В начале ноября подмораживало, иногда моросил дождь, дни стали короткими и дед уже не выходил за село, пас его по улицам, где кое-где под заборами, в затишке зеленела трава. Позавтракав, дед выходил во двор, и Марат в сарае, хоть и не мог его видеть, приветствовал звонким ржанием. Дед невольно улыбался и отзывался:
- Потерпи немножко еще, Малыш, сейчас пойдешь гулять.
Он выводил его на поводке, и, отцепив поводок за калиткой, отпускал его. Жеребенок, простоявший ночь, принимался тут же бегать, взбрыкивать, и дед, ласково улыбаясь, наблюдал за ним, подбирал у забора принесенную заранее хворостинку, не торопясь шел. Через несколько минут он уже слышал за собой частый топот копыт, останавливался, и, повернувшись к нему лицом и держа наготове хворостинку, ждал, когда он пронесется мимо. Пробегая, Марат каждый раз норовил толкнуть его боком или укусить, иногда это ему удавалось и вечером дед, раздевшись перед сном, разглядывал новый синяк, след от зубов своего воспитанника. Раза два ему удалось огреть хворостинкой, но после этого жеребенок был всегда начеку и настолько быстр и проворен, что дед не успевал опустить хворостинку, а он уже был на безопасном расстоянии.
Так они шли, пока Марат не находил траву и принимался пастись, а дед стоял под чьим-либо забором, в ожидании, когда он выщиплет найденную траву и надо будет идти дальше. Иногда он встречал знакомых, и, если замечал, что он не спешит и не прочь вступить с ним в разговор, поздоровавшись, заговаривал с ним. Собеседниками его были, как правило, люди приблизительно его возраста, пенсионеры. Постоянно озабоченный мыслью, чем он будет кормить Марата зимой, он всегда задавал одну тему, в надежде, что его случайный собеседник подскажет ему подходящий выход из положения. Все они, прожившие жизнь в селе, когда-то имели дело с лошадьми, и с удовольствием делились своими воспоминаниями. Иногда разговор слишком затягивался, и тогда Марат бесцеремонно пресекал его. Он подходил тогда к деду, и пытался схватить его зубами за пиджак, но он обычно был настороже, и при приближении его предостерегающе поднимал хворостину. Тогда он подбегал к его собеседнику с тем же намерением, и тогда разговор заканчивался.
Остановился Василий Сердюк, который до пенсии работал трактористом, приземистый, еще крепкий мужик. Поздоровавшись, он некоторое время смотрел на пасущегося в стороне жеребенка, потом - насмешливо на деда, и спрашивает:
- Алексеич, сколько тебе лет? – получив ответ, говорит,- Да, многовато уже. Наверное, надоело жить, что ты завел жеребца? Вот погоди, к весне он подрастет – покажет тебе. Ты знал (он назвал незнакомую деду фамилию)? Помоложе тебя, и покрепче был. Здоровый был мужик. Тоже жеребца держал. Так он его врезал копытом в грудь, он и месяца не пролежал – помер. Видно, что-то там оборвалось в груди. Ну, а Шумлянского ты знаешь, он недалеко от тебя живет. Тоже недели две пролежал в больнице – жеребец его, когда он объезжал, покалечил. А бабку Сорокопуда их жеребец тоже чуть не угробил, наверное, месяц в больнице пролежала. Так что, пока не поздно, избавляйся ты от своего зверя.
Тут Марат подошел к нему и потянулся его укусить.
- Пошел отсюда, - замахал на него руками, - сдай ты его мясникам на колбасу, - уже на ходу посоветовал он деду.
- Оставь ты его, Малыш, я все равно его не послушаю, - улыбнулся дед.
Другой раз он остановился у забора из сетки Панкеева. Дед Коля, бывший во дворе, подошел к забору. Поздоровавшись, глядя на жеребенка, спросил:
- Пасешь?
Он небольшого роста, худощавый, с черной с проседью бородой.
- Пасу, - ответил дед. – А куда денешься, раз завел, надо чем-то кормить. Пока еще трава есть, немножко сэкономлю хоть корм.
- Ты его выгоняй – он сам найдет себе пропитание. Я во время войны на Севере жил, так там лошадей не больно баловали. Летом, пока работа была, работали на них, запрягали, а в зиму просто выгоняли и они сами себе добывали корм. Бывало, глядишь, они в ряд выстроились и копытами снег сбивают до травы и пасутся. Те, которые посильней, выживали, слабые не выдерживали. Весной, когда снег сойдет, смотришь – там валяется, там. Я тогда пацаном был и все на конюшню бегал. Приручил жеребенка, садился на него. А зимой санки приладил, запрягал, гонял на нем.
Коля помолчал, и, хитро усмехаясь, продолжал:
- А конюхом был у нас дядя Ваня. Звали его дядей Ваней мы, пацаны, а так, он уже старик был, а все работал. Война когда окончилась, пошел на пенсию. Как колхозы начались, он так в одном колхозе до пенсии и проработал. Уважали его. Каждый праздник в президиуме на собраниях сидел, благодарности ему, почетные грамоты. И на пенсию проводили его торжественно на общем собрании. Председатель речь произнес, поблагодарил его за его труд, а потом говорит: «Решили мы на правлении, преподнести тебе Иван Михалыч подарок. Можешь выбрать себе любого коня, и упряжь подбери, а телегу тебе в мастерской новую сделают, чтобы ты на ней сто лет ездил, чтоб на всю твою жизнь хватила». Он не стал отказываться - взял лошадь. Мужики его спрашивали: «Михалыч, зачем тебе лошадь?», «Сено буду возить», - отвечает, «Зачем тебе сено, у тебя и коровы то нет?», а он отвечает: «Лошади тоже сено едят», - и Коля, дробно, коротко смеется.
- Зачем тебе конь, - спрашивает он затем, - ведь вы корову продали?
- Долго ли снова купить, - отшутился дед.
Другой раз он встретил Толю Ганыча, небольшого роста, полного старика, года на два старше деда. И у него вид пасущегося в стороне жеребенка вызвал воспоминания:
- Я более десяти лет конюховал, знаю, что это такое, пропади они пропадом. Всякие лошади были. Какую пока начнешь запрягать, намаешься с ней. После войны машин мало было, все на лошадях. В колхозе в ту пору, наверное, голов двести было лошадей, две конюшни. Одна по эту сторону села, другая - по ту. Ну, а потом пошла техника – машины, трактора; и стали ненужными. Никита Сергеевич Хрущев, кажется в шестидесятом году, на каком-то съезде объявил их дармоедами, и дал указание избавиться от них. Ну и пошла резня. В нашем колхозе каждый день забивали лошадь и скармливали свиньям. Покойный Демьянюк так насобачился, что и валить не надо было коня. Подведут к столбу, привяжут коротко; он подходит с ножом, раз и готово. Бил без промаха прямо в сердце. Ребята его сильно невзлюбили. Раз что ему устроили. Баба утром стала печку затапливать, а она не горит. Весь дым в хату валит. Сам вышел во двор посмотреть на трубу: идет ли хоть чуть в трубу, глядит, а на трубе лошадиная голова лежит. Он после этого боялся, что они ему еще похуже что сотворят, ходил к участковому – жаловался. Оно понятно – ребятне жалко было лошадей. Все они на конюшне выросли. Как лето наступало, занятия в школе оканчивались, они все около лошадей ошивались. Когда уборка начиналась, зерно от комбайна на подводах возила ребятня. Где найдется взрослых столько возчиков? Ну, а на лиман гоняли поить, купать. Помню, одного Петькой звали. Нет его сейчас – в город подался после армии. Так того не усмотришь. Я уздечки всегда в кладовке на замок закрывал, так он найдет веревку, свяжет из нее уздечку, и только отвернешься – он уже на коне, и пошел. Ну оно конечно, с одной стороны вроде и не плохо. Все же какое-то занятие летом ребятам было, вроде как при деле. А сейчас, кто знает, чем они занимаются? Извели всех лошадей. Сейчас в совхозе и десяти голов, наверное, не наберется, да и те, не знаю, что на них возят. Ну, на паре Пащенко в столовую да в школу продукты со склада возит, что там, на ферме, еще подвозит…
- Я работал одно время в совхозе Красноармейском в Краснодарском крае, - заговорил дед, когда собеседник его замолчал, - так там директор совхоза нашел применение лошадям. Но, то был умный мужик. О нем не раз в центральных газетах писали, в «Огоньке» как-то о нем была большая статья, по телевиденью о его совхозе передача была. А сам ведь из простых. До войны в колхозе конюхом работал. Вернулся когда с фронта (может по ранению, а может по окончанию войны), выбрали его председателем колхоза. Майстренко – его фамилия. Лет тридцать хозяйством руководил, и за эти тридцать лет такое там понастроил. У него даже теплица была – свои лимоны выращивал. Так что касается лошадей – он создал у себя конноспортивную школу, выращивал скаковых лошадей. Его лошади участвовали на всесоюзных соревнованиях, и даже, мне рассказывали, из-за границы приезжали, покупали лошадей. Конюшни у него были просторные, светлые, с высокими потолками, выбеленные, что человеческое жилье. И о рабочих заботился. В столовой рабочей требовал, чтобы каждый день было не менее десяти блюд, и каждое утро сам приходил, проверял, когда столовая только открывалась.
После рассказа старика Ганыча о том, как на практике проводился указ Хрущева, дед долго не мог успокоиться. Он снова видел другого старика из семидесятых годов, и только теперь понял его боль. Как мог воспринять этот человек, проживший, может, полжизни рядом с этими красивыми, умными животными. Наверное, и войну прошел с ними, и видел, как они выбиваясь из сил, несли свою службу, как гибли на его глазах, видел их страдания, когда они раненые падали на землю и ни кто не шел к ним на помощь, разве кто из милосердия подходил к ним, чтобы пристрелить и тем прекратить их мучения. Что должен был чувствовать этот старик, которому, в силу его должности, надлежало выполнить этот жестокий указ? И теперь он вместе с ним мучился от жалости к этим несчастным животным, которые, может сотнями тысяч падали под ножом таких Демьянюков на просторах огромной страны, тысячелетия кормившие их предков.
Однажды, когда он пас Марата, его позвала знакомая женщина. Она хотела перестроить свою старую хату, и как бывшего строителя попросила посоветовать, ну и, хотя бы приблизительно, определить, сколько это будет стоить. Хата была построена еще в первые послевоенные годы, низенькая, с толстыми земляными стенами, с маленькими окошками, под черепичной крышей.
Дед остановился около калитки, глядя на это старое строение, подсчитывал в уме, сколько нужно будет камня, чтобы поднять стены. Разговор затянулся, и Марат подошел. Захватил зубами сзади пальто и потянул его от калитки. Дед отмахнулся хворостинкой, и чтоб он ему не мешал, зашел во двор и закрыл за собой калитку. Остановился тут же, напряженно соображая, делая подсчеты. Но через некоторое время, Марат, перегнувшись через калитку, дотянулся до стоящего к нему спиной деда и куснул его за плечо. Дед потер укушенное место и помахал над калиткой хворостинкой. Жеребенок отпрянул, и, решительно отвернувшись, с обиженным видом пошел прочь. Он скрылся за соседним домом, и дед, не видя его, заволновался: «Куда это он направился? Хорошо еще, если домой. А вдруг рванет на свинарник, где он знает, бывают лошади».
Уже смеркалось, и перспектива пройти лишних километра четыре, да еще по темноте, когда он уже настроился идти домой, вызывала в душе протест, и он, постаравшись закруглить разговор, вышел на улицу. И тут он услышал топот копыт, и к нему подбежал Марат.
- Ах ты паршивец, решил проучить деда, припугнуть его, - почувствовал облегчение, встретил его дед. – Но признайся, что и сам испугался. Плохо без деда. Ну хорошо, хорошо, пошли домой. Только вот: воспитанные жеребята не вмешиваются в разговор взрослых, а терпеливо ждут, когда они закончат.