На глухом разъезде,
Как бездомный пес,
Век свой доживает
Старый паровоз.
Иногда под вечер
Слышен тихий стон, -
Это годы жизни
Вспоминает он.
Мой дед достал из старой ученической папки для тетрадей пару пожелтевших от жизни газет.Это были лепестки его жизни."Где мои очки для чтения?Опять этот сорванец закрасил им стекла,чтобы увидеть пятна на солнце? Ну вот! Вот этот паровоз как раз и свистел.Вы,дети, знаете что такое паровоз? Паровоз это такая машинка,пар,туда-сюда пружинка.Пар доходит до колес и пихает паровоз!!!! Свистки с разным резонатором выдавали гудки высокого тона.Это было чертовски красиво. Каждый, конечно, слышал свисток паровоза то отрывистый, то протяжный, но всегда громкий, пронзительный; его слышно на расстоянии 7 — 10 км. Свистком машинист или его помощник оповещает людей о приближении или отправлении поезда, даёт условные сигналы персоналу, обслуживающему поезд; этот маленький прибор несёт большую службу и звук получался, возможно,более приятным. "Ну,наконец-то!Это твой поезд?"
"Мой".-ответил мой, тогда еще вызывающе молодой дед.
Паровоз, стоявший под закопченным навесом перрона, был страшен, словно
разъяренный бык, бьющий копытом в ожидании, когда наконец можно будет
сорваться с места для выполнения своего приговора.
"Ты едешь на этом поезде?" - спросили меня. Просто жутко становилось от
яростного клокотания пара, со свистом вырывавшегося из щелей.
"На этом", - ответил я. "А куда?" Я назвал свой конечный пункт. Никогда
раньше я не упоминал о нем, даже в беседе с друзьями, скорее всего из
скромности. Заманчивый адрес, высокий, высочайший предел. У меня не хватит
смелости и сейчас написать это слово.
А тогда на меня молодого смотрели кто гневно, как на нахала, кто с издевкой, как на безумца, кто с состраданием, как на человека, живущего иллюзиями. А кто просто посмеялся надо мной. Последний свисток.Прыжок - и я в вагоне. Открыв окно, я стал искать лица друзей. Никого.Ни одной собаки!
Ну давай, мой поезд, трогай, не будем терять ни минуты, лети, мчись во
весь опор! Машинист,браток, прошу вас, не жалейте угля, поддайте жару своему
Левиафану -это чудовищный морской змей, упоминаемый в Ветхом Завете, иногда отождествляемый с сатаной. . Послышалось пыхтение сдвинувшегося с места паровоза, вздрогнули
вагоны, опоры навеса одна за другой медленно поплыли мимо меня. Потом пошли
дома, дома, фабрики, газгольдеры, крыши, дома, дома, заводские трубы,
подворотни, дома, дома, деревья, огородики, дома, тук-тук, тук-тук, луга,
поля, облака, плывущие по свободному небу! Вперед, машинист, давай жми
вовсю!
Господи, как же мы тогда мчались! При такой скорости, думал я, ничего не
стоит добраться до станции 1,-------5,а там и привал последней, там - победа! Довольный, я смотрел, как за окном телеграфные
провода сначала медленно опускались, опускались, потом - раз и подскакивали
до прежнего уровня - значит, пронесся мимо еще один столб. А скорость все
увеличивалась. Но напротив меня на красном бархатном диване сидели два
приятные дамы, по лицам которых можно было понять, что уж в поездах-то они разбираются; а они почему-то все время поглядывали на часы и, качая головой,
недовольно ворчали.
Я человек вообще-то стеснительный, но тут набрался наконец смелости и
спросил: "Если мой вопрос не покажется вам нескромным,милые дамы, скажите, чем
вы так недовольны?"
"Мы недовольны, - ответила мне та, которая выглядела постарше, - что
этот чертов поезд идет недостаточно быстро. Если так плестись, мы прибудем
на место с огромным опозданием".
Я ничего не сказал, но подумал: "Людям никогда не угодишь; ведь наш
поезд просто поражает своей энергией и безотказностью, он могуч, как тигр, и
мчится с такой скоростью, какой ни одному поезду еще никогда, наверное, не
доводилось развивать; ох уж эти вечно ноющие пассажиры!"
Между тем поля по обеим сторонам колеи стремительно проносились мимо, и
пространство, оставшееся позади, все увеличивалось. Так что на станцию 1
мы прибыли вроде бы даже раньше, чем я рассчитывал. Правда, взглянув на
часы, я убедился, что мы идем точно по расписанию. Здесь в соответствии с
планами я должен был встретиться с инженером по одному очень
важному делу. Выскочив из вагона, я поспешил, как было условлено, в ресторан
первого класса, где меня уже действительно ждал он. Он только что
отобедал.
Я поздоровался и подсел к нему, но он и виду не подал, что помнит о
нашем деле; завел разговор о погоде и прочих пустяках, словно в его
распоряжении еще уйма времени. Прошло добрых десять минут (а до отправления
поезда оставалось лишь семь), прежде чем он вытащил наконец из кожаной папки
необходимые бумаги. Тут он заметил, что я поглядываю на часы.
"Вы, кажется, спешите, молодой человек? - спросил он не без иронии. - А
мне, честно говоря, не по душе вести дела, когда меня подгоняют..."
"Вы совершенно правы, уважаемый инженер, - осмелился возразить
я, - но через несколько минут отходит мой поезд, и..."
"Коли так, - сказал он, собирая листки энергичными движениями, - коли
так, мне жаль, мне действительно жаль, но нам придется поговорить об этом деле
как-нибудь в другой раз, когда вы, друг мой, будете посвободнее".
И он поднялся.
"Простите, - пролепетал я, - моей вины здесь нет. Видите ли, поезд..."
"Неважно, неважно", - сказал он и улыбнулся с чувством превосходства.
Я едва успел вскочить на подножку уже тронувшегося вагона. "Ничего не
поделаешь! - сказал я себе. - Отложим это дело до другого раза. Главное - не
сбиваться с курса".
Мы неслись через поля, и телеграфные провода по-прежнему дергались
вверх-вниз в своих эпилептических конвульсиях, все чаще попадались
бесконечные луга и все реже - дома, потому что двигались мы к северу, а эти
расходящиеся веером земли, как известно, пустынны и таинственны.
Давешних моих спутников уже не было. В моем купе сидел
протестантский пастор с добрым лицом. Он кашлял. За окном проносились луга,
леса, болота, а оставшееся позади пространство все росло, раздуваясь и
мучая, как нечистая совесть.
От нечего делать я взглянул на часы; протестантский пастор, покашливая,
последовал моему примеру и покачал головой. Но на этот раз я не спросил,
почему он это сделал, ибо причина, увы, мне была понятна самому. 16 часов 35
минут. Значит, не меньше пятнадцати минут тому назад нам следовало прибыть
на станцию 2, а она еще даже на горизонте не показалась.
На станции 2 меня должна была встречать Бэба. Когда поезд подошел
к перрону, там толпилось много народу. Но Бэбы не было. Наш поезд опоздал
на полчаса. Я спрыгнул на платформу, пробежал через здание вокзала, выглянул
на привокзальную площадь и в этот момент в глубине аллеи, вдали, увидел
ее: она, понурившись, уходила все дальше и дальше.
"Бэээээба! Бээээбочка!" - закричал я что было мочи. Но моя любовь была уже
слишком далеко. Она даже ни разу не оглянулась. Ну скажите чисто
по-человечески: мог я побежать за ней, мог я отстать от поезда и вообще
бросить все? Бэба скрылась в глубине аллеи, и я, сознавая, что принес еще
одну жертву, вернулся в свой курьерский поезд и вот теперь мчусь через
равнины севера навстречу тому, что люди называют судьбой. Так ли уж важна в
конце концов любовь?
Дни шли за днями, телеграфные провода вдоль железнодорожного полотна
продолжали свою нервическую пляску, но почему в грохоте колес уже не
слышалось прежнего боевого задора? Почему деревья, показавшись из-за
горизонта, уныло тащились нам навстречу, а не уносились прочь, как
вспугнутые зайцы?
На станции 3 собралось не больше двух десятков встречающих. Не было
там и представителя, которому надлежало меня встречать. На перроне я навел
справки. "Не видели ли вы здесь случайно нескольких человек, -
поинтересовался я, - с оркестром и флагами?"
"Да-да, они приходили. И даже порядочно прождали вас. Потом все решили,
что с них довольно, и разошлись". "Когда?"
"Месяца три-четыре тому назад", - ответили мне. В этот момент раздался
свисток паровоза - надо было отправляться дальше.
Ну что ж, вперед, смелее! Хотя наш курьерский поспешал изо всех сил,
конечно, это была уже не та бешеная скорость, что прежде. Плохой уголь? Не
тот воздух? Холод? Устал машинист? А даль позади превратилась в этакую
пропасть: от одного ее вида начинала кружиться голова.
На станции 4, я знал,здесь меня должна была ждать мама. Но когда поезд
остановился, на скамейке перрона никого не было. И шел снег.
Я высунулся как можно дальше из окна, все оглядел и, разочарованный,
хотел уже было поднять стекло, как вдруг увидел ее,свою маму, в зале ожидания: она
спала, закутавшись в шаль и забившись в самый уголок скамейки. Боже
милосердный, какая же она стала маленькая!
Я спрыгнул с поезда и поспешил ее обнять. Прижимая маму к себе, я
почувствовал, что она почти ничего не весит - не человек, а горсточка
хрупких косточек. И еще я почувствовал, как она дрожит от холода.
"Ты, наверное, давно меня ждешь?"
"Нет-нет, сынок, - сказала она, счастливо смеясь, - всего каких-то
четыре года".
Отвечая, она не смотрела на меня, а шарила глазами по полу, будто
что-то искала.
"Мама, что ты ищешь?"
"Ничего... А твои чемоданы? Ты оставил их там, на перроне?"
"Они в поезде", - ответил я.
"В поезде? - Тень разочарования пробежала по ее лицу. - Ты их еще не
выгрузил?"
"Понимаешь, мне..." - я просто не знал, как ей все объяснить.
"Ты хочешь сказать, что сейчас же уезжаешь? Что не остановишься даже на
денек?"
Она замолчала и испуганно смотрела на меня.
Я вздохнул: "Э, да ладно! Пусть себе поезд уходит. Сейчас я сбегаю за
чемоданами. Я решил. Останусь здесь, с тобой. В конце концов, ты ждала меня
четыре года".
При этих моих словах лицо матери опять изменилось: вернулось выражение
радости, на нем вновь появилась улыбка (но оно уже не светилось, как
прежде).
"Нет-нет, не ходи за вещами, ты меня не понял! - взмолилась она. - Я
ведь пошутила. Все правильно, ты не можешь задерживаться в этой нашей глуши. А обо
мне не думай. Ты не должен ради меня терять ни время,ни жизнь. Гораздо лучше будет,
если ты уедешь сразу же. И не сомневайся даже. Это твой долг... Я мечтала
только об одном - увидеть тебя. Вот мы и повидались, больше мне ничего не
надо..."
Я позвал носильщика: "Носильщик, носильщик! (носильщик тут же вырос передо мной).
Нужно выгрузить три чемодана!"
"Ни за что не позволю, - твердила мама. - Такого случая у тебя уже
больше не будет. Ты молод и должен идти своей дорогой. Садись в вагон,
скорее. Давай, давай! - И она, улыбаясь через силу, стала легонько
подталкивать меня к поезду. - Ради бога, скорее, а то уже двери закрывают".
Не знаю уж, как я, эгоист несчастный, снова очутился в купе, высунулся
из окна и стал еще махать ей на прощание.
Поезд тронулся, и очень скоро мама сделалась совсем крошкой. Маленькая, горестно застывшая неподвижная фигурка на пустом
перроне, под падающим густым снегом. Потом она превратилась в белый бугорок, безликую
точку, в крошечную букашку в просторах мироздания, и вскоре исчезла совсем.
Прощай!Мама!.....
С опозданием, которое измеряется уже годами, мы продолжаем спешить. Но
куда?
Опускается вечер, в выстуженных вагонах почти никого не осталось. То
там, то здесь в уголках темных купе можно увидеть незнакомцев с бледными
непреклонными лицами: им холодно, но они в этом не признаются.
Так куда же мы? Как далеко наша последняя станция? Доберемся ли мы
когда-нибудь до нее? Стоило ли бежать так поспешно из любимых мест, от
любимых людей? Куда я мог засунуть свои сигареты? Боже,это грех,но я без них пропаду!!А, вот они - в кармане пиджака! Назад возврата нет, это ясно.
Так поднажми же, машинист! Какое у тебя лицо? Как тебя зовут? Я
не знаю тебя и никогда не видел. Беда, если ты мне не поможешь. Держись
крепче, машинист, брось в топку последний уголь, пусть мчится вперед эта
старая скрипучая колымага, прошу тебя, пусть она несется во весь опор и
опять хоть чуть-чуть станет похожей на тот прежний паровоз. Помнишь? Пусть
ворвется он в ночную бездну. Только, ради всего святого, не сдавайся, гони
от себя сон. Может, завтра мы уже прибудем измоего детства во взрослую и такую странную жизнь......Дед закрыл старую ученическую папку с воспоминаниями его жизни,снял очки для чтения и закричал: "Бэба,ты где? Спрчь мои очки от этого террориста! Я пошел подремлю маленько,помечтаю......" Помолчат немного
Оба старика
Их была дорога,
Видно, не легка.
И один уходит,
Не скрывая слез,
Вслед тоскливо смотрит
Старый паровоз....