.
Моряна
(Резкий, сильный ветер, дующий с моря)
Под подушкой недовольно забурчал будильник, закутанный в полотенце. Прижав ладонью звонок, я прислушался: было тихо, все спали, значит, сегодня моя уловка – не будить и не беспокоить – удалась. Просыпаясь, всегда старался разглядеть через небольшое зарешеченное окно балконной двери, каким будет новый день. Сегодня ясное голубое небо, ни облачка. На его фоне хорошо смотрелись зеленые веточки вишневого деревца с несорванными потемневшими вишенками и начавшие краснеть листья вьющегося дикого винограда – первые признаки подступающей осени. Яркие лучи утреннего солнца разукрашивали наш балконный садик, дополняя мирную картину, а ленивый ветерок, нашептывая, нехотя шевелил листвой, создавая ощущение покоя и уюта. Осторожно ступая, с будильником под мышкой, по предательски поскрипывающим половицам, я направился в кухню, на ходу одной рукой натягивая брюки. На столе лежала мамина записка: «В кастрюле гуляш, на сковородке гарнир – каша гречневая. Разогрей. Поешь обязательно!» Нечаянно звякнув крышкой, услышал голос жены: «Рядом в кальке бутерброды, возьми с собой. Пригодятся». Нет, моих не проведешь. И когда они успели?!
Стрелки старенького будильника показывали половину шестого. Я разделил гуляш на три части – одну съел сам, вторую предложил домашнему сторожу, псу Топке, добавив гречки, из третьей вытащил кусочки мяса для нашей изящной и грациозной Тюпки – настоящей, классической «Египетской Кошки», как утверждала моя одиннадцатилетняя сестра, большая книгочея, показывая мне рисунки кошек, украшавших стены гробниц египетских фараонов, – терпеливо дожидавшейся меня на широких деревянных перилах балкона.
Топка, опустив голову и поджав хвост, в раздумье сидел у миски. На мое предложение поесть недовольно проворчал, не поднимая головы, видимо, ругая меня за обилие гречневой каши, испортившей вкусный гуляш. Ну, давай ешь, ешь, настаивал я, запихивая в старый дорожный отцовский портфель куртку и бутерброды. За спиной услышал шепот моей сонной сестренки, пришедшей попрощаться. Я чмокнул ее в щечку, посоветовал не пропустить интересный утренний сон и, прыгая через несколько ступенек по лестнице, ведущей с нашего балкона во двор, бегом, в сопровождении радостно лающего Топки, пересек улицу, отделяющую наш дом от ближайшего зеленого газона.
Топка носился по подстриженной траве, лаем призывая меня поиграть с ним. Пришлось подождать, пока пес закончит свою прогулку, и наконец скомандовать «Домой!», подгоняя его разбойничьим свистом.
В семь утра я уже был у одного из причалов морского порта, куда пришвартовалась готовая к отплытию, потрепанная временем «Марта», бывший немецкий небольшой сухогруз, совершавший каботажное плавание у берегов Германии и доставшийся нам по репарации. После ремонта «Марту» приспособили для перевозки вахтовых рабочих на морской промысел «Нефтяные Камни». Корабельные трапы были еще подняты, и собравшиеся рабочие в ожидании первого призывного гудка разбрелись по редким портовым скамейкам, а кто-то расположился на широком бетонном парапете, отделявшем припортовую площадь от моря.
Слабый прохладный утренний ветерок, яркое утреннее солнце, полный штиль и крики чаек казались мне своеобразным прологом к ожидаемому морскому путешествию, располагавшему к спокойствию. Шло время, но и через час команды на погрузку все не было. Легкая струйка дыма из трубы нашего «перевозчика», поднимавшаяся вверх, нехотя, под действием слабых порывов моряны, начала поворачиваться от моря в сторону города.
Кто-то сказал, что капитан «Марты», старый морской волк, проплававший на Каспии более полувека, отказывается подчиниться приказу начальства о срочном отплытии, ссылаясь на отсутствие прогноза погоды на сегодня и ближайшие сутки. За опыт и долгую службу на море капитан получил прозвище Хазар-паши, что здесь переводится как «Начальник Хазара», то есть Каспия, и не доверять такому морскому нюху у команды оснований не было.
Мои попутчики, узнав, что я в первый раз отправляюсь на «Гара Дашлары» («Черные Скалы», или «Нефтяные Камни»), принялись наперебой вспоминать самые разные «нефтяные» истории. Молодой, крепкий парень, Курбан, увлеченно, с улыбкой рассказывал о своей любимой работе, о том, что еще в 1949 году он в бригаде Каверочкина высадился на небольшой площадке для бурения первой разведочной скважины, построенной над черными скалами, едва выступающими из-под воды. Первая скважина дала в ноябре того же года долгожданную нефть. Можно не загадывать – выброс «черного золота» совпадал с Днем Октябрьской Революции, т.е. с 7 ноября. Вся бригада перемазалась нефтью, радости не было предела. Это был мировой триумф: скважина имела глубину около 1000 м, а ее суточный дебит составлял 100 тонн фонтанной нефти. В честь этого события переименовали «Черные Скалы» в «Нефтяные Камни», а имя Михаила Каверочкина вошло в историю как одного из пионеров бурения глубоководных скважин.
Так началась история бакинского морского нефтепромыслового хозяйства. Позже, для создания плацдарма, туда привели и посадили на мель, песчаные банки, семь старых, почти непригодных к плаванию кораблей, первый из них, «Чванов», был как бы родоначальником – именно в его каютах размещались первые бригады морских нефтяников. Так родился искусственный «Остров семи кораблей», где спустя полгода уже добывали нефть.
Ребята припомнили огромные ледовые поля, двигающиеся в сторону Нефтяных Камней, по пути успевшие снести у острова Жилой часть эстакад с действующими скважинами. Поднявшийся сильный ветер спас Нефтяные Камни, отогнал ледяные поля на юг, правда, уже изрядно разбитые авиабомбами. Перебивая друг друга, рассказали, как им пришлось защищать свой морской промысел от гибели, когда недалеко от свайного города факелом вспыхнул фонтан нефти и газа, выброшенный подводным вулканом. Горело море. Пламя все ближе подбиралось к резервуарам с нефтью, к эстакадам и буровым площадкам, но паники не было. К счастью, подводный вулкан вскоре перестал действовать, а нефть на поверхности моря, догорая, превращалась в черные мазутные пятна.
– Аллах помог нам, – то ли шутя, то ли серьезно произнес Курбан, покачивая головой, и добавил, повернувшись ко мне, – а ты не волнуйся. Доплывем! Если задержимся, все равно к вечеру будем на Камнях, а на «Чванове» всегда найдется свободная койка.
Это была моя первая командировка на Нефтяные Камни, и, конечно, сама морская поездка, да и сама командировка сулили много нового.В ожидании отплытия я тоже примостился на парапете и, слегка придремывая в утренней прохладе, незаметно для себя припомнил свою пока еще короткую дорогу, приведшую к этому причалу.
Окончив институт, я по распределению был направлен на один из ближайших к Баку нефтепромыслов в контору нефтеперекачки – на должность главного механика. С первых же дней мне пришлось совмещать свою «высокую должность» с работой электросварщика, чеканщика, слесаря, снабженца, нормировщика, обходчика промысловых нефтепроводов и администратора-подгонялы бригад ремонтников, то есть, выполнять все то, с чем нас в процессе пятилетней учебы, как водится, не знакомили. Похвастаюсь, и этим я, по праву, гордился: через полгода вся ремонтная братия признала меня, угощая во время перекуров «Примой» и слушая мои производственные наставления и байки, сдобренные солеными анекдотами. Узнав о моем переводе в только что созданный институт «Гипроморнефть», они устроили мне шумные проводы, сожалея, что от них уходит инженер-механик, знакомый не понарошку с промысловым хозяйством и умело пользующийся ненормативной лексикой.
В Гипроморе я был принят в механический отдел на должность инженера-конструктора с высоким, по тем временам, окладом в тысячу пятьдесят рублей, что было на целых триста рублей больше моей зарплаты в конторе нефтеперекачки. Я был единственным молодым «спецом», и первые три месяца безропотно вкалывал простым деталировщиком, выполняя поручения четырех ведущих инженеров, бывших заводских специалистов. Однажды я услышал за спиной покашливание и хрипловатый голос начальника отдела Владимира Игнатьевича Шляваса:
– Пашешь ты здорово. Пойдем, покурим. Читать еще не разучился? – пошутил он. – Вот, прочти письмо большого начальства, предписывающее исполнить в кратчайшие сроки нашему институту, вернее, нашему отделу, разработку изобретения слесаря Крякова Григория Васильевича, своими жалобами поднявшего на ноги Совет Министров и ЦК Компартии. Все наши ведущие заняты. Придется тебе на день-другой проехать на остров Артема, где он слесарит в конторе капремонта, найти его, встретиться с ним, попытаться успокоить и попросить, чтобы он больше… в общем, не «крякал». Начальник закашлялся, затягиваясь папиросным дымом: – Понял? Главное, пообещай этому… Кулибину, что рабочие чертежи придуманного им плавающего, или плавучего, кессона – это уточнишь – будут закончены через два, нет, полтора месяца и переданы опытному заводу. Командировка оформлена, деньги получишь в бухгалтерии. Да скажи, чтобы приехал к нам через полмесяца подписать чертеж общего вида и больше не сочинял бы писем, – вздохнув, закончил он свою длинную тираду, словно сбросил с плеч тяжелую ношу.
Потом он признался, что считал кессон Крякова пустой и неэффективной затеей. Да только сам Кряков был не простой рабочий-изобретатель, а член партии и участник ВОВ, поэтому моему начальнику грозило не просто увольнение, а увольнение с выговором по партийной линии за «волынку» и отказ принять предложение к разработке.
Для меня, еще зеленого конструктора, это была первая серьезная работа и большой, как я считал, вклад в освоение нефтяных морских месторождений.
В бухгалтерии Эльвира Николаевна, наш главный бухгалтер, протягивая мне пятнадцать рублей и пачку «Казбека», не выпуская папиросы из зубов, шепелявя, сказала, что их хватит мне на «фсё», а по возвращении мне «обо фсём» придется ей подробно отчитаться.
Мой сосед, главный инженер проекта Алиовсат, отодвинув свой кульман, улыбнувшись, спросил: – Получил задание? Мне Владимир Игнатьевич рассказал о новой авральной работе. Беспокоясь, спрашивал, потянешь ли ты. Ну, я и ответил – сядь на полчаса за мой стол и посмотри, как он работает. Наши ведущие не успевают подбрасывать свои общие виды и узловые. Теперь тебе придется часто ездить в командировки на морские нефтепромыслы, бывать на заводах. Это интереснее, чем деталировка.
Алиовсат выдвинул ящик письменного стола, что-то взял и, не разжимая ладонь, продолжил: – Это тебе в память о нашем знакомстве. В твои годы я с пятого курса нашего АЗИИ был мобилизован и отправлен на фронт защищать Ленинград. Мой подарок, – Алиовсат протянул мне видавший виды ручной компас с нацарапанной надписью: «Лен.Фт.42г.», – пусть будет твоим путеводителем. Он помог мне с остатками роты выбраться к своим из под Волхова. Ты, белобрысый, напомнил мне моего отчаянного Леньку-пулеметчика. Погиб он.
Разузнав, как добираться до острова Артема, я на следующее утро уже стоял на обочине шоссе, ведущего через «Черный город» к поселку Зых, пытаясь поймать попутную машину. Наконец, скрипя тормозами, рядом со мной остановился потрепанный временем грузовик, и я услышал:
– Ай, киши! Далеко ехать будешь, садись, вместе скоро поедем. Я залез в кабину, уселся на продавленное кресло, сказав, что еду на остров Артема.
– Слушай сюда. Меня зовут Алекпер, просто Алик. Довезу тебя до Туркан, три рубля отдашь. Дальше до Зиря попутку найдешь.
Проехали Зых. Алик, не сбавляя скорости, повернул на грунтовую дорогу, ведущую через Говсаны в Туркан. Грузовик подбрасывало на ухабах, его кузов стонал и, как мне казалось, был готов рассыпаться. Алик, не обращая внимания на жалобы старого ЗИСа, азартно крутил баранку, прищелкивал по ней пальцами в такт незамысловатым и шутливым, известным или придуманным на ходу «частушкам», веселым азербайджанским мейхана: «Бузовна – Забрат-та, напирмер, аткрывай акошку, закрой дивер…» или дальше – «Я болной, ты болная, пирходи ко мне, родная. Если это не поможет, дохтур нас пастел положит. На меня не обижайся». У самых Туркан он резко затормозил, подняв столб пыли, помолчал с минуту и спросил: – Пять рублей, и на Артем, через Гюргян по дамбе повезу. Долго не думай-да, говори. Идёт?
Через полчаса, проехав по дамбе, я, распрощавшись дружески с Алекпером, шел по острову в поисках конторы капитального ремонта скважин. Мне пришлось пройти километра три по левому берегу острова, надышавшись густым духом добываемой нефти, прежде чем увидеть справа, вдалеке – у подножья небольшой возвышенности несколько одноэтажных зданий конторы за низким каменным забором, поодаль от них в окружении редких и чахлых деревьев выстроились поселковые домики и старые полуразрушенные дома. У забора конторы громоздились отжившие свой век качалки, проржавевшие емкости, сложенные разобранные трубы негодных глубинных насосов и развинченные многометровые штанги. Настоящий музей техники добычи нефти «раннего периода», подумал я. Рабочих и служащих конторы не было видно. День уже переваливал за полдень, весеннее солнце, не скупясь, пригревало почти по-летнему, даже набегавший с моря ветерок не приносил желаемой прохлады. На выцветшей брезентовой занавеске, прикрывающей открытую дверь управления, висел, скосившись, приткнутый гвоздем листок бумаги с размашистой надписью «Перерыв с 13 до 14. Ушли на обед, просим подождать». Я снял рубашку и присел в тени под небольшим навесом у входной двери, решив немного передохнуть после автомобильной тряски и пешего перехода. Наступившее раннее тепло напомнило мне рассказы отца о поездках в Туркмению и его многокилометровых походах под палящим солнцем со стреноженным теодолитом на плечах, по острову Челекен и в пустынных степях у Кара-Богаз-Гола, соленого залива-лагуны Каспийского моря.
Меня вернул на Артем неожиданно выросший передо мной высокий мужчина в рабочей спецовке, снимавший листок с объявлением.
– Жду я тут одного гостя из Баку, не ты ли это? Неужто обещание выполнили? Если да, то давай знакомиться. Я тот самый Кряков Григорий Васильевич, – он протянул мне руку. – Вставай, рубашку лучше надень, тепло сегодня, но терпеть еще можно. Пойдем до моего дому, отсюда недалеко, с полкилометра будет, зато почти у самого моря, искупнуться попробуем, порыбачим, если уложимся до темноты. Познакомлю с моей хозяйкой Надюшей. Поговорим сначала за жизнь, а потом и о делах наших. Задержу тебя денька на два – успеем все обговорить и рассмотреть. Пошли. Мне дали отгул на два дня, так что торопиться не будем. Как величать-то тебя? В телефонограмме, что пришла вчера, назвали тебя Юрием. Верно? А меня зови по-простому – Гришей.
За разговором я не заметил, как мы вышли к берегу моря и, утопая в теплом, прибрежном песке, оказались у саманной ограды, обегающей низкий дом из необтесанных камней, с плоской крышей, что напоминало саклю горного кишлака.
– Вот и наш дом. Толкай дверь! Входи. Гостем будешь. Замка нет, значит, Надя дома и хозяйничает. Живем здесь без малого восемь лет. Обзавелись небольшим хозяйством. Вон сарай с сеткой, там хохлатки сейчас прячутся. Петька, петух наш, обычно криком встречает, а сегодня решил, видимо, подождать утренней прохлады. Видишь, за домом под пленкой грядки, это Надин так называемый огород. Помидоры приспособились, уже краснеют, а огурцы растут плохо, если и вырастут, то сразу солеными. Зато травки душистой много. Вода у нас колодезная, солоноватая. Воду питьевую с материка привожу. Словом – живем, притерпелись.
– Здравствуйте, с приездом! Проходьте в дом, или седайте под навесом. Вы, наверно, с собой из Баку тепло привезли, припекает сегодня, – Надя вышла нас встречать. Была она под стать мужу: крепко сбитая, круглолицая, лет тридцати пяти на вид, молодая женщина с темными, коротко стрижеными волосами, превращавшими ее в комсомольскую активистку с послевоенных плакатов, типа «Наш труд Родине».
– Знакомься с моей кубанской хохлушкой. Сам-то я из под Ростова, из донских казаков. Бывает такое – вроде были с Надей соседями, жили почти рядом, а встретиться довелось только в Баку, в 44-м. Могу сказать – повезло мне.
– Хлопцы, а ну, ступайте на море! Скупаться попробуйте. Откройте купальный сезон. А я тут приготовлю, чого-нибудь поисть по-домашнему, по-кубански.
До моря было рукой подать. Гриша, радуясь пустынному берегу, голяком побежал в море, ухая и размашисто загребая, рассекал чистую прозрачную воду весеннего Каспия. Я, как замшелый горожанин, осторожно вошел в прохладную воду, постарался побыстрее смыть с себя дорожную пыль и, выйдя и обтираясь на берегу, заметил у догнавшего меня Григория здоровенный рубец, пересекавший его правую ногу у бедра, и такой же, что разукрасил его живот.
– Не удивляйся. Это отметка на всю оставшуюся жизнь. Война, сколько наших полегло! Мне повезло, выжил. Пошли, Надя уже заждалась. Вечерний ветерок подул, прохладнее станет. Утром пораньше встанем, порыбачим – вон с того моего небольшого причала, что рядом с вытащенной на берег плоскодонкой. К завтраку свежая рыбка пригодится.
В тени у забора, под ветками единственного инжира, уже стоял застеленный клеенкой небольшой стол с двумя табуретками, где рядом с железной подставкой ждали нас две большие глубокие обеденные тарелки с ложками, два граненых стакана и солонка, сотворенная из створки большой ракушки.
– Милые вы мои, где ж вы так долго пропадали, всё плавали, не замерзли? Вода-то, небось, еще не прогрелась? Я уж заждалась. Все готово к обеду. Гриша, теперь сам командуй без меня. Ты же знаешь, сегодня у меня ночное дежурство в лечебнице. Приду поутру, завтраком сам займешься. Постельное белье приготовила, раскладушка за шкафом. Найдешь. До свидания.
Вечерело, солнце, как ни сопротивлялось, медленно уходило в сторону апшеронского берега. Стало свежее. Григорий Васильевич с трудом принес и установил на подставку большую чугунную сковороду, заполненную до краев яичницей с помидорами, прикрытую поджаристым чуреком.
– Садись, Иваныч! Я отчество в телефонограмме вычитал. Подумал, пришлют мужика со стажем, чтобы опять «отворот-поворот» настрочить. Приготовился к встрече, даже еще одну, последнюю, телеграмму решил в ЦК отправить. Да вот, увидел тебя молодого, подивился тому, как ты лазил у конторы и все рассматривал брошенное старое промысловое оборудование. И вроде отлегло у меня, какая-то надежда появилась. Заговорился я, а стол-то пустой: не хватает самого главного. В моем колодце заначка на веревке. Без нее и разговор, не разговор. Помоги, вытяни ее легонько. Первый глоток по четвертинке для аппетита, а там как пойдет.
Мы чокнулись, выпив «Московскую» за знакомство, потом за успех, за здоровье, за общее дело и еще за что-то, прикончив всю яичницу с помидорами.
– Теперь, Юра, тихонько давай споем мою любимую, казачью. Ты припев запоминай. Слушай: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить, с нашим атаманом не приходится тужить».
Григорий Васильевич, тяжело вздохнув, перестал петь, поднялся, вкрутил лампочку в патрон на проводе, свисающем с ветки, и неторопливо начал рассказывать, как он очутился на этом нефтяном острове.
– В тридцать пятом, отслужив по призыву в Красной армии, вернулся в свою родную Кулешовку. Работал механизатором в колхозе. Как только началась Отечественная, был призван в армию, в составе наспех сформированной танковой бригады оказался на фронте, и весь сорок второй год в боях, под непрерывной бомбежкой, отступал к Ростову. Бог миловал. Меня ни разу не зацепили ни пули, ни осколки бомб и снарядов. После тяжелых боев у Ростова снова пришлось отступать, на этот раз ушли за Моздок. Немец дальше не пошел: помог нам Сталинград и возведенные оборонительные укрепления, закрывавшие проходы к Грозному и Баку. В январе 43-го началось наше контрнаступление. Настал и мой час получить сполна свою долю. Казалось, что немцы, уходя, решили сбросить на нас все оставшиеся у них авиабомбы. Одна из них оказалась для меня роковой. Очнулся в палатке медсанбата и через звон в ушах услышал: – Этого не грузите, не дотянет. Мест в теплушках нет. - Есть еще одно, отнесем, – ответил другой голос…
Кто-то там за меня заступился, не знаю. Я не помню, сколько я пролежал без сознания, а когда очнулся, увидел, что лежу в светлой белой комнате, через занавешенное окно пробиваются лучи яркого солнца, а ко мне наклонился бородатый, в очках, человек во всем белом.
– Будет жить. Кризис миновал, выкарабкался. Слава Богу, – услышал я его тихий голос и снова провалился в небытие. Наступил 44-й, а я все еще перебирался из одного госпиталя в другой. Помню, последний мой госпиталь был размещен в бакинской школе №16 на улице Толстого, откуда я и получил путевку в новую для себя жизнь. Прощаясь с главным врачом, Львом Марковичем, и с милой медсестрой Надеждой Николаевной, научившей меня заново ходить, я подарил им большой букет левкоев, первых ярких майских цветов.
По заключению врачебной комиссии был демобилизован, и моя «новая жизнь» сразу же поставила передо мной вопрос: что делать? На мои письма домой я не получал ответов, на запросы, живы ли кто-нибудь из Кряковых, пришел краткий ответ – не проживают. Получив в военкомате денежное пособие, поехал в свою станицу. На месте дома нашел только сохранившуюся печную трубу. Надо было искать работу, колхоз только начинал подниматься, вот я и решил отправиться в Баку, где меня заново собрали. Узнал, что нужны механики на промыслах острова Артема, подумал – это для меня, и перед отъездом навестил приглянувшуюся мне медсестру Надюшеньку, как я называл ее про себя. По-армейски, по-боевому, без лишних слов предложил ей свою руку и переезд на остров в Каспийском море. Ты и познакомился с ней. Вместе мы достроили доставшуюся нам брошенную саклю, обнесли ее забором, завели небольшое хозяйство и, видишь, прижились. Море, солнце, работа и вдоволь рыбы, а главное – помощь и забота моей Наденьки сделали свое дело. Ты видел, я здоров, а шрамы – память о прошлом. Пошли спать. Я приберу тут немного, разложу раскладушку. Утром рано встанем, сон в море смоем, с часок порыбачим. Удочки и насадка у меня всегда готовы. «Заходное» место в дальнем углу, справа за домом. Одеялом стеганым прикроешься – ночью и под утро прохладно будет. Дел назавтра много, все обговорить надо, макет мой посмотришь, есть и объяснить кое-что, если вопросы будут. Спокойной ночи.
Я не мог долго заснуть под впечатлением рассказа. До меня доносились убаюкивающие, размеренно повторяющиеся ленивые, легкие всплески спокойно дышащего моря. Лежа всматривался в удивительное черно-синее небо, задернутое прозрачным серебристым пологом, сотканным из мириада звезд, каждый раз вздрагивая от неожиданно вспыхивающего и оставляющего след залетевшего метеорита.
– Юр, вставай. Рыбалку пропустим, клев начнется. Постель сверни, в хату занеси. День-то у нас трудовым должен быть. В армии служил? Помнишь, с утренней пробежки день начинался? По бережку и побегаем, разомнемся немного.
Через полчаса мы, свесив ноги, молча сидели на дощатом причале, клев был, как сказал Григорий, в самый раз. Однако, признаюсь, мой поплавок хоть и уходил под воду, но вытянуть мне удалось только одного бычка и небольшого бершика. Гриша каким-то неведомым мне чутьем неожиданно делал легкую подсечку, выуживая бершей, искрящихся в красных лучах восходящего солнца, и снизывая их в сетчатую «авоську», трепыхающуюся в воде.
– Всё! Больше пяти штукарей не ловлю. Хранить-то негде. Подождешь немного, я мигом почищу весь улов, сполосну в морской воде. Видишь, чайки не боятся, все ближе подплывают за своим завтраком.
Вернувшись, Гриша на той же сковороде обжарил бершей и моего бычка, заварил в большом литровом фаянсовом чайнике душистый чай, достал глубокое блюдце с колотым сахаром, попутно рассказав, что чай на остров привозят моряки из Ленкорани, что научился здесь «чаи» заваривать и пить их, смакуя, из маленьких пузатых стаканчиков.
– Остался бы на денек-другой, угостил бы тебя тройной ухой и в нарды сыграли. Что это я размечтался? Скоро уж восемь пробьет, пора нам к качалкам – в мою мастерскую. Путь наш теперь к другому берегу, дойдем за минут тридцать бодрым шагом. Вот, видишь, вокруг только качалки нам головами кивают, новых скважин не бурят, истощились нефтяные пласты. Артемовские промыслы самые старые, еще братья Нобель с начала девятисотых начали здесь нефть черпать, а во время Отечественной выкачены были миллионы тонн нефти. О будущем не заботились. Давай, давай! Все для фронта. Земля-то вокруг вся нефтью пропитана. Сегодня запасы под морским дном найдены. Рядом с берегом в море, уже на стальных сваях площадки-основания строить начали, У соседей наших, на острове Жилом, эстакады тянут, все дальше они в море уходят. О Нефтяных Камнях ты хорошо знаешь. Говорят, общая длина эстакад там года через два до сотни километров дойдет. Новое это дело, вот и институт ваш для этого-то создали, в помощь морским нефтяникам.
У старого длинного здания мастерской, напоминавшей тюремный барак, Григорий Васильевич подвел меня к отрезкам стальных труб, изогнутым, ржавым, с вмятинами.
– Вот, полюбуйся, это все море сделало. Правда, согнуть трубы так льды помогли, приплывшие с Астрахани. Видишь, какие они ржавые – в местах вмятин и изгибов, а это уже море постаралось. Год с лишним эти, не защищенные трубные сваи поддерживали эстакаду. Каспий – не тихое малое озерко. Норд и моряна порой поднимают волны, размахом более двух метров! Вот свая то смачивается, то сохнет, что и нужно ржавчине. За год толщина стенки сваи, изъеденной ржавчиной, уменьшается почти на миллиметр и нагруженная тяжелыми пролетами, оборудованием и едущими грузовыми автомашинами может не выдержать. Вот я и придумал плавучий створчатый кессон, с помощью которого можно подплыть к свае, обхватить ее в зоне смачивания и заняться нанесением битумной антикоррозийной защиты. Зайдем в мастерскую, посмотришь макет.
Он долго объяснял, как пользоваться кессоном, как заводить его на сваю, как удерживать, проводить откачку воды, как наносить защитное покрытие, словом, поведал настоящую инструкцию для рабочих, назвав их «изоляторщиками».
– Ну, что, Юрий, есть вопросы? Вижу, что есть. Давай спрашивай. Если мои ответы тебя устроят, то и дело быстрее за чертежной доской пойдет.
– Вопросов к конструкции нет. Макет твой все мне сразу разъяснил. Но сложности конструктивные есть, главное, это уплотнения. А еще такое – как притягивать створки кессона при установке его на свае эстакады, пока в нем «изоляторщика» твоего нет? Дальше, кессон надо удерживать на свае, чтобы он не раскачивался, есть же небольшие набегающие волны, даже когда море спокойно! И слабое волнение может помешать его эксплуатации, лучше сделать кессон более устойчивым – высотой в полроста рабочего. И еще. Мне кажется, уровень воды в плавающем кессоне с закрытыми створками должен быть не выше десяти сантиметров. Придется придумывать и вспомогательную плавающую площадку, без нее не обойтись. Не волнуйся, Григорий! Всё перечисленное теперь моя забота. Приедешь через полмесяца. Общий вид, как обещали, будет готов, посмотришь, замечания твои учтем, подпишешь, а когда кессон плавать научится, вместе сдавать его будем приемной комиссии на Нефтяных Камнях. Это все расписано в письме, что я передал тебе.
Вечерело, когда мы вернулись в гостеприимную «саклю». Надя ждала нас с ужином, и мы втроем, под тем же инжиром с включенной лампочкой, пили душисто-заваренный чай, смакуя вкуснющие, с поджаристой корочкой картофельные пирожки. Гриша пообещал рано утром проводить меня и посадить в конторский пикап, отправляющийся на «материк», в Мардакяны. Я заранее попрощался с Надей, и утром, уже успев прогуляться по берегу моря, шлепая по воде босыми ногами, в ранние восемь принялся трястись по ухабам, обдуваемый дорожной пылью. В Баку добирался сначала в вагончиках узкоколейной «Кукушки» до станции Сураханы, а затем электричкой до города. Была суббота, и дома меня ждала вся моя любимая женская команда. Мои рассказы о поездке на остров Пираллахи (Святилище Аллаха) – так назывался издавна остров Артема, длились до самого вечера.
Через полмесяца я закончил чертеж общего вида, представил расчеты плавучести и, совместно с моим новым напарником Толей Степановым, разработал подсобную плавающую площадку, без которой было бы трудно заводить и закреплять кессон на опорных сваях эстакады. Приехавший Григорий Васильевич молча просидел у моего кульмана минут десять–пятнадцать, рассматривая чертеж, затем поставил в его углу свою размашистую подпись, добавив: «Замечаний нет – согласен».
– Красивый кессон получился. Дождусь, когда спустят его на воду, а там думать буду, что делать дальше – жизнь подскажет. За площадку отдельное спасибо. Проведи меня к твоему начальнику, хочу поблагодарить, что сдержал свое слово и выполнил обещанное, да расписаться еще нужно в каких-то бумажках. Мне ехать домой по-быстрому надо, Надя что-то захандрила. Дел в конторе и дома тоже много. Теперь увидимся на Нефтяных Камнях.
Прошел месяц. Рабочие чертежи кессона и площадки были переданы опытному заводу, и вскоре готовый к испытаниям кессон был перевезен на Нефтяные Камни. Куда, собственно, я и направлялся сейчас…
– Вставай, вставай! Отплываем, - кто-то дернул меня за руку, и я открыл глаза. Шел уже двенадцатый час, когда начали опускать трапы и прозвучал первый, короткий, как мне показалось, недовольный гудок «Марты». Думаю, «Марта» была права, потому что опять «всем на ухо прошептали», что раздосадованный капитан, сам страшнее морской бури, не может уже ничего сделать, кроме вынужденного отплытия. Объявили начало посадки. Наиболее нетерпеливые торопились подняться на палубу, чтобы занять в трюме удобные места и успеть, как говорили, подремать немного. Я не спешил. Мне было интересно поближе познакомиться с «Мартой». На рынде, судовом колоколе, начали отбивать склянки: стрелки моих часов показывали полдень. Поднявшись, я прошел по палубе, осмотрел все надстройки, и у трапа, ведущего к капитанскому мостику, мое внимание привлекли бронзовый старый судовой колокол, начищенный до блеска, с отлитыми на нем буквами «Marta» и такая же чисто надраенная плита, на которой хорошо просматривалась надпись: «…построен в 1929 году на верфи в Бойценбурге». Попав в ведение Азнефти, судно было переименовано в «25 лет ВЛКСМ», но по незыблемым морским законам рында не была заменена и сохранила старое имя корабля, с каким он был спущен на воду. Наконец были подняты трапы, раздались два коротких гудка, и «Марта» начала медленно отчаливать от причала, сердито выбрасывая густые клубы дыма. Через пятнадцать-двадцать минут мы, под мерный стук судового дизеля, покидали Бакинскую бухту, прошли по фарватеру между островом Наргин и Шиховой косой, держа путь в открытое море и потом на юго-восток, в далекий обход Шаховой косы к Нефтяным Камням. Я смотрел, как постепенно уходил за горизонт мой Баку, опускались в воду здания на набережной, знаменитая «Девичья башня», и вскоре город и окружающие его возвышенности исчезли в море.
– Что, новичок ты? В первый раз плывешь на Камни? Смотрю, кто-то забрался на корму, смотрит, как прячется город за горизонтом, чайками любуется. Они всегда летят за нами, вылавливают оглушенную винтом рыбешку. Я Гасан, боцман, будем знакомы. Ты бы спустился в трюм – в нашу «кают-кампанию». Мне надо обойти и осмотреть всю палубу, как все принайтовано. Слышишь, как громко чайки кричат, почуяли, что беспокоит нашего капитана.
Начал усиливаться ветер, обеспокоенные чайки, сопровождавшие нас, с криками, как по команде, полетели назад, появились первые, приплывшие с моря легкие розово-белые облачка, окрашенные уходящим на запад солнцем. Спустившись в трюм, напоминающий клубный зал или красный уголок, – в нем остались лишь ряды откидных стульев и небольшой экран – я нашел свободное место недалеко от трапа и собрался, вытянув ноги, последовать примеру спящих соседей.
Скоро мерное, слабое покачивание «Марты» начало усиливаться, вызывая у неопытного мореплавателя первые признаки подступающей морской болезни. Прошло еще каких-то полчаса и у меня появилось беспокойное ощущение, что какая-то внешняя сила старается удержать «Марту» на одном месте, создавая при этом немыслимую болтанку, от чего корабль бросает то в дрожь, то в какой-то дикий замысловатый танец, принуждая пассажиров, держась за стулья, раскачиваться, подчиняясь его ритмам. Стало не хватать воздуха. Я, не выдержав, поднялся с уходящего из-под меня сиденья и, заваливаясь на бок, успел ухватиться за леер трапа и с трудом добраться до плотно закрытой металлической двери. Мне удалось с усилием выдавить ее и буквально выползти на палубу, почувствовав бешеную силу ураганных порывов ветра, наполненных потоками морской воды. Пригнувшись, с трудом дотянулся до стоящей рядом палубной скамейки, вцепившись в нее, смог втащить себя на ее сиденье. В этот момент я уже не обращал внимания ни на сумасшедшую качку, ни на вздымающиеся волны, хлещущие через фальшборты: меня всего выворачивало наизнанку. Наконец-то наступило облегчение, голова перестала кружиться, и я, лежа на скамейке и продолжая крепко ее обхватывать, увидел, что вокруг нашей «Марты» бушует небывалый по силе шторм, которого так опасался Хазар-паша. Ничего подобного я и представить себе не мог. Старая, но мужественная «Марта» сопротивлялась, как могла: то она вздымалась на гребень волны и перед ней разверзалась огромная водяная пропасть, способная проглотить бедную старушку. То ее корма зависала над пучиной, и тогда гребной винт превращался в вентилятор, то «Марта» заваливалась с боку на бок, готовая перевернуться вверх килем, но упрямо продолжая держаться на плаву. Низкие черные тучи и наступающие сумерки только дополняли свирепость шторма.
Всё. Пусть будет, что будет, подумал я. Мне удалось, не отпуская спасительной скамейки, ухватиться за дверную скобу-рукоятку, приоткрыть дверь и втиснуться в узкую щель, тут же, изнутри, затянув ее двумя винтовыми стяжками, помешав настигавшей меня волне прорваться в трюм. Отдышавшись, я начал сползать вниз к моему месту, отдыхая на ступеньках. Добравшись до своего стула, снял мокрую рубашку, вытащил из портфеля куртку и, надевая ее, почувствовал согревающую и успокаивающую теплоту далекого дома. Мне пришлось с трудом стаскивать и отжимать брюки, неуклюже развешивать их на спинке соседнего свободного стула, каждый раз неудержимо пытающегося уйти от меня подальше. Постепенно я начал понимать, что моя вылазка на палубу могла закончиться трагически – меня просто смыла бы за борт одна из свирепых волн, пытавшихся проглотить упрямую «Марту».
В нашем «красном уголке» было по-домашнему спокойно, я начал привыкать к мельканию кадров и приглушенным голосам героев кинофильма «Танкер «Дербент». Экранные штормовые волны были куда слабее только что увиденных мной, а героический танкер, уверенно спешащий к попавшему в беду танкеру «Агамали», да и сам этот горящий танкер действовали на меня убаюкивающе. Для покоя «плавающих и путешествующих» начался повтор фильма под полушутливый гвалт и крики: «Хватит кино! От шторма на стене тошнит почище, чем от болтанки на нашей, еще плавающей посудине. Слышь, вырубай экран! Включай музыку, под нее легче тонуть. Давай Бейбутова, пусть поет: «Я любовь свою нашел…», давай, давай! «Ай, спасибо Сулейману,,,» Ну, начинай «Под собою ног не чую…», что, механик, застрял, укачало?»
Выключили свет. Все замолчали. Кромешная темнота, казалось, усилила удары волн, шорохи и трески обшивок, бренчание бьющихся стекляшек настенных бра, появились какие-то новые хрипы и охи нашей измученной «Марты». Прошел час-другой и я, несмотря на продолжающуюся сильную качку, заснул.
К утру шторм начал незаметно стихать. Наконец-то стала слышна работа машинного отделения, снова вспыхнул экран и начался показ «Новостей дня» со звездой на Кремлевской башне и разбегающимися от нее лучами. Поднялся свист теперь уже голодных «пассажиров», требующих не крутить старые новости, уже не раз виденные, а сообщить, наконец, корабельные: когда ж подплывем к Камушкам?! Ближе к вечеру «Марта» встала на рейде, недалеко от промыслового причала, но качка была еще настолько сильна, что при швартовке можно было повредить причальную площадку, примыкающую к эстакаде. Встречающие нас рабочие, собравшись на площадке, пытались подкормить своих товарищей, стараясь перекинуть на палубу хлебные буханки. Кто-то бросил банку сгущенного молока, та, кувыркаясь, пролетела по высокой дуге и попала в плечо одного из «ловцов съестного», вызвав крики «Ура!» у «рыбаков» и трехэтажную брань пострадавшего. Еще одна ночь на плаву при утихающей качке, завершила мою первую сложную и опасную одиссею. Утром, на ватных ногах, я поднимался на причальную площадку и, выпрямившись, попал в чьи-то крепкие объятия.
– Ну, слава Богу, выглядишь ты неплохо, только одежка-то твоя прямо как изжеванная. Давай-ка твой портфель, да пойдем на «Чванов», место для тебя есть, рядом будем, – узнал я голос Григория Васильевича.
Быстро устроившись, я, по предложению Григория, прошел с ним в рабочую столовку и с удовольствием съел тарелку вкусного борща по-флотски и пшенную кашу с мясной подливкой, запивая ее теплым и сладким чаем. Вынужденный двухдневный пост счастливо закончился.
– Я здесь уже больше недели, последние три дня тебя дожидался. Поволноваться шторм заставил, все молился, чтобы «Марту» пронесло. Знаю Каспий, на нем нет раздельно бортовой или килевой качки. Если уж моряна встретится с нордом, то сам черт не разберет, шторм крутит и бросает, сам не зная, что вытворяет. До твоего приезда я вместе с промысловой комиссией провел испытания кессона. Признали его годным и приняли в эксплуатацию. Признаюсь, волновался, будто экзамен школьный сдавал. Тебе отдельное спасибо за разработку и кессона, и плавучей площадки. Помог ты здорово. Помнишь свои замечания? Я все их учел и расписал по пунктам, как надо пользоваться кессоном. Сегодня отдохни, а завтра и кессон покажу, и к начальству свожу: тебе надо будет поставить свою подпись на акте испытаний. На «Чванове» в хозяйской подсобке есть гладильная доска. Приведешь свою одежку в порядок.
Вечером Григорий Васильевич, не торопясь, рассказывал о том, как Надюше, удалось разыскать своих родственников, вернувшихся из далекого Казахстана. Что ее маму, Анну Михайловну, похоронили перед самым приходом немецких оккупантов в ее родную станицу Екатериновку, а она до конца своих дней ждала весточек от дочери, до войны окончившую краснодарский медтехникум и с первых дней войны мобилизованную в войсковую полевую медсанчасть.
– Помнишь, когда приезжал смотреть твои чертежи, сказал я, что тороплюсь домой, что Надя хандрит? А дело вот в чем. Задумала она вернуться на Кубань в свою станицу, завести хорошее хозяйство, попытаться еще раз, дай Бог, родить ребенка, сына или дочь. Прямо с твоего приезда на Артем она уговаривала бросить все, что связывает меня с нефтяными промыслами, с морем, с моей работой. «Ты, – говорит, – хороший механик, на все руки мастер, всегда найдешь для себя там достойную работу, соглашайся». Хочу сказать ей – нет, но молчу. Правда, однажды, не вытерпев, чуть было не ляпнул, мол, если хочешь, сама поезжай! Да вовремя прикусил язык, а остыв, попросил подождать малость. Как я мог ее бросить – кроме нее у меня никого нет. Может, к весне соберемся.
Засыпая на койке у борта старой, слегка покачивающейся посудины, я слышал удары успокаивающихся волн, их тихое нашептывание: все позади, все хорошо, скоро будешь дома. Мне снился наш балконный садик с краснеющими листьями дикого винограда и спокойный, слабый ветерок ласковой моряны.
Утром я встретился с кессоном, принайтованным к ограждению рабочей площадки, и заметил, что море успело за несколько испытательных дней слизать защитную окраску, придав кессону вид все уже повидавшего в жизни трудяги. Вместе с Григорием Васильевичем прошел к руководству промысла. Мне повезло: секретарша предупредила, что все руководство вместе с ведущим инженерным составом занято на большом и ответственном совещании и принять нас не сможет. Узнав, что я должен всего-навсего подписать протокол, протянула мне пачку уже отпечатанных, утвержденных и подписанных всеми участниками испытаний злополучного створчатого кессона, вызывавшего полгода назад грозные предписания и бурю негодований у высокого руководства.
Мне оставалось всего лишь поставить свою подпись-закорючку, взять один экземпляр, другой передать изобретателю, получить отметку в командировочной и, не сбавляя темпа, отправиться к причалу, где спокойно стояла «Марта», беззаботно попыхивая дымком, ожидая меня с Григорием Васильевичем.
Иными словами не слишком складно начавшееся мое морское путешествие и первое знакомство с Нефтяными Камнями закончилось весьма удачно. В шесть вечера «Марта» протяжным гудком оповестила родной бакинский причал о швартовке, отдав должное спускающемуся с капитанского мостика седому и спокойному Хазар-паше.
Мой начальник, выслушав отчет о поездке, долго рассматривал протокол испытаний, не раз перечитывая заключение комиссии, и после молчаливой паузы, прихлопывая меня по плечу и дымя «Казбеком», произнес:
– Спасибо, молодец ты! Я уже представил дирекции докладную о переводе тебя в следующую категорию. Хорошо все то, что хорошо кончается. Мы здесь всем отделом волновались, узнав о шторме. Иди, работай.
Закончились зимние норды со снежными короткими зарядами, уступив место ранней теплой весне с ее первыми нарциссами, стаями шумных и неспокойных скворцов, заполнивших голые городские сады перед дальнейшим перелетом. В первых числах мая на мое имя в институт пришло письмо, сложенное треугольником, отправленное еще в начале апреля, о чем свидетельствовали многочисленные наклейки и штампы почтовых отделений. На письме было написано: «Баку, Морпроектный институт, инженеру Юрию Ивановичу в собственные руки. Отправил Кряков Григорий из станицы Екатериновки. Краснодарский край». Григорий Васильевич сообщал, что они с Надюшей в марте, собрав домашние пожитки, уехали в станицу, первые дни жили у Надиных родственников. Купили хату- мазанку с участком в двадцать соток, начали обживать, уже перепахали землю, разбили сад, посадили саженцы жерделек, вишни, ореха, шелковицы. Места здесь красивые, до лимана в Азовском море километров десять, рыбы много. Решили начать жизнь на новом месте с ремонта. Ему, как инвалиду и участнику ВОВ, обещали помочь строительными материалами, предлагали работу в колхозной МТС. В конце письма приписал:
- Тебе, Юрий, еще раз спасибо за помощь. За кессон я получил премию, а с теми, что удалось накопить на Артеме, хватило и на хату, и на ремонт еще осталось. Дел много, надеюсь, справимся. Надя и я шлем тебе и твоим родным приветы и приглашаем всех в гости, на летний отдых.
Через год с группой инженеров на институтском катере я снова побывал на Нефтяных Камнях и, конечно, поинтересовался судьбой кессона Крякова.
В ответ услышал, с улыбкой, что Каспий «неравнодушно» отнесся к незнакомому «плавсредству» и во время очередного шторма забрал его в свои глубины.
Да, прав был мой начальник, ничего не скажешь! Но Григорий Васильевич Кряков так искренне хотел помочь, так старался принести пользу… Жаль, что кессон не оправдал себя в деле защиты опорных свай эстакад и буровых площадок, это промышленное направление в дальнейшем пошло по другому новому пути. Но придумывалось-то оно тогда, когда в моде вовсю были «латки плюс штопка», даже на женских колготках! И по всем тем меркам кессон Крякова мог вполне считаться полезным изобретением.
Прошли еще годы, долгие. Что говорить, когда кусочек искусственной суши, «Остров семи кораблей», превратился в большой город! А имя Михаила Каверочкина так и осталось в мировой истории морской нефтедобывающей промышленности.
С каждым днем вышки Азербайджана уходили тогда все дальше в море, и в авангарде наступления всегда был коллектив М.Каверочкина, удостоенного Сталинской премии и Золотой медали героя Соцтруда. За время своей работы в нефтяной отрасли Михаил Каверочкин пробурил свыше 130 скважин, из них более 20 - в районе Нефтяных Камней. 21 ноября 1957 года на Каспии разыгрался шторм такой небывалой силы и продолжительности, что случается раз в сто лет. Бригада Каверочкина вела разведку месторождения, которое теперь называется Грязевая Сопка. Поднявшиеся волны захлестывали далекую буровую площадку. Люди на берегу, в будке радиста, слышали спокойный голос Михаила Павловича, успокаивающий друзей: всё в порядке, они перебираются к вышке и намерены привязаться к ней, чтобы бригаду не смыло в море. Затем настала тишина. Только через сутки, когда стихия начала немного утихать, корабли спасателей подошли в этот район.
Но они не обнаружили никаких следов буровой - не выдержав натиска волн, та ушла на дно. Длительные поиски водолазами останков погибших нефтяников не дали никакого результата. Двадцать два нефтяника, вступившие в борьбу со стихией, погибли. В их числе был и один из первооткрывателей Нефтяных Камней Михаил Каверочкин. Никого не удалось похоронить ни по православным, ни по мусульманским обычаям…
Раньше многие помнили об этом, ведь обычно люди забывают разные социально-национальные интересы, а не общее, очень нужное всем дело. Сейчас, как и на многое в нашей, вечно переменчивой стране на память легло неподъемное крыло времени. Но мне хочется верить, что когда-нибудь и это уйдет в прошлое.
Наверное, именно поэтому я невольно вспомнил поездку на остров Артема, Григория и его Надю, трудное знакомство с «Мартой», ушедшего на пенсию легендарного Хазар-пашу. А главное, ласковую, успокаивающую и легкую моряну, в мгновение ока превратившуюся в свирепый ураганный ветер, в дикий по силе шторм своенравного Каспия, навсегда избавивший меня от морской болезни.
Как будто эта непредсказуемая моряна легко сдула в Каспий кусочек моей «нефтяной» дороги, оставив воспоминания о простых, но героических людях, нефтяниках и строителях Нефтяных Камней. А еще – вечный, прекрасный запах моря, нефти, то есть своей, собственной «моряны»