Песчанках он с сыновьями скрывался в заросшем степном буераке. Злоба и ненависть распирали изнутри, наливая глаза кровью. Понимал, что война с Советской властью проиграна, и он не имеет больше права испытывать судьбы своих детей. Тогда Тимофей принял решение — увести сыновей на Кубань.
Потеряв и друзей, и врагов, не находя себе ни места, ни дела, они долго скитались по чужой земле. Обессиленные от кочевой жизни, истосковавшиеся по привычному крестьянскому труду, пришли они к председателю колхоза.
Вспоминая разговор с председателем, Тимофей и теперь не понимал, почему им поверили, не судили. То ли председатель оказался из числа тех людей, которые по глазам собеседника читают гораздо больше, чем слышат из его уст. То ли, наоборот, занятый уборочной страдой, он не придал особого значения их прошлому, зато хорошо понимал, как нужны колхозу эти три пары работящих рук. То ли помогли молитвы Лукерьи, Господь позволил Тимофею с сыновьями осесть в этом колхозе.
Вспомнил Тимофей, как работали они до седьмого пота, стараясь трудом заглушить боль и тоску по родной земле. Тогда он знал, что каждый из семьи мечтает вернуться к Дону, хотя вслух об этом не говорил никто. Поэтому обживались на новом месте трудно. Хозяйства не заводили и на местных казачек не поглядывали.
Весть о войне в один миг сорвала их с места. Почувствовав под собой боевого коня, Тимофей понял, что он никогда с ним не расставался, а жизнь на Кубани была всего лишь длинным и безрадостным сном.
Зачастую жизнь круто меняет характеры и судьбы людей. Изменился и Тимофей. Теперь, вытащив из глубины своей души прежнюю ненависть, направил её против общего врага, служа Советской власти, но по-прежнему мечтал вернуться на родину.
«Ежели выживу, вернусь после войны в родные степи, к Лукерье...» — решил он, и эти мысли отозвались в душе одновременно и тёплой радостью, и щемящей болью. Тимофей не заметил, как сон овладел им.
Он уже видел во сне донскую степь и себя, картинно гарцующего на вороном. А вот и Лукерья идёт к нему по цветущим росным травам. «Луша... — чуть слышно, одними губами, прошептал во сне Тимофей. — Как же долго мы не виделись... Сердце моё изболелось по тебе...»
Он глядел на приближающуюся Лукерью, и каждое её движение, цветастый платок, сиреневая кофточка, туго обтягивающая округлые плечи, высокая грудь вызывали в нём необыкновенную радость. Ему хотелось рассказать о тоске, о тяжком ожидании этой встречи, о своей любви к ней. Он соскочил с коня, чтобы обнять, но она подняла к нему строгое лицо с укором и болью в глазах.
Тимофей растерялся. Перед ним стояла волевая, сильная женщина и молчаливо негодовала. Теперь Тимофей увидел, что она вся мокрая, словно только что вышла из-под ливня.
Кофточка прилипла к плечам и груди, юбка сковала ноги, подчёркивая красивые бёдра. Светлые струйки всё ещё бежали по лицу, сглаживая морщинки. Он запнулся, не зная что сказать, и почувствовал, что очень виноват перед нею. Не понимал почему, но ему было горько и очень стыдно.
— Ты вся промокла... Дождь что ли?.. — потянул к ней руки, понимая, что перед ним прежняя, самая нежная и добрая Луша. Но она остановила его жестом, пристально поглядела в глаза и тихо, но твёрдо сказала:
— Нет, Тимофей, это не дождь. Это бабьи слёзы. Горькие они, слёзы-то...
Сказав это, Лукерья стала удаляться, словно её подхватил туман и потащил в свои владения.
— Луша! Луша!— звал её Тимофей, ощущая на губах горьковато-солёный привкус.
От своего крика он проснулся и открыл глаза. В хате было душно, и струйки пота бежали по его лицу. Он вытерся рукавом. Всё ещё находясь во власти сна, приподнялся, вглядываясь в проём окна. За ним было темно, но в этой темноте уже улавливались светлые штрихи близкого рассвета.
В ту же секунду требовательный стук в окно заставил Тимофея вздрогнуть и окончательно проснуться.
— По коням!
Команда вмиг подняла с пола казаков, и они, оставляя в душной хате обрывки своих снов, подхватив сёдла, выскочили во двор.
Тимофей бросил на коня седло и быстрыми, точными движениями затягивал подпруги. Всё ещё думал о привидевшемся сне. «В чём же я виноват перед Лушей, коли мне было так стыдно и больно?.. А можа, все мы виноваты перед бабами, ежели их горькие слёзы проливаются, как ливень...»