Я хорошо помню то лето.
Долбанное лето тысяча девятсот восемьдесят блять шестого года.
Началось оно ещё пятого марта.
Номинально это был день смерти Иосифа Виссарионыча, но нам с Кирпичом на это было нас-рать(то есть, нас как-будто бы было много).
Конечно, продолжай оставаться этот самый влиятельный в истории "биджо" среди живых, нам не показалась бы столь безразличной его персона, но весьма неплохо, что хотя бы он удосужился склеить ласты до нашего появления под этим милым небом.
Так о чём это я?
Ах, да! О Великой Депрессии!
Не подумайте, что речь пойдет о всех порядком уже под-zae-бавшей депрессии каких-то там заокеанских штатов!
Депрессия Великая и ещё более Ужасная, нежели сам Гудвин, - забубённый персонаж, ловко с-piece-женный вместе с повестью отечественным сказочником Волковым у американского коллеги, - имела место быть у меня и у Кирпича.
Я давно заметил, что именно сказки наиболее охотно peace-дят у более удачливых соратников отечественные писатели, хотя они сами предпочитают дипломатично называть это "пересказом".
Кто такой Кирпич?
Нет, это не персонаж из юнайтедстэйтсовско-мурзилочной Великолепной Четвёрки, весь, - от мошонки до темечка, - состоявший из обожжённой глины.
Это - мой друг и соратник, рас-peace-дяй и отличник, - да, уважаемые читатели, иногда несочитаемое сочитается, - зануда и s-cooper-дяй, а в целом - замечательный парень.
Кирпич был полуеврей-полухохол.
Сочетание зверское.
Я бы даже сказал, бесчеловечное.
По слухам, таких особей в избытке в славном городе Одесса, которую асоциальная прослойка "саветскава общиства" ласково называла "мамой", а Кирпичу фартануло проклюнуться на свет в Ростове, уважительно именуемого той же мастью - "папой".
Кирпичом он стал нечаянно, с моей не слишком ловкой подачи.
Я прилюдно перевёл его фамилию Брик с "аглицкой мовы" и этого оказалось достаточно, чтобы о его имени Сергей, все тут же благополучно позабыли чуть ли не навсегда.
Кирпичу сие было фиолетово.
Он так же методично шёл в направлении красного диплома, - безразлично коллекционируя "пятёрки", - как я, продвигался в прямо противоположную сторону.
Это не мешало ему регулярно курить план, свиноподобно напиваться и совершать кучу самых разнообразных подвигов, которые были не подсилу ни одному из будущих медалистов прославленного медицинского вуза.
И в этом была заключена уникальность Серёжи, образ которого у всего деканата отождествлялся не иначе как с ангельскими чинами и архангелами.
Когда он только поднимался с места, - незаметно, но со знанием дела, осмотрительно лягая в голень перманентно спящего Баканова, - то преподаватель гистологии Циля Ефимовна, вся обращалась в слух и, изнывая от восторга, начиная с головы сладко таяла в предвкушении его ответа.
Баканов стонал от ненависти и боли, а Кирпич, увлечённо жестикулируя и опьяняясь собственным красноречием, развернувшись к нему вполоборота, многозначительно подмигивал и, обращаясь к преподавателю, завершал своё триумфальное выступление неожиданной фразой:
- Мне продолжать дальше или дать высказаться Саше Баканову, Циля Ефимовна? У него уже тремор от нетерпения. Чувствуется, что сегодняшняя тема изучена им вдоль и поперёк.
- Спасибо, Серёжа. В ваших знаниях я не сомневалась. Достаточно. А вот Баканова я послушаю с удовольствием.
И несчастный Сашка, с непередаваемой гримасой, вмещавшей в себя, словно сумрачно-сумеречные офорты Гойи, весь ужас, скорбь и ненависть, обречённо поднимался с тихим, но сладострастным шипением полураздавленного тарантула.
Кирпич был не тем человеком, который готов делать гадости направо и налево лишь потому, что получает от этого удовольствие.
Конечно, он, - как и я - от своих, - получал кайф от подобных выходок, но Серёга никогда не вытворял их беспочвенно.
В данном конкретном случае, эта terra incognita звалась Ларисой Богданенко - сто семидесяти шести сантиметровым образчиком красоты, крутобёдрости и гиперболизированной женственности четвертого размера.
Кирпич не то чтобы добивался её благосклонности, но каждый раз умолкал, когда она оказывалась в пределах его видимости и только умопомрачительная гордыня мешала ему сойтись с ней поближе.
И хотя они премило общались между собой, но вынести этот контакт за тесные рамки аудитории не отваживалась ни одна, ни другая сторона.
Баканов был презираем Лорой, но, подобно гегемону, которому один хрен нечего терять кроме своих цеп(муд)ей, тот однажды отважился на дерзновеннейшее.
А именно: воплотил в жизнь затаённую мечту всех абитуриентов, студентов, профессоров, деканов и прочей институтской сволочи мужского пола - пропальпировал-таки грудные железы комсомолки Богданенко.
Кирпич, которому, кстати, пожаловалась на это сама Лариса, - а я, как невольный свидетель данного святотатства, подтвердил эту информацию лаконично-мужественным кивком, - торопясь на лекции и боясь разочаровать кого-нибудь из преподавателей в ангельской природе своего происхождения, только бросил в след Сашке, у которого ещё горела щека от свежеиспечённой лоркиной пощёчины:
- Ну, что, провёл маммологическое исследование на предмет инфильтратов, Сашенька?
Тот ничего не ответил, но этот лже-ласковый тон не сулил Баканову ничего хорошего и, возможно, зная во что это выльется, тот сам предпочёл бы быть тут же, сиюминутно отрихтованным, чем растягивать кошмар вялотекущей травли почти на год - именно столько Кирпич мордоворотничал, методично превращая для Александра пребывание в невинных и светло-приветливых стенах института - в искупительное шествие по геенне огненной.
Но я, с вашего позволения, не стану вдаваться в подробности этой растянутой, словно жевательная резинка, вялотекущей вендетты, а вместо этого - вернусь к злополучному пятому марта.
Погода была превосходная, то есть наидерьмовейшая.
Как обычно в это время года - разложение зимы, а не весна.
Слякоть улиц и лиц, да холодная, продуваемая всеми ветрами помойка тротуаров.
- А давай в шахматы сыграем, - вдруг ни с того, ни с сего предложил Кирпич.
- Просто так или под что-то? - вяло отвечал я, безрадостно предвкушая свой выигрыш у заведомо более слабого противника.
- Зачем же...Кто проиграет - подстригается налысо.
Вздыхая, мы расставили фигуры на доске.
Через пятнадцать минут всё было кончено.
Кирпич как-то совсем уж расстроился.
- Давай еще раз сыграем, - предложил я.
- Я больше нигде волос убирать не буду, - на всякий случай предупредил мой приятель.
- И не надо. Я буду играть без ферзя, ладьи, коня и офицера.
- Тогда погнали!
Вторая партия растянулась по времени на целый футбольный тайм, при этом, Кирпич ухитрился взбесить меня тем, что я несколько раз был вынужден указать на явные с его стороны "зевки", которые неминуемо привели бы к капитуляции его короля.
Однако всё сложилось как нельзя лучше и, после долгого сопротивления, мое недоукомплектованное войско было наконец-таки разбито.
- Ну, что? В какую парикмахерскую пойдем?
- А какая ближе?
Этой эскападой мы удивили даже преподавательский состав, некоторая непримиримо-прогрессивно настроенная часть какового, уже подустала пенять мне на то, что "будущий доктор не должен носить таких длинных волос".
Чёрт, спустя каких-то два года, дегидротестостерон повёл свою подрывную деятельность и моя тёмная, доходившая до середины лопаток грива, начала интенсивно редеть.
А тогда, меня даже не узнавали преподаватели и главное, все, как один, задавали идиотские вопросы, на которые мы с Кирпичом давали не менее кретинические ответы, подавая всё это холодным, то есть преднамеренно вдавливая в себя напрашивающуюся улыбку, мрачно поглядывая на оппонетов:
- Ну, вы же говорили, что врач не должен носить длинных волос, - напоминал я.
- Но не до такой же степени! - изумлённо восклицала фармакологичка.
- Я вообще, чтобы угодить вам и выразить своё согласие с вашей позицией, скальп хотел с себя снять, но в последний момент, всё-таки, передумал.
- Хорошо, что передумали. Этим вы оказали неоценимую услугу всему вузу: заменить вас кем-либо в качестве штатного остряка - просто не представляется возможным.
- Благодарю вас, Ольга Михайловна, конечно, но вы мне льстите. Ведь вся моя острота как раз и состоит из выдержанной, концентрированной, даже несколько заострившейся, эрегированной тупости.
- Это профилактика педикулёза, Игорь Владимирович, - вещал Кирпич и прибавлял, поглаживая себя по лысине, - Так гигиеничнее.
- Помилуйте, Сергей! Откуда у нас сейчас вши?! - округлялись, едва не касаясь выпуклыми яблоками стёкол очков, близорукие глаза анатома.
- Никогда нельзя быть ни в чем уверенным! Никогда! - заявлял с серьезнейшим видом, поймавший кураж Кирпич. - Это, знаете ли, как в ситуации с горой Арарат.
- А какая с ней...ситуация? - нервно поправлял пожилой уже преподаватель свой вечно съезжавший куда-то в сторону, матовый, цвета шифоньерной моли, с электроутюжными подпалинами по краям, беглый галстук.
- Гора армянская, а стоит - в Турции, - и тут же, без всякого перехода, с траурной интонацией, добавлял, - Совсем как у соседей недавно: кот загрыз маленькую девочку.
- Да вы что?! - покупался на минорный тон и мрачную мимику студента его собеседник, не замечавший, как часть аудитории уже пласталась на учебных столах в судоргах мучительно подавляемого хохота.
- Оказалось, всё дело в том, что она часто ходила к реке и, на свою беду, имела неосторожность пропахнуть водорослями. Преимущественно, эллодеей канадской, кстати. Так вот, вероятно, Мурзик, - кота звали Мурзик, - принял ее за рыбу. И, тайком, загрыз. Теперь - ни девочки, ни кота.
- А что с котом? - уже недоверчиво, начиная, наконец-таки, прозревать, спрашивал преподаватель анатомии.
- Забили в милиции. Насмерть.
- Хоронили их, случайно, не в одном гробу? - принимал игру оппонент Кирпича.
- Нет. Но без путаницы не обошлось, - не моргнув глазом, с готовностью отвечал Сергей.
- Что же случилось? - Игорь Владимирович на сей раз уже лучезарно улыбался, по-видимому, получая удовольствие от находчивой фантазии студента.
- Девочку похоронили на кладбище для домашних животных, а кота - на Северном кладбище.
- Как же могло такое произойти?
- Так ведь обоих хоронили в закрытых гробах. Вот и перепутали.
Как бы то ни было, но избавление от волос вполне предсказуемо не освободило от снедавшей нас тоски.
Полагаю, безымянное нечто внутри нас, уже предчувствовало череду бед, готовую обрушиться на наши головы и мы, словно школьники по незнанию натаскавшие яблок из чужого сада, теперь жили в ожидании грандиозной порки.
Хотя, на первый взгляд, мы, как и все пришедшие сюда, ни в чем особенном не провинились.
Просто родились.
Но этого было достаточно.
Внезапные смерти близких, изысканно сервированные изменами несчастные любови, самые разнообразные экибаны разочарований - всё уже было заботливо заготовлено где-то за облаками и ожидало лишь отмашки Главного, дабы, подобно конфетти осыпать наши плечи.
Если бы нам довелось заглянуть в закулисье господней кухни, то мы ужаснулись бы тем блюдам, которые равнодушно заправлял отвратительными специями сам шеф-повар.
Красавица Лора Богданенко на восьмом месяце беременности будет сбита пьяным водителем будучи стоящей на тротуаре у светофора и держащей за руку свою пятилетнюю дочь.
Её обезумевший от горя муж прямо в зале суда молотком раскроит обвиняемому череп и сядет на 12 лет за убийство скота отнявшего жизнь сразу у трёх человек.
Сашка Баканов после некой неудачной операции им проведенной, уволится из хирургии и тихо сопьётся, а затем, пав жертвой квартирных аферистов, пополнит армию городских бомжей.
А пока черепашка времени вяло ползла по искромсанному асфальту пыльных ростовских улиц, - чуть позднее, основательно обо что-то piece-данувшись, она обретет сомнительного толка крылатость и полетит вперед со скоростью ракеты, - мы жили в неведении, недоумевая по поводу снедающих нас отчаяния и беспокойства, казавшимся беспричинными.
Осознание собственной заброшенности и затерянности множилось на вакуум окружающей нас махровой серости, а любой источник света, - пусть даже искусственного, - воспринимался нами, если можно так выразиться, лепидотропно; а именно: мы летели на него бесшабашно-безбашенно, как готовые к спариванию самцы чешуекрылых.
Одним из таких маяков для нас являлась музыка, другой разновидностью подкормки - сдедались книги малочитаемых авторов.
Словно гусеницы бабочек - кормовым растением, мы, гусеницы ангелов, объедались чтением Гессе и Камю, неоднократно прокручивали их произведения мандибулами через мясорубку совместных бесед, отравляя себя повторным всасыванием токсинов их мудрости, сами, при этом, делаясь столь же ядовитыми.
И хотя, затем были новеллы и романы Кафки, сартровская "Тошнота" и Мартин Хайдеггер, но два первых гуру, Герман и Альбер, были причислены нами к лику святых.
Усиливали эффект интоксикации заслушиваясь до глухоты альбомами Accept "Balls to the Wall" и "Metal Heart", Iron Maiden "Powerslave" и Judas Priest "Defenders of the
Faith", ряд композиций которых, - "Some Heads are Gonna Roll", "Jawbreaker", "The Sentinel", "Rock Hard Ride Free" и "Freewheel Burning", - доводили нас до агностического экстаза, а медленно-медовая вначале и истово мрачная в середине "Night Come Down" - грифообразно раздирала, растаскивая на куски.
Конечно, имелось ещё много чего: лихо стартанувшая Metallica co своими "Ride the Lightning" и "Master of Puppets"(сырой и мусорный "Kill'em All" - не в счёт); родившие своё лучшее, - "Blackout" и "Love at First Sting", - Scorpions; мощные Savatage, с неординарным вокалом John'а Oliv'ы; личинка King Diamond - Mercyful Fate; отпочковавшийся от Black Sabbath - John "Ozzy" Osbourne; эпические Saxon, c убойными в плане как мелодизма, так и энергетики - "Crusader" и "Innocense is not Excuse"(особенно последний альбом); драйвовые AC/DC; брутальные Megadeth, Slayer, Sacrifice, Over Kill и Exodus, (время которых наступит чуть позже, когда пробьёт звёздный час стиля Death metal, поскольку они уже переросли рамки Trash и Speed metal'а и по сути первыми играли пресловутый Death, который официально начался с Carcass), - но пока что мы шизели от английских "мэйденов" и "пристов", да немецкого "акцепта" с заезженным нами до гари "Headhunter" - альбомом швейцарской банды "Krokus".
Унамуно и Кьеркегор в мрачном звуковом обрамлении хлёстких, фатальных Bathory и вязких, мистических Celtic Frost, Мальро и Шопенгауэр в сочетании с ртутным роком Motorhead и The Exploited - какой мозг не воспламенится от этого дьявольского коктейля Молотова?
Естественно, мы никогда не читали под музыку.
Это были два разных канала.
Но каждый из них - питал наш дух.
Где-то уже на коленно-локтевой согбенности этой бесплодной тошнотворно-слякотной весны, когда успели отрасти наши состриженные волосы, а из-за подворотни мая месяца показались веснушчатый нос и проплешина пылкого южного лета, мы с Кирпичом познакомились с персонажем, сходу сделавшимся нашим вездесущим сателлитом.
Он учился в строительном университете и надо сказать, я уже не помню при каких обстоятельствах мы с ним столкнулись, но стоило ему только назвать своё имя, как я, взглянув на него, неудержался:
- Да какой ты, нах, Евгений, блин?! Ты - Юджин. Как минимум.
- Юджин? - улыбнулся Женька и его вечно расфокусированный, если поблизости не было мало-мальски симпатичной барышни, взор, вдруг стал прищуристо-змеиным: - Заебись! Буду, значит, как Джин Симмонс из Kiss'ов.
Жека был пламенным фанатом группы Kiss, музон которых нам лично с Кирпичом не вставлял, - пожалуй, только их "Dynasty" мы и могли, некоторое время, снисходительно слушать без оскомины, - и очень почему-то расстроился, когда узнал, что паспортные данные его кумира Юджина Кляйна(Джина Симмонса) отнюдь не являются исходными.
- Блин! Он что, еврей?! - раздражённо вопрошал он меня таким тоном, как-будто в происхождении Хаима Вица имелась и значительная доля моей вины.
- Ну, не стоит так переживать, - пытался я его успокоить, - Почти все, в какой-то степени, евреи. Даже Иванушка-Дурачок, тот самый, из русских народных сказок, по всем приметам, хрестоматийный еврей. И что?! Вон - Кирпич, семидесятипятипроцентный палестинский казак, но это не обесценивает ни на юань его блестящую и сволочную сущность!
- И Кирпич - еврей?! - в лазоревых глазах Юджина фрионно застыл суеверный ужас.
Однако, в дальнейшем, с Женей произошёл ряд трансформаций: его антисемитизм выдохся и стушевался, а имечко "Юджин", незаметно себя изжив, плавно эволюционировало в Жуана.
Сие подходило ему даже больше, нежели англоязычный вариант его имени, ибо женолюбие, свойственное его натуре, превосходило всякие нравственные и физиологические нормы и граничило с сатириазом.
Приставку же "дон", он категорически и с негодованием отверг:
- "Дон" - что за глупость такая?! Нечто промежуточное между названием нашей реки и плывущим по ней гандоном. Оставим испанскую вариацию погремухи "Ванька", без всяких там сомнительно-уважительных "донов".
И всё-таки, почему я так часто вспоминаю восемьдесят шестой год прошлого века?
Вероятно, потому, что именно в этом году, насыщенном абсурдным нагромождением всевозможных событий и происшествий, мы, - все трое, - разом скатились со скользкого склона юношества в тёмный овраг бессмысленно-беспощадной взрослости.
Пёстрое месиво наших глупостей, романтических ошибок и циничных выходок и по сей день, не взирая на заиленность прожитых лет, радужно-гематомно поблёскивает из мутного тыла прошлого.
Тем окаянным летом, скооперировавшись, мы с Кирпичом сняли квартиру в самом центре города и одновременно устроились на работу фельдшерами; он - в терапевтическое отделение, я - в педиатрическое.
По сути, мы выполняли медсестринскую работу и наше неоконченное высшее в те смутные и анархичные времена позволяло чуть ли не шантажировать старших медсестер, выуживая у них привилегию брать только ночные дежурства, так как дни мы намеривались без остатка посвятить бурному досугу.
Тогда еще в государственных вузах существовала порочная практика посылать своих студентов на сельскохозяйственные работы в глушь лихих деревень, где будущие педагоги, врачи и инженеры не столько оказывали помощь любимой Родине по сбору урожая всевозможных огурцов, баклажанов и томатов, сколько на манер сапожников разминая печень дешевым спиртным, приобщались к таинству разврата.
Наличие временной работы избавляло от этой ссыльной повинности, и хотя многие наши приятели едва ли не ликуя отправлялись в "летний рабочий лагерь", посовещавшись, мы решили, что разрушить свое здоровье более качественно и обстоятельно, при соответствующем прилежании, можно и даже должно именно в черте города, а всякая там ядреная толстовщина вполне сможет подождать до лучших(худших) времен.
Первое моё дежурство произвело на меня столь гнетущее впечатление, что я пожалел, что вышел на него, словно дурак, трезвым.
Будь я хоть немного осмотрительнее, я бы поступил точно так же, как весьма интеллигентного вида дежурный врач, имя отчество которого я так и не удосужился узнать, хотя мы часто впоследствии болтали на лестнице чёрного хода, где он, задрав к потолку клинообразную бородку, выкуривал длиннющие "косяки" и, поминутно предлагая мне затянуться, любил порассуждать на тему женского сучизма.
В тот позднемайский вечер он принял нечто посильнее обычной "дури" и опасливо поглядывая по сторонам, крался вдоль стены в направлении ординаторской, вероятно, надеясь остаться незамеченным.
С вычурной грацией хамелеона медленно перебирая конечностями, он решил хоть как-то закомуфлировать своё непростое психофизиологическое состояние тем, что проползая мимо с немыслимо расширенными зрачками, многозначительно пробурчал:
- Глицерофосфат...Где же этот чертов глицерофосфат? - доктор продолжал свое шествие, гекконно прилипая к свежей побелке и смотря сквозь меня невидящим взором так, словно я был не человеком, а окошком в аптечный ларек, где среди прочих общеукрепляющих средств, вероломно скрывался искомый им глицерофосфат.
Проводив не без труда скрывшегося за дверьми эскулапа благославляющим взором, я окунулся в мелкую рутину канцелярских обязанностей, из каковых на добрую наполовину и состояла работа медсестры.
Гвоздём моего дебютного дежурства обещали стать внутримышечные инъекции, их надлежало сделать крошечным существам от одного до трех лет, бледные ягодички которых едва ли были больше моих уже успевших загореть кулаков.
Загонять иглы в видавшие виды задницы крановщиц и сталеваров - было для меня на тот момент делом привычным и будничным, но со столь невинными и нежными созданиями в своих айболитских эксерсайзах я еще не сталкивался.
Когда я увидел выстроившихся в шеренгу у дверей процедурной молодых мам с дитятями на руках, то внутренне ужаснулся: "Как их колоть?!"
Инстинктивно стараясь не привлекать к себе вимание, просочился в кабинет словно знаменитый фурацилиновый дождь в покои Данаи, но одна из крошек увидев многообещающий цвет моего халата и припомнив весь связанный с ним позитив, залилась сигнализационной сиреной.
Весь строй младенцев, как по команде, моментально и бесчеловечно громко подхватил эту высокую ноту.
- "Добро пожаловать в Ад, чёрт в белом!" - злорадно хохотнул внутри кто-то крайне враждебный моей личности.
- Иди-ка ты в жопу! - вполне внятно ответил я вслух.
- Что вы сказали? - осведомилась миловидная мадонна с плачущим ангелом на руках.
- Я сказал - всё готово. Можно начинать.
Предательский тремор моих пальцев не остался незамеченным для зорких женских глаз и, когда я уже протирал ватой возможное место инъекции на первой бежево-белой попке, то услышал милый вопрос:
- А вы когда-нибудь кололи лекарства?
- Разумеется, - не поворачивая головы в сторону говорившей, невозмутимо ответил я.
- Маленьким детям? - последовало вкрадчивое уточнение.
- Я специализировался на детях уже перешагнувших через комсомольский возраст.
- Давайте я покажу вам тогда, как лучше вводить иглу?
Я изумился предложению настолько, что соизволил обернуться наконец на этот бархатистый, чуть низковатый голос.
Длинные прямые темно-каштановые волосы, высокий рост и раскосая грудь, наконечниками сосков хулигански натягивающая и без того не слишком прочный ситец летнего халата, изнемогающего от томной тяжести двух увесистых плодов.
Но главное скрывалось совсем не в этих деталях.
Лицо!
Её лицо нельзя было назвать красивым, - впрочем, на меня никогда не производили впечатления "красивые" в общепринятом значении этого слова женщины, ибо на поверку они оказывались на вкус как компот, - однако оно производило такое впечатление, что я уверен, если бы любому мужчине пришлось выбирать между возможностью созерцать на протяжении двух недель самые наикрасивейшие пейзажи планеты Земля, величайшие боксерские поединки, да целый сонм обнаженных стриптизерш впридачу и перспективой видеть в течении этих двух гипотетических недель перед собой только это одно-единственное женское лицо, то большинство настоящих мужиков сделало бы выбор в пользу последнего варианта.
Что же в нем было особенного?
Черт, мне очень сложно будет ответить на этот вопрос.
Может быть, разгадка таилась в сочетании высокого лба и полноватых жадных губ, которое оставляло незабываемое впечатление какой-то открытости, причудливо смешивая небесное и чувственное, как-будто бросало вызов как самому чистому в твоей натуре, так и глубинно животному?
Или всё же повинны в этом большие миндалевидные глаза с хризолитно сверкающими зрачками в золотисто-ржавых брызгах?
При этом, у нее был неоправданно большой рот, вздернутый кверху курносый нос и ...лопоухие уши, по-эльфийски пробивающиеся иногда из-под роскошного водопада густых волос.
Как бы то ни было, но эти отдельные недостатки не только не замечались, но непостижимым образом даже притягивали к себе.
Ее лицо просто служило эмблемой того, что принято называть "сексуальностью".
Чтобы впасть в соблазн и плениться этой женщиной достаточно было всего лишь взглянуть ей в лицо, и не нужно было уже ни удушливо-узкой талии, ни покато-болидных бедер, ни упруго-грушеобразных ягодиц, ни трогательно-изящных плечей, хотя она зачем-то всем этим богатством и была наделена.
От её лица веяло каким-то магическим внутренним покоем, каковой одновременно извлекал из глубин моей натуры и медовые соты нежности, и в тоже время повелевал моему набухшему от яда жалу во что бы ни стало вторгнуться в обманчиво тихую заводь ее естества, чего бы мне то ни стоило и чем бы это для меня ни обернулось.
Ворваться, рухнуть, обрушиться подобно удару или несчастью, дабы насладиться мистической красотой тех неизбежных кругов на матовой глади ее лица, появление которых уже сулило, обещало его загадочное выражение.