На самом въезде в станицу Ермиловку, возле крутого пригорка перед спуском к реке стоят руины трехэтажного кирпичного дома. У человека, впервые увидевшего это чудо архитектуры, возникает стойкое ощущение, что автор этого проекта творил свое изделие с пьяных глаз или чтобы напугать весь окружающий мир своей беспримерной, но отважной глупостью.
Правое крыло особняка представляло собой классический портик из четырех колонн с треугольным фронтоном – так в советские времена укра-шались периферийные клубы, а еще раньше – барские поместья. Четыре мраморные ступени вели крыльцу. Был и пандус для автомобиля, подаваемого прямо к дверям, чтобы хозяин жилища не промочил свои драгоценные ножки в сильный дождь. Но центральная часть фасада, следовавшая сразу за входом, отличалась каким-то немыслимым кубизмом с авангардизмом: этакое переплетение беспорядочных ломаных геометрических линий. Завершалось все круглым византийским куполом.
Когда-то в стенных нишах стояли аляповатые статуи: атланты с гипертрофированной, уродливой мускулатурой, с выпученными рачьими глазами и перекошенными судорогой лицами, младенцы-амуры, страдающие тяжелым ожирением, какие-то полуголые бабы, якобы кариатиды; но теперь осколки скульптур валялись на земле под стенами, истертые солнцем и морозами в мелкий щебень.
Чем-то неприятным, каким-то мистическим, кладбищенским сумраком веяло от этих уродливых руин, беспокойным покоем, спрятавшимся в засаде алчным злом, готовым растерзать или превратить в зомби. Дом-мумия, дом-вурдалак, не покинутый, не умерший, затаившийся, обозленный на целый свет.
Вокруг руин на несколько сотен метров простирался живописный, разнотравный пустырь. Здесь кипела жизнь, звенели многочисленные насекомые, осока, лебеда и молодая ясеневая поросль заполняли пространство, постепенно скрывая покинутое жилище, пряча от глаз его злобный взгляд. Веселыми переливами распевали полевые жаворонки. Ворковали шустрые горлицы. Дикое разнотравье задавило, задушило высаженные перед домом культурные деревья, от которых остались чахлые, полувысохшие стволики, скрывающиеся в траве. Одна корявая, оборванная с одной стороны ель еще высовывалась над бурьянами, но и ее дни были сочтены. Родившаяся в питомнике, старательно холимая и оберегаемая ель не выдержала буйства дикой жизни.
В самой станице не любили рассказывать об этой усадьбе. Проезжающим мимо туристам, спешащим к побережью из своих северных краев, удивительные руины сразу бросались в глаза, но на многочисленные расспросы станичники отвечали только угрюмым молчанием или шептали что-то про проклятье. Никто не порывался разбирать строение на кирпичи, хотя в таком строительном материале нуждались многие, никто не выпасал скот на пустыре; и даже деревенские ребятишки не отваживались играть в войну в разрушенном доме.
Правда это или легенда, россказни досужих болтунов, которым нечего больше делать или истинная быль, так похожая на страшную сказку? Кто знает? Кто знает, что скрывается за многочисленными народными преданиями прошлого, или родившимися вновь, в наше беснующееся от потрясений время? Наша жизнь слагается из легенд, часть из которых – жалкие остатки воспоминаний о реальных событиях, а другая часть – голый вымысел. И только вера в светлое завтра и Бога не позволяет нам полностью утонуть в легендах и самим превратиться в предания на устах более продвинутых, иноязычных, иноземных потомков.
Началось все лет пятнадцать назад, когда обрушившаяся на страну свобода разорвала ее на отдельные самостийные лоскутки и породила племя скоробогатеньких хамов, изнывающих от нажитых состояний и желания украсть еще больше. Они причисляли себя к сонму богом избранных существ, к обитателям властного олимпа, по своему усмотрению распоряжающихся судьбами прочих смертных. Они устраивали презентации и рауты, роскошные многодневные попойки и с умным видом обустраивали Россию на свой вкус.
Вот такой хозяин жизни объявился как-то в станице на огромном черном лимузине в сопровождении целой свиты охранников на джипах. У него была странная фамилия Баринов-Бургер, и станичники сразу же переиначили его фамилию в заморский продукт Гамбургер и мгновенно невзлюбили. Не помогли даже попытки задобрить. Охранники Гамбургера, похожие на бритых неандертальцев молодцы закатили станичникам большую попойку, выставив на площадь перед сельсоветом несколько ящиков водки, бочку соленых огурцов и колбасу. «Подходи, пей, да чти доброго дядю Баринова-Бургера, принесшего в станицу радости цивилизованного быта и капитализма».
Народ без стеснения потребил дармовщинку, малость порадовался, но чтить Гамбургера не стал, хотя и выказывал при встрече искусственное почтение. Зато представители станичной власти и местный председатель разваливающегося колхоза заходились от усердия, от желания услужить, они пресмыкались юными щенками, извивались ужами, готовы были падать ниц и облизывать пыль со следов нового хозяина. У них была хорошая школа, и спины гнулись в правильном направлении.
Несколько раз станичники замечали, как господин Гамбургер в окружении свиты прогуливался по окрестностям, скучным взглядом обозревал красоты окружающей природы и достопримечательности. Господину Гамбургеру очень понравился тенистый сад, разбитый перед управлением колхоза, и большой каменный идол, половецкая баба, оставшаяся в этом самом саду на почетном месте после археологических изысканий пятидесятых годов. И баба и сад были вскоре приватизированы и стали неотъемлемой собственностью господина Гамбургера, а у председателя колхоза появилась новая машина.
«Продал, сволочь,- шептались бывшие колхозники, а ныне акционеры закрытого акционерного общества,- украл и продал!» Однако дальше невнятного шепота и ругани за стаканом самогона дело не пошло. Воровать и продавать в свете нынешних политических установок не возбранялось, а трогать начальство лишний раз, тревожить его критическими замечаниями было опасно всегда, при всех политических режимах и идеологических парадигмах.
Прикупив еще пару сотен гектаров колхозной земли, отгородив берег реки высоким забором из бетонных плит (не сам, конечно, огораживал - шабашники из соседнего села), господин Гамбургер уехал, а на огороженном пространстве, включающем в себя берег, большой кусок поля, бывший общественный сад и детскую площадку школы стал расти трехэтажный особняк с уже описанными выше архитектурными особенностями.
Особняк рос ударными темпами. Какие-то, восточной наружности, шумные и суетливые люди, обитавшие в неопрятных вагончиках, быстро возвели стены, покрыли крышу яркой черепицей, вставили в оконные проемы ажурные рамы с зеркальными стеклами или витражами. Другие спецы стали облагораживать двор: наполнили его белыми статуями и заморскими растениями, населили павлинами, страусами и косулями. Огороженный кирпичным забором превратился в цветущий оазис, маленький кусочек Эдема, заповедник другой, богатой и сытой жизни.
Зато станица медленно и неуклонно погибала. Разрушился клуб, на току уже не было былой веселой суеты, да и поля перестали обрабатывать - кому это нужно? Тихое, унылое запустение обрушилось на станицу, сказочное Горе-злосчастье поселилось почти в каждом доме, в каждой душе деревенского жителя. Молодые подались на заработки в город, и в станице остались одни старики и алкоголики, уничтожающие себя дешевым самогоном. Новый мир, прорвавшийся сквозь все былые заслоны, быстро изгрыз старый, вместе с надеждами, мечтами, верой в справедливость, вместе с человеческими судьбами.
Рядом с правлением колхоза, длинным одноэтажным зданием, бывшей дореволюционной конюшней, превращенной стараниями советской власти в контору, стояла маленькая, хатенка, в которой жила старуха Русина. Никто не знал, сколько ей было лет: девяносто, сто, сто двадцать? Даже самые древние старики говаривали, что старая Русина лет на десять-пятнадцать была старше их. Высокая, костлявая, высохшая, прямая, как жердь, с лицом, похожим на скорбную маску, она, не зная устали, трудилась в своем дворе, утопающем в густой зелени. Четыре злющие собаки берегли ее покой, а десять разноцветных кошек защищали от грызунов и одиночества. Сад, огород, куры, гуси, утки – со всем этим старуха справлялась одна, справлялась успешно: ее подворье было самым уютным и опрятным в станице.
Иногда, на Пасху или на День Победы Русина выбиралась в станицу, надев старенькое, но чистое, аккуратно выглаженное серое платье и белый платок, посещала магазин, покупала конфеты и бутылку красного вина, заходила на кладбище, где были похоронены ее родственники, и возвращалась домой. С ней сдержано здоровались, но заговаривать не решались. Старую Русину многие считали ведьмой, и не без основания: она могла останавливать кровь, вправлять вывихи, снимать порчу, даже алкоголизм заговаривала, если кто-то вдруг решался изменить любимому увлечению…
Клубится, поднимается к голубому июньскому небу серая проселочная пыль. Заходятся в тревожном лае дворовые собаки, потревоженные ревом моторов. Пригибается к земле высохшая придорожная трава. Разбегаются в панической суете растревоженные куры. Падают с крыш и заборов трусливые кошки и несутся в разные стороны, выгнув дугой хвосты и зажмурив глаза. Летит по улицам Ермиловки большая процессия дорогих иностранных машин. Гремит, бухает, раздирает слух разухабистая музыка, несущаяся из динамиков. «Гамбургер едет!- Перешептываются станичники.- И не один, друзей с собой везет! Будут всю ночь гулять!» Любопытные старушки и еще не вымершие старики высовывают из-за заборов свои интересующиеся голо-вы, провожают взглядом процессию, после чего начинают дружно обсуждать увиденное. «Гамбургер! Сам приехал! И краевое начальство вместе с ним!»
Территорию усадьбы огораживала высокая кирпичная стена, украшенная на манер кремлевской зубцами и башенками. Две самые высокие башенки, островерхие с флюгерами на шпилях и какими-то звериными харями на фасаде, поддерживали обитые железом ворота. Обычно эти ворота были закрыты, но сегодня, по случаю приезда хозяина и гостей стояли открытыми настежь, демонстрируя любопытным все богатство и изысканность недавно высаженного парка.
Машины, одна за другой въехали в ворота, пронеслись по аллее, выстланной цветной бетонной плиткой, и остановились перед крыльцом. Хозяин и охочая до бесплатных развлечений клиентела веселой гурьбой высыпали наружу: пара краевых начальников, крайне нужных, как и все начальники, один милицейский генерал, судья (откармливать таких большая честь), какие-то шустрые девахи, разбитные и сексуально озабоченные – это для, телесных, так сказать, утех, а для духовных предназначался оркестр народных инструментов и хор голодных казаков.
- Добро пожаловать в мое скромное жилище!- совсем не скромно провозгласил господин Гамбургер и раскинул руки широким жестом. Пара краевых начальников завистливо поежилась – у них и дома были пониже, и дым пожиже. Разбитные девахи дружно запищали, выражая этим писком нешуточный восторг (выражать восторг словами они не могли – мозги не выдерживали подобной нагрузки). Судья снисходительно усмехнулся, его развеселила безвкусная эклектика дома и излишнее количество скульптур в саду. Судья был эстетом. А голодные казаки из ансамбля народной песни сглотнули слюну. Они надеялись на дармовую еду и выпивку. Милицейский генерал к экстравагантному строению и окружающему его обширному пространству отнесся благосклонно, но вот отсутствие колючей проволоки под напряжением, протянутой по верху ограды, его огорчило – дом для олигарха должен быть крепостью.
Длинные столы, выставленные в саду, соблазнительно ломились от яств: омары, жаренные на вертеле поросята, устрицы, сыры, диковинные фрукты и овощи населяли блюда и тарелки, все разукрашенные, источающие волнительные ароматы. И водка! Много водки, море разливанное, благодатный источник, ровные ряды запотевших бутылок с ликом хозяина на этикетках, изящные и строгие, как колоннада Карнакского храма. Клиентела восторженно взвыла. А голодные казаки грустно вздохнули – они должны были услаждать слух гостей своим пе-нием и довольствоваться объедками.
- Добро пожаловать к столу,- снова взмахнул рукой господин Гамбургер.- А вы, казаки, пойте, пойте.
Казаки стали петь, а гости пить. Каждому, так сказать, свое.
Старуха Русина устало ковыряла мягкую землю в своем саду, выкапывая могилу для своей собаки, очередной собаки, павшей без видимых причин этим утром. Для нее это было горе, но старая Русина давно разучилась плакать. Все слезы были давно пролиты по родным и близким, по оставшейся где-то позади молодости, почти лишенной счастья, исковерканной невзгодами и смутами уходящего двадцатого века.
Собаку кто-то отравил, это старая Русина знала, знала она наверняка и то, кем был этот кто-то. Сосед, чья высокая ограда закрывала солнце. Еще весной подскочил к ней некто тощий, юлящий, извивающийся, отрекомендовался секретарем господина Баринова-Бургера, и предложил продать хату и двор. Господину Гамбургеру очень понравилось ее подворье. Сад здесь выходил прямо к реке, и он собирался построить здесь роскошную баню, настоящие римские термы из мрамора с украшенным мозаикой полом и всевозможными гигиеническими приспособлениями. Старуха секретарю отказала.
Секретарь приходил несколько раз – безуспешно. Потом пришли здоровенные молодчики с тяжелыми кулаками, поигрывая рельефной мускулатурой, проглядывающей сквозь спортивные костюмы, они пообещали оторвать старухе голову. Не помогло. Семьдесят лет назад соседский подонок Колька уже ей угрожал, домогаясь внимания, и обещал расстрелять. Колька всегда состоял при власти. В тридцатые годы, разъезжая по деревням в зеленом красноармейском сукне с наганом на поясе, он тряс зажиточных казаков и произносил правильные речи. Чуть позже, с приходом фашистов, он снова всплыл, снова обрядился в военное сукно, уже серое, полицайское и тоже произносил правильные слова и тряс наганом. Третьего перерождения, с возвращением красной армии, у него не получилось. И только дерево, на котором взметнулось его повешенное тело, жалобно застонало по его нелегкой судьбе.
Были и другие люди, с разными лицами, с разными телами, разными языками. Они требовали почтения, требовали рабского послушания: коммунисты, фашисты, националисты, просто бандиты. Они все чего-то от нее хотели, все говорили правильные речи, все угрожали. Они забирали ее родных и любимых: родителей, мужа, детей, внуков, сгинувших в лагерях или на полях войны; они все выгребали ее нехитрый скарб, желая нажиться. Но они все ушли, исчезли, растворились в витках истории, проклятые потомками. Русина осталась.
Теперь пришли очередные, тоже чего-то желающие. После ухода телохранителя нагрянул сам господин Гамбургер, решивший уже поговорить лично. Сначала он улещивал, обрисовывая несказанные прелести комфортной, цивилизованной жизни в доме престарелых, куда старая Русина должна была отправиться после продажи подворья. Когда же это не помогло, стал орать, стучать кулаком по столу, обещал сгноить в психушке, отправить на тот свет «без выходного пособия», сжечь дом и истребить живность.
Последнее обещание кто-то из костоломов Гамбургера уже стал во-площать в жизнь. Сначала стали исчезать куры и утки. Потом поутру одна из ее кошек была обнаружена повешенной на заборе. Потом пала собака, отравленная каким-то ядом, позже – еще одна. Жалобы участковому милиционеру ни к чему не привели.
- Он здесь хозяин, Русина,- хитро усмехнулся участковый.- Продавай свое барахло и езжай к родственникам. У него все схвачено, и жаловаться на него не рекомендую. У меня заявление на тебя лежит, что ты господину Баринову угрожала, а его секретарю вывихнула руку.
- Я здесь хозяин,- напоминал Русиной господин Гамбургер при очередной случайной встрече.- Твои собаки у меня траву на газоне вытоптали, а кошки колбасу сперли. Имею полное моральное право их пристрелить. Тебя за одно.
Ну что ж, старая Русина уже привыкла к «хозяевам», очередной гегемон мало отличался от всех предыдущих. У них власть, а она… Она просто старуха, всеми забитая, всеми забытая. Древняя русская старуха, давно пережившая отмеренный Богом срок. Она смирилась.
Похоронив отравленную собаку, Русина вернулась в хату. В маленькой, выбеленной известью комнате, где половину пространства занимала большая печь, на стене напротив окна висела большая деревянная рама, заполненная выцветшими, пожелтевшими фотографиями. С нее смотрели на старуху ее родные, хмурые, невеселые лица, сохраненные от времени и старости: отец, погибший на фронте Первой мировой; мать, умершая от голода; муж, расстрелянный красными; брат, убитый бандитами в голодное время продразверсток и чисток; два сына, пропавшие без вести где-то под Курском во время другой, еще более страшной войны; внук, умерший от рака, и правнук, погибший в Афганистане. Лица, лица…, лики, как на иконах в противопо-ложном углу: то же унылое смирение и вселенская мудрость, мудрость со-прикоснувшихся с вечностью.
Старая Русина налила воды в умывальник и вымыла свои покрытые шрамами и вздувшимися венами желтоватые руки. Потом поставила на плиту чайник. Ее обед был скромен и скуден: чай и несколько черствых сухариков, оставшихся от сдобной булки. Под ногами терлись кошки, выпрашивая обед, но и их ожидал сухарик, а мясо, в виде обитавших в сарае мышей, кошки должны были добывать сам.
А спустя короткое время заскрипела калитка и секретарь Гамбургера, нагло и без малейшего стеснения, вошел во двор. На его лице блистала обворожительным блеском американская улыбка. Он нес очередное предложение, больше похожее на ультиматум…
Хор голодных казаков хрипло тянул народные песни, ублажая слух гостей господина Гамбургера. Казаков еще не покормили, не напоили, и петь на голодный желудок им становилось все труднее и труднее. Зато гости были уже основательно пьяны, сыты и крайне довольны жизнью. Парочка краевых начальников, одинаковых, как Кастор и Полидевк, сладострастно зажимали разбитных девах, издающих одобрительный визг. Милицейский генерал, потребивший изрядное количество водки, что-то яростно доказывал не менее пьяному судье, размахивая перед его лицом жирным кулаком, так и норовя тюкнуть прямо в нос. Судья кривился, неуверенно уклонялся от взмахов, помышляя ответить ударом на удар, но никак не мог оторвать руки от стола.
Над всем этим царил Гамбургер, хозяин, распорядитель и тамада. Он с удовольствием циркового зрителя наблюдал за пьяными гостями, ощущая свое превосходство и значимость. Даже в такой пьяной пирушке он не утратил контроля над собой.
«Быдло,- думал господин Гамбургер,- никчемные паразиты, готовые лизать руки и ноги, но способные тяпнуть за пальцы, стоит только зазеваться».
К Гамбургеру подскочил секретарь, подвижная, шарнирная личность в дорогом костюме, ходячий костюм, начинка которого не имеет никакого значения. Крайне незаменимое создание: образован, интеллектуален, знаток языков, этикета, экономики, но костюм, и больше ничего. (Главное, чтобы костюмчик сидел.) Свистящим шепотом секретарь зашептал на ухо Гамбургеру. Гамбургер помрачнел! Он так хотел построить роскошную баню на берегу реки, чтобы хорошо отдыхать после тяжелых будней, но из-за какой-то упертой старухи строительство откладывалось на неопределенный срок. Даже истребление домашней животины не помогло. Не боится старуха таких недвусмысленных намеков. А время поджимает, нужно за лето баню возвести. Осенью Гамбургер планировал во власть идти, а для этого нужных людей сле-довало в баньке отпарить.
- Позови сюда мальчиков,- распорядился Гамбургер.
Секретарь понимающе кивнул и ушел за «мальчиками».
Пришли «мальчики», четыре переваливающийся из стороны в сторону особи, огромные, шкафообразные, бритые неандертальцы, лишенные фантазии и инициативы, но расторопные, понимающие с полуслова приказы начальника, облаченные в одинаковые спортивные костюмы.
- Сходите, мальчики, к этой старой дуре, объясните, как следует со мной вести. Мне надоело слушать ее старческий лепет. Я не терплю отказов!
Что не любит начальник, не любят и «мальчики». Бритых неандертальцев сразу же охватил праведный гнев и желание наказать это старое ничтожество, которому давно пора проследовать за своими собаками, кошками и родственниками. «Мальчики» ушли, но праздник продолжался. Зачем отвлекать гостей сугубо личными проблемами.
Судье все же удалось оттолкнуть от себя размашистую длань милицейского генерала. Не то, чтобы он не был согласен с утверждением последнего о том, что простой народ следует держать в ежовых рукавицах, и случившая так некстати демократия мешает процветанию государства, но экспрессивный напор и опасность получить кулаком в нос заставляли его возражать.
- Но ты посуди, посуди,- напирал генерал.
- На то я и судья, чтобы судить,- отвечал судья.
- Жесткость нужна, жестокость. Наш народ соскучился по порядку. Железная дисциплина, чтобы воров к ногтю прижать.
- Я не возражаю,- невнятно возражал судья,- но… только бы палку не перегнуть.
А сам подумал украдкой, что и генерал, и их хлебосольный хозяин, поилец и кормилец, да и он сам подпадают под категорию воров. Но сразу же прогнал эту кощунственную мысль, рожденную сильным опьянением.
Краевые начальники продолжали ощупывать разбитных девах, давно привычных к такому обхождению, но изображающих целомудренную невинность.
- Хотите, девочки, со мной за границу съездить?- вопрошал один из начальников, раскачивая всколоченной головой.- Я скоро во Францию поеду, тамошнему опыту учиться. Вас всех могу в делегацию взять, оттянемся по полной.
- Хотим,- томно отвечали «девочки»,- закатывая глаза от поддельного восторга. Уж они-то из своего богатого профессионального опыта знали, что пьяные обещания ничего не стоят – цену имеет лишь положенная в карман наличность.
- Фи, Франция!- ухмыльнулся начальник № 2.- Франция – это отстой. Вот Америка, вот там жить умеют! Знаете, как нас нью-йоркский губернатор недавно принимал, какой фуршет на тысячу персон закатил.
Начальники оставили на некоторое время «девочек» и стали выяснять, где живут лучше: во Франции, в Америке, в Швейцарии или Германии. Но вскоре сошлись во мнении, что везде хорошо, кроме России. А в России жить «хреново».
Гамбургер услышал этот спор и презрительно усмехнулся. Ему и здесь неплохо жилось. Здесь он – хозяин, VIP, значительная и всеми уважаемая личность. За границей удобно отдыхать и хранить деньги, а зарабатывать следует здесь!
Вернулись «мальчики», кивнули: мол, все в порядке, поговорили, объяснили, убедили. Гамбургер кивнул в ответ.
Окончательно охрипшие казаки скрипели и сипели нечто народное, про пролетевшую пулю, попавшую в грудь, и про злого комиссара, отобравшего все, включая жену. Начальники отвлеклись от спора и разом пустили скорбную, пьяную слезу – так им жалко было несчастного казака, отправившегося в лес, чтобы воевать с советской властью. Им тоже хотелось отправиться следом, леса, в поля, в белые партизаны. Облагодетельствовать несчастных сограждан, даровать им достойную жизнь. Вот только доедят заливного осетра, допьют холодную водку и пойдут, обязательно пойдут. За счастье народное бороться!
Старуха Русина скорбно сидела на табуретке, бессильно опустив усталые руки. Вокруг царил погром. Старенькая мебель превратилась в пригодные для растопки дрова, в разбитые окна врывался вечерний ветер, осколки посуды, старательно сохраненной с довоенных времен, устилали пол. Выброшенная из шкафа одежда, смятая и порванная, грудой лежала перед печкой. Незваные гости, недавно ее посетившие, сорвали со стены и раму с фотографиями и разбили ее об пол. Теперь фотографии валялись по всей комнате, и их трепал ветер. Лица погибших родственников с немым укором глядели на старуху, словно осуждая: «Не смогла ты сберечь нас и дом, в котором мы жили. Не смогла!»
- Прости, Федор,- сказала старуха фотографии мужа.- Прости и ты, Алексей,- сказала она старшему сыну.- Простите все.
Перепуганная кошка выбралась из-за печки, тоненько промяукала, словно успокаивая, и потерлась пушистым боком об колено.
Русина резко поднялась, должно быть, придя к какому-то решению, кряхтя, собрала разбросанные фотографии, сложила их на столе, придавив осколком вазы, чтобы их не разметал ветер, и вышла из разоренной хаты.
Она быстро пошла по улице, задыхаясь, спотыкаясь, иногда останавливаясь, чтобы отдышаться. Давно ей не приходилось так быстро ходить. Редкие прохожие, увидев куда-то спешащую Русину, изумленно останавливались, провожая ее испуганным взглядом. Лицо Русиной светилось странным и страшным гневом, гневом оскорбленной старости, гневом мстительной вечности. Даже хамоватый участковый, встретившийся ей по дороге, уже растянувший губы в презрительной усмешке, шарахнулся в сторону при виде ее перекошенного лица.
Ее путь лежал к высокому, крутому кургану, истыканному деревянными крестами, – старому, уже давно не используемому кладбищу. Здесь лежали ее родители, здесь должны были лежать ее муж и сыновья, но смерть упокоила их в другом месте. Здесь были похоронены ее ровесники. Те, кому удалось встретить свою старость, и те, кто остался вечно молодым. Люди, с которыми ей пришлось пережить множество тягостных невзгод, которые поддерживали ее, и кого поддерживала она. Друзья, подруги, соседи, близкие и дальние родственники. Укрытые кладбищенской землей, ушедшие поколения. Она уже давно должна был покоиться вместе с ними на этом заброшенном кладбище, но по какой-то причине, по стечению обстоятельств, по велению рока или Бога продолжала ходить по земле, продолжала страдать и ненавидеть.
Старуха, оскальзываясь и спотыкаясь, взобралась на холм по узкой тропинке, отыскала едва заметную могилу родителей с почерневшим, перекошенным деревянным крестом, подошла. Встав на колени, она разворошила дерн, укрывающий невысокий могильный холмик, пальцами собрала желтоватую глинистую землю и ссыпала ее в снятый с головы платок.
- Простите,- чуть слышно прошептала она.- Простите.
Она уже давным-давно не могла вспомнить черты своих родителей, не могла вспомнить их голоса, цвет глаз, в памяти остались только какие-то светлые блики, обрывки воспоминаний, поблекшие осколки мозаики под названием юность. Слишком много лет минуло, слишком много событий, слишком много бед обрушивалось на нее, слишком много людей, сопровождавших ее по жизни, отправились в мир теней.
Вдруг на мгновение, на короткий миг она увидела лица родителей, не стариков, сохраненных пожелтевшей эмульсией фотографий, а молодых, сильных, красивых, как тогда, в далеком детстве. Они стояли, обнявшись, и добрым взором смотрели на свою дочь. Они знали ее беду и могли помочь.
- Простите,- в последний раз повторила старуха Русина.
Собрав платок с завернутой землей в узел, старуха пошла обратно в свой разоренный дом, к своим домашним животным, давно ставшим един-ственными друзьями.
Старуха Русина знала, что ей делать. Лет пятьдесят назад она присматривала за умирающей соседкой, старой знахаркой, прожившей отмеренный Богом срок, и теперь мучительно уходящей в иной мир. Смерть ее была страшна – непрекращающаяся, многодневная, мучительная агония. Не хотели небеса принимать отравленную колдовским промыслом душу. И Русина, дабы облегчить уход, приняла на себя ее грех и ее силу, мрачную, вековечную силу природы, древнюю власть над миром духов. Да, еще жива эта сила, еще не истерта новыми верованиями, идеологиями и прогрессом. Получив такое наследство, Русина могла лечить, изгонять хвори и порчи, но могла и наслать такую болезнь, что никакие врачи не могли распознать ее природу. Хотя к последнему средству Русина еще ни разу не прибегала.
Сходил на уставший мир серый вечерний сумрак, как награда за прожитый суетливый день, как пелена, скрывающая от глаз беды и горести. Вспыхивали в светлом июньском небе звезды: одна за одной, вначале самые яркие, потом – те, что поплоше, потусклее. И покой, давно с надеждой ожидаемый, окружал ленивой негой города, деревни и села.
Но не знала покоя старуха Русина, не хотела знать. Прикрыв образа икон плотной занавеской, она высыпала тарелку, чудом сохранившуюся после погрома, могильную землю, зажгла черную свечу, положила на стол вязальную спицу и обрывок местной газеты с фотографией Гамбургера.
Тихий, свистящий шепот зазвучал в маленькой хатке, шепот, перехо-дящий в змеиный свист, в клекот неизвестного зверя, в хрип незримого чудовища. Странные, грозные слова, незнакомые имена, напевные стихи. И плотнел мрак в углах комнат, и сгущались блеклые тени, превращаясь в шевелящиеся клубки живой черноты. Загудел, зарокотал грозно ветер, побежали из домов встревоженные кошки, которые, как всем известно, раньше прочих чуют нечисть. Взвыли дружным хором дворовые собаки, а возле реки, вторя их тоскливому вою, завыл еще кто-то: то ли волк, то ли вурдалак-оборотень.
Скрипели сухие деревья на крутом холме старого кладбища, раскачивались, ломались, падали наземь обломанные ветки и стволы. Дрожал кладбищенский холм, как вулкан с запертой в его недрах подземной силой, как готовый вот-вот взорваться перегретый паровой котел, и гудел, скрежетал перемалываемыми в песок камнями. То тут, то там, вставали над кладбищем черные, непроницаемые дымы, поднимались до самого неба, сгущались в столбы мрака и превращались в гигантские фигуры великанов. Выходило из глубин земли грозное и мстительное прошлое, уже не раз и не два раза загонявшая во тьму захватчиков и лже-спасителей, наивных умников, мечтавших стать пророками и учителями. Выходило из недр жестокое, переродившееся в абсолютное зло, отчаянье мира, не знающий пощады Дух Земли.
Но компания господина Гамбургера не слышала этих грозных пред-знаменований и шумно веселилась. Хозяин, наконец, смилостивился над голодными казаками и ансамблем народных инструментов. И певцов и музыкантов усадили за дальний стол, приставленный к стене дома так, чтобы не бросался в глаза гостям. Уставшие музыканты занялись едой и выпивкой, а на это время их заменил магнитофон с заряженными в кассеты произведениями российских композиторов. Хрипел воодушевленно блатяга Вилли Токарев, голосила чужими голосами группа «Мираж», а задорная «Комбинация» хором выводила про «родного» бухгалтера».
Гости особой разницы между казаками и магнитофоном не заметили и даже пустились в пляс, вскидывая вверх свои кривые ноги. Обняв разбитных девах, прыгали и кружились на одном месте краевые начальники, при этом девахи служили опорой их измученным алкоголем ногам. Танцевали, бодливо соприкоснувшись лбами, милицейский генерал и судья. Они тоже с трудом держались на ногах, но душа требовала танца. Даже Гамбургер сидя подпрыгивал на своем стуле, размахивая вилкой с насаженным на зубья огурцом. И только уставшие казаки за углом дома тихо наливались водкой. Танцевать им не хотелось.
Вдруг магнитофон заревел, заскрежетал и выдал шаляпинским голо-сом арию Мефистофеля. Конечно, можно танцевать и под такое сопровождение, но ноги танцующих вдруг прилипли к земле, наотрез отказавшись слушаться. Удивленно воскликнул Гамбургер. Его серебряная вилка вдруг изогнулась знаком американского доллара, а сидевший на ней корнишон превратился в какого-то отвратного головастика, подпрыгнул, вильнул хвостиком и спрыгнул под стол.
- Хм! – крепко призадумался господин Баринов-Бургер. В прежние годы он выпивал куда больше, но таких опасных симптомов не наблюдал.
- А то!- вдруг согласился с ним жареный поросенок, до этого мирно лежащий на длинном блюде.- Ну, чего вылупился?- Задал поросенок глупый вопрос. (А вы бы так не вылупились?)
- Белая горячка,- вслух решил Гамбургер.
- Да с чего ей взяться? - усмехнулся жареный поросенок и противно так осклабился.- Ты же водки и капли не выпил.
Гамбургер, не веря, взял в руки стакан, понюхал содержимое, неприязненно сморщился – моча! Самая натуральная, недельной, наверное, давности, крайне зловонная. Гамбургера чуть не стошнило, а поросенок издевательски расхохотался, поднялся с блюда, встал на задние лапы и давай выплясывать какую-то пошлятину.
За углом дома дружно завопили казаки, стали выскакивать поодиночке и парами, не переставая визжать. Какие-то люди, непонятно откуда-то взявшиеся, в гимнастерках и буденовках, окружили стол с казаками и давай их раскулачивать тяжелыми кулаками. Били и приговаривали скрипучим хором:
- Нужно, казачки, гордость иметь!
Присмотрелись казаки: мертвецы перед ними, ходячие скелеты в красноармейском рванье. Нижние челюсти издевательски лязгают, непри-личные звуки издают. А на поясах шашки и наганы качаются, пусть ржавые, но вполне боеспособные.
Дали деру казачки, позабыв про еду и выпивку, про обещанное денежное вознаграждение, забыв баяны, бубны, бутафорские шашки. Потеряв остатки былой гордости.
- Куда же вы, казачки?!- вопрошали глумливо скелеты в красноармейском отрепье. А жареный поросенок на столе разразился громким хохотом.
Замолк магнитофон, взвыв напоследок режущим слух фальцетом. Начали мигать разноцветные гирлянды электрических лампочек протянутых над садом, чтобы освещать банкетный стол. Посыпались в разные стороны синие электрические искры. Жуткий гром прокатился над двором и домом господина Гамбургера, гром, больше похожий на взрыв гигантского атомного заряда.
Завыли, заглушая раскаты грома, разбитные девицы, попадали на траву, суча эротическими ножками, теряя одежду, парики и накладные ногти.
Разбив своими телами окна первого этажа господского дома, вывали-лись наружу гамбургеровы «мальчики», бритые неандертальцы и рванули в глубину сада. Какие-то огромные четвероногие твари, похожие на древних звероящеров, выпрыгнули за ними, побежали следом. С отчаянными воплями метались по саду бритые неандертальцы, ломая кусты, вытаптывая цветы, опрокидывая статуи и каменные вазы, но не убежали, не спаслись. Раздались среди подстриженных деревьев прощальные сдавленные вопли, быстро сменившиеся смачным хрустом разрываемой плоти. И только ветви деревьев прощально раскачивались в ухоженном саду.
- Ну, как тебе?- весело вопрошал Гамбургера жареный поросенок.
Гамбургер ничего не сказал на это, только смотрел кровенеющими глазами на происходящее и хрипел придушенно. Из его ноздрей стекали по губам и подбородку две струйки крови и падали большими каплями на белую скатерть стола. А руки, начальственные руки, оснащенные указующими перстами, скрутило страшной судорогой, словно не руки это были, а высохшие, исковерканные болезнями древесные корни.
Два приглашенных начальника вдруг стали исполнять какие-то немыслимые половецкие пляски, дикие, нечеловеческие прыжки, больше приличествующие приматам. Брюки и пиджаки их дорогих костюмов, не выдержав такой нагрузки, стали рваться в самых неподходящих местах, открывая для обозрения жирный срам обрюзгших, привыкших к удобст-вам тел.
Выпученные глаза и перекошенные рты обоих начальников говорили о понимании всего ужаса происходящего и желании эти пляски прекратить, но свободолюбивые конечности такие желания не разделяли и продолжали выписывать балетные па и пируэты.
Полыхнула оранжевая вспышка на том месте, где стоял костюм секретаря, и осталась жалкая кучка пепла, пахнущая жженым текстилем.
Пространство перед домом стало заполняться какими-то туманистыми личностями в одеждах разных эпох и с одинаково мертвыми глазами. Они спускались с затянутого тучами неба, вырастали из-под земли, спрыгивали с деревьев, выныривали из воды плавательного бассейна и легких купелей фонтанов, а то и просто материализовались из воздуха. Камзолы, и официальные пиджаки, доспехи иностранных рыцарей, зеленые полувоенные френчи – все смешалось перед глазами Гамбургера. Некоторых из окружающих его людей он узнал. Узнал обширную лысину, остренькую бородку и садистски-плутоватые глаза вождя пролетариата, узнал всех подозревающее лицо самого известного грузина. Пронесся широким шагом Петр I и скрылся за кустами. А сбоку выдвинулся вперед всеми чтимый физик-диссидент, посмотрел мудрыми, сочувствующими глазами, но помогать не стал и канул во тьме.
- Бесы!- надрывая горло, проорал судья.- Бесы!
- Мы за тобой,- шептали бесы и манили призывно руками.
Смотрел Гамбургер остановившимся взором, на эту сатанинскую вакханалию, хотел он зажмуриться, но не желали глаза закрываться, не слушались опухшие веки приказов мозга. И язык, такой скорый на угрозы и лесть, не слушался господина Гамбургера. Не мог он позвать на помощь, потребовать убраться или попросить пощады. Язык свисал красной тряпкой из распахнутого рта и не собирался втягиваться.
Он видел, как судья, вдруг стал быстро чесаться, сдирая с себя одежду, кожу, плоть, пока не превратился он в голый скелет. Тогда он успокоился, подбоченился, впервые ощутив себя настоящим человеком. Его друг, милицейский генерал еще раньше рухнул возле фонтана, сраженный какой-то болезнью; и теперь какая-то мерзкого вида птичка с удивительной ловкостью выклевывала у него глаза.
Вдруг, среди этого ада, открылось Гамбургеру другое видение. Мудрые глаза старой Русиной увидел он на короткое мгновение, прежде чем рухнуть лицом на стол, лишаясь чувств и жизни.
Громыхнуло громко где-то в глубине дома, полыхнуло багровым, и пошел гулять веселый пожар по обставленным дорогой мебелью комнатам, жадно пожирая все. Высокое пламя осветило все вокруг, вышедшие из земли мертвецы вмиг растаяли, словно испугавшись живого света.
Упали, вымотанные чудовищной пляской начальники, лишившись чувств, разбитые параличом. Сексапильные красавицы, на мгновение обретшие силы, уползли топиться в реке – до того им страшно сделалось. Разбежалась перепуганная обслуга: повара, уборщицы, горничные и садовники. Но больше всех отличились певцы-казаки, совершившие от страха героический забег и покрывшие в испуганном рывке три марафонские дистанции до ближайшего города, где были схвачены и водворены в психлечебницу.
Обычно охочий до всяких сплетен станичный люд в этот раз проявил уникальную солидарность и молчал, никому ничего не рассказывая о происшедшем. Хотя многие видели марш мертвецов по улицам Ермиловки. Видели, как кишела над крышей гамбургеровского дворца нечистая сила, как полыхал дом, съедаемый адским огнем. А еще в эту ночь у всех станичников остановились часы, словно неуловимое время вдруг решило напомнить о себе.
Быстро заросла усадьба. Солнце и непогода добили все, что не съел пожар, а дикая растительность укрыла зеленым саваном неприглядные руины. Пару раз какие-то очередные наследники пытались восстановить усадьбу, но вскоре бросали это занятие. Нанятые рабочие быстро убегали, стоило им провести ночь в передвижных вагончиках рядом с домом, а сами наследники разорялись или становились жертвами наемных убийц. Так и стоят до сих пор руины, никем не восстановленные, никем не обжитые, как памятник несбывшимся надеждам.
А старуха Русина восстановила свое жилище, развела новое поколение кошек и собак, и еще с десяток лет жила на прежнем месте, пока ее не прибрала могильная земля…
Февраль 2006 г.