КРАСАВЕЦ И ЧУДОВИЩЕ
- О, да – красивая нищенка и богатый урод - это шаблон.
- А красавица с уродливой душой и урод с душой драматического тенора – это как?
(разговор за кулисами)
«Осторожно – мечта».
(Предупреждающий знак на обочине дороги жизни).
Ниоба – жена фиванского царя Амфиона,
похвалилась своей плодовитостью перед богиней Летой,
которая имела лишь двоих детей, Аполлона и Артемиду, против ее 14.
Та разгневалась и приказала своим детям уничтожить всех детей обидчицы.
Артемида умертвила дочерей Ниобы в её собственном доме, а сыновей, охотившихся
на склонах Киферона, убил Аполлон. От горя Ниоба обратилась в камень и в вечной
тоске проливала слёзы о погибшем потомстве.
(Античная мифология.)
Уже час, как Анджей Хват, нахальный закулисный бродяга, писавший о театре и пышные словесные парсуны об актерах, изнурял директора театра (по-семейному Богдыхан) и главрежа Глеба Амарфий – по-семейному просто скотина или Морфий. Ему, Анджею, видите ли, явилась идея написать пьесу о театре. И теперь свой умственный экссудат он щедро изливал в кабинете вышеозначенных руководителей.
- Понимаете, театр, э… – праздник со стороны зрительного зала. Так? С парадного входа. А с изнанки, то есть, э… в кулисах театр – зловещее зрелище. Только псих или диверсант сравнит закулисье с ромашковым полем. – Хват любил выражаться как парфюмер. – Ниспадающие драпировки, колосники, как лабиринт, понимаете? Поднимаю голову, вдруг висельник выпадет, или труп хоронится в складках. Ат-мо-сфе-ра гибели.
Директор и главреж не знали, как его выпроводить: накануне народную артистку Зеньковскую, игравшую Ниобу, прямо на спектакле свалил инсульт. Это был единственный спектакль, приносивший хоть какую-то прибыль и позволявший выглядеть прилично перед спонсором в виду увеличения инвестиций. Без Ниобы театр терпел убытки и терял лицо.
– Сколько в тех складках и проходах, в нагромождениях декораций таится невыплаканных обид, несбывшихся надежд и мечтаний, – говорил он, поджигая сигару. – Это кладбище амбиций и мертворожденных грез! Это кладбище выкидышей!
И тут с треском открылась дверь, в которую как шар в лузу влетела Нина Зарецкая и, не замечая Хвата, выпалила тоном, словно речь шла о восшествии на костер:
- Я буду играть!
Богдыхан рухнул на колени, словно по его голове прошлись дубиной.
- Ниночка! Мне не нужен очередной труп!
Морфий засуетился, властно выпроваживая Анджея Хвата как из родильной.
- Ну почему же труп! – воскликнула Нина в недоумении. – Я хочу жить.
- Ты нежная и хрупкая, - директор поднялся с колен. – А Ниоба требует мускулатуры. Она – экскаватор. Старший сын Ниобы вдвое выше тебя. А муки душевные?
- Вы о чем? – не поняла Зарецкая.
- О том, что хоронить четырнадцать детей одного за другим так, чтобы зритель поверил, по силам немногим. Зеньковская весила 95 кило!
- А ты изящная и хрупкая, - вкрадчиво повторился Глеб Амарфий, подпиравший теперь дверной проем директорского кабинета как Атлант – глаза его увлажнились. У него была подарочная внешность, обычная в театральных стенах, и он любил ягодные места.
- Я другим возьму, - упорствовала Нина и, предвидя следующий вопрос, прибавила, - роль я знаю наизусть.
Богдыхан обошел штучную фигуру Зарецкой, задержался на античных пропорциях ее лица, коему в пору быть главным лицом главной косметической фирмы, и глянул на главрежа – решай!
Богдыханом директора прозвали за крупную, как у лошади Пржевальского, голову и черты лица, на которых предки оставили тончайший монголоидный узор и восточное коварство.
На роль фиванской царицы у Морфия была другая искательница – более зрелая, опытная и фактурная актриса. Весу было в ней под девяносто, что для Ниобы было в самый раз: важно было донести до зрителя мысль – главное не родить, а защитить. У Зарецкой массы родины-матери не было, да и себя она пока никак не проявила. Но ее муж, крупный финансист Юрий Вульвич, спонсировал театр. Вдобавок он сам был фанатом театра, частенько гостил за кулисами и играл в спектаклях в массовке, непременно в гриме и костюме. И предполагалось, что назначение Зарецкой на роль Ниобы польстит его театральным амбициям.
- А, по-моему, ничего, - флегматично произнес главреж, разгоняя мрак сомнений. – Мощная Ниоба и четырнадцать детей – это скользить по поверхности, так сказать, по строчке житейской логики. Но правда жизни не есть правда искусства.
Богдыхан попросил оставить словесные кружева.
- У изящной и прелестной Ниобы, - пояснил главреж, - семь богатырей и семь царевен – это образ, метафора. Тело отдано детям, а от мамы остался только дух и контур.
- Да-да, скажи еще – улыбка Чеширского кота.
- А что… и скажу – здесь зерно: приносит плоды, умирая.
Потом, когда Нина ушла, разговор продолжился. Богдыхан высказал сомнение, что ее муж не согласится. Но Глеб Амарфий думал иначе – мол, мужик он не глупый и понимает, что роль Ниобы для его жены – последний шанс.
- Театр он обожает и жену в нем, так? А мы ему на блюде – шанс ворваться в большое искусство. Горизонты и все такое. Он же понимает, актерское признание не купишь, а финансовой леди она быть не хочет. Если она сейчас не взлетит, она не взлетит никогда.
Однако озабоченность не сходила с его лица: отдавший театру жизнь, он оставался суеверным человеком.
- Не нравится мне только это игра в Чехова – Нина Зарецкая. До добра не доведет.
Тревогу Богдыхан разделял: у мужа прекрасная сценическая фамилия – Вульвич, а ей, видите ли, только Нина Заречная приносит удачу.
Тем не менее, общая точка зрения была донесена до финансиста, согласие было получено, и работа закипела. Несколько дней ушло на репетиции для ввода новой актрисы, а Богдыхан и Амарфий с усердием электризовали театральную общественность и прессу. Кроме того, главреж не стал пускать дела на самотек: по многу часов он помогал Зарецкой искать то, чем брать зрителя и – за что. И вот грянул день спектакля.
В исполнении Зарецкой Ниоба не кричала, не рыдала, не ломала рук, не рвала в клочья верхнего и нижнего белья – она нашла такие жесты, мизансцены и интонации, что зрители потряслись. Успех был сумасшедший, и поскольку не все желающие попали на спектакль, в течение месяца его давали по три раза в неделю. Пресса сошла с ума – Зарецкая стала национальной героиней. Со всех сторон стали поступать выгодные предложения ролей в кино и телесериалах, культовый французский режиссер прислал заявку на ее портфолио. Очень маститый критик (вездесущий Анжей Хват) написал, что Нина Зарецкая привнесла в рутинную эстетику полувековой давности свежую струю, которую с восторгом приняла молодежь, валившая на спектакль. Другой репортер (все тот же вездесущий Анжей Хват) сравнил ее работу с расчисткой театральных Авгиевых конюшен.
Телевидение растаскало ее по передачам и ток-шоу. Зарецкую объявили актрисой года, а «Ниобу» выставили на национальную театральную премию.
Вот тогда в театре и появился Ефим Гондола, модный режиссер, чье имя любому театру гарантировало рекордную кассу, и сделал Богдыхану и главрежу предложение: якобы уже давно он беремен неким замыслом, но не было актрисы на главную роль.
- Ниоба, - заявил он, - хороша, но она не сходит с вашей афиши уже десять лет. А чем ответим завтрашнему дню? Предлагаю ковать железо .
Повторюсь, имя Гондолы обещало кассу, и уже на следующий день началась читка новой пьесы. Написала ее модная драматургесса Фира Девятая под каким-то неключимым названием. Впрочем, и вся пьеса была бредовая, и над нею долго потел Гондола, пока она окончательно не утратила всякую связь со здравым смыслом. Тогда и получила она метку «Красавец и Чудовище» . Но, видимо, дело он знал – все бредовое хорошо продается.
Судите сами: Красавец – стилист. Он занимается тем, что превращает дурнушек и стареющих женщин в красавиц и леди. Преображение столь грандиозно, что ходит слух – помогают ему силы тьмы, о чем живописует и внешность «красавца» – он урод. В этом и заключалась революционность Гондолы, и мистический гвоздь замысла: якобы, в наружности клиенток воплощается его беспредельно доброе сердце.
Чудовища же – его клиентки: жены хозяев жизни, состоятельные бизнес-леди, богатые лавочницы, жены высокопоставленных чиновников и чиновницы. С одной из клиенток у стилиста-чародея развивается конфликт. Прежде серая и страшная, она, потрясенная своей рукотворной красотой, срывается с цепи, и страсти ее, прежде запертые, рвутся на оперативный простор. Упоение безграничной властью над мужчинами переходит в беспредел: роковая женщина разрушает счастливые семьи, влюбляя в себя отцов, мужей, женихов и подростков, сея вокруг себя страшный разлад и смуту.
Однако ей этого мало – она похищает Красавца-кудесника, чтобы он служил ей одной, будучи мастером единственного шедевра. И тут она узнает, что «красавец» влюблен в простую сельскую девушку. Чтобы он не превратил ее в красавицу, она влюбляет его в себя. Простая сельская девушка забыта, а у стилиста несет крышу от страсти к своему творению. Но оно продолжает свою охоту, изменяя ему направо и налево. Это не остается безнаказанным: обиженные женщины и отвергнутые мужчины объединяются и обливают «чудище» кислотой. Дама торжествует, ибо месть под рукой: она мчится к стилисту, который поправит ее потревоженную красоту, и будет она пуще прежней.
Но, увы – мастер нарушил табу: утратил бесстрастие и влюбился в клиентку, что хуже, чем лишиться девственности. Его ремесло сеет зло, выкашивая добро. За все это высшие силы забрали у него его необычайный дар. А некогда ослепительная Галатея ставит точку– в ярости закалывает его вязальной спицей и превращается в крысу.
Повторяю, за этот бред я не отвечаю, помещая его здесь как образец обуглившейся фантазии, утратившей всякую связь с берегами.
Понятно, роль яркой, динамичной, энергичной, обворожительной и роковой обольстительницы отдадут Зарецкой, которой роль Ниобы, признаться, за месяц успела изрядно уже надоесть.
А вот с красавцем-уродом вышла заминка: не нашлось в труппе подходящей физиономии – все актеры как один были из образцового инкубатора, и шел разговор прочесать другие театры или идти к вокзальным носильщикам.
И тут хищный взор режиссера-ниспровергателя (совещание проходило в зрительном зале) устремился на сцену, где шел монтаж декораций вечернего спектакля. Гондола приметил монтера с весьма искаженной фигурой, который при этом сноровисто как паук лазил по декорациям. Гондола не удержался – поднялся на сцену, чтобы вблизи рассмотреть вызывающую неприязнь фигуру и нехорошее лицо, одухотворенное какой-то особой внутренней безмерной силищей.
Через четверть часа Богдыхан рассказывал режиссеру о Семене Галимове.
Ребенком он сильно пострадал в автомобильной аварии, и родители бросили его в больнице. Выходила его одинокая тетка, с которой он живет до настоящего времени. Похвалился директор его физической силой, и что в монтировке декораций нет ему равных.
- В своем деле он фанат и, я бы сказал, блаженный – часто ночует где-то в декорациях. Однажды его видели ночью на сцене, декламирующим монологи.
- Да это то, что надо! – воскликнул театральный революционер.
Однако его очередная идея показалась директору и главрежу опасной – мол, этот эксперимент как бы не осложнил жизнь Галимову: для счастья ему вполне хватает его работы, и главная роль в одиозном спектакле – это все равно, что сменить пол. Слава даже нормальным актерам, заточенным на нее с детства, не всегда идет впрок. Хорошие были психологи Богдыхан и Морфий .
Так вот, в виду этих размышлений все разговоры между Богдыханом, главрежем и Ефимом Гондолой проходили кулуарно в кабинете директора. Само собой возник вопрос – как Галимов овладеет сценическим мастерством и соответствующей речью? Гондола не смутился – он двадцать лет в театре и чему-нибудь да научился. Кроме того, колоритная внешность заменит ему школу Станиславского. Вдобавок он решил установить на порталах экраны, чтобы транслировать до последних рядов пропись его кошмарной мимики и живопись его лица.
Затем, опять же кулуарно, состоялась встреча с Галимовым. Наблюдательный человек заметил бы на лицах присутствующих некоторое отвращение, которое вызывал его облик. Взгляды прятались. Кроме, разумеется, Гондолы – наружность монтера распаляла его воображение. Он и сделал предложение.
Ни одна эмоция не оживила наждачного лица монтировщика.
– Как вы относитесь? – спросил его озадаченный Гондола, полагавший, что предложение осчастливит кого угодно.
Тот ответил, и ответ был в высшей степени оригинальный.
- А вы как думаете? Монтировать декорации легче, чем шевелиться на сцене и пороть всякую чушь?
Откровенность очаровала Гондолу, тем более что он дал согласие, еще не зная уготованной ему роли. Но когда Гондола сообщил, кто будет играть то самое прекрасное «чудовище», какая-то неизбывная радость, тепло и ликование на миг оживили и одухотворили жесткое и гадкое лицо, лицо преступника.
Уже на следующий день пошли репетиции, и Гондола торопил всех, внося сумятицу. Галимов реагировал на него как на дерево: на читках и репетициях он молчал и отсиживался в зале. Но текст учил – все видели. Что же до Зарецкой, то известие о партнере сперва повергло ее в шок: ведь по сюжету между ними сумасшедшая любовь, которую он планировал передать через откровенные мизансцены. Она бросилась к главрежу.
- Нина, - руки Глеба повисли в жесте недоумения. – Ты же актриса. Если ты не убедишь зрителя, что влюблена в урода, тебя освищут.
После этих слов у Зарецкой все пошло как по маслу, и когда приступили к репетиции сцен с участием главных персонажей, вся труппа собиралась в зале и, затаив дыхание, смотрела, как ужасный Галимов безумствует с очаровательной Зарецкой. Она, впрочем, не отставала – чем больше входила в роль, тем сильнее ощущала сумасшедший актерский кураж. А в интервью Анжею Хвату заявила – будь партнер благообразен, экстаз был бы не полным.
Вот тогда это и случилось.
После очередной «Ниобы», когда восхитительная Зарецкая в очередной раз оплакала своих четырнадцать детей, в грим-уборную вошел ее муж. Одет он был в костюм патриция, составляя фиванской царице живописную массовку. Он вошел, снял парик, отложил бутафорский факел и сказал – баста. Усталая и счастливая Нина солнечно улыбнулась ему и кивнула.
- Ты не поняла, - устало пояснил муж. – Баста в другом смысле.
И с ужасающей простой он заявил - или театр, или он.
Подобный разговор уже случался и не раз, но как-то сам собой размывался, ни к чему не приводя. В течение вечера и ночи между ними не было сказано ни слова. Однако на следующий день, лишь только она появилась в служебном фойе, Богдыхан пригласил ее в кабинет, где уже отирался Глеб Амарфий. Директор мялся, подбирая слова, которыми он должен был озвучить приговор.
- Нина, - наконец разродился, - он требует уволить тебя.
Зарецкая уселась в кресло по-хозяйски, давая понять, что готова к бескомпромиссному разговору.
- Нет-нет, - запротестовал Богдыхан, страдальчески воздевая руки. - Это не разговор, это уведомление. Мы обязаны тебя снять. Только без комментариев, - добавил он, увидев в ее лице решимость.
- А почему он сам не сказал мне?
- Полагаю, - Богдыхан беспомощно обернулся на Морфия. - Он решил твердо, поэтому хотел без эмоций и дискуссий.
- А если я не подчинюсь? – спросила запальчиво Зарецкая, все еще чувствуя себя хозяйкой положения.
- Он прекратит финансирование.
- А если я не подчинюсь? – повторилась Зарецкая упавшим голосом.
- Чтобы спасти театр, мы тебя снимем с ролей.
- Вы считаете – это нравственно?
Когда не остается доводов, тогда вспоминают мораль.
- Безнравственно выбросить на улицу сотню человек, - заговорил печально Амарфий. – Из всей труппы ты одна – в порядке. Остальные… сама знаешь.
- Но ведь это я привела его! – воскликнула Нина сквозь слезы смертельной обиды.
- Да… увы… - Богдыхан развел руки и слезы прочертили по его щекам две дорожки.
- А если я останусь на вторых ролях?
- Массовку он тоже исключает.
- Что ж ему нужно? – спросила Нина. Отчаяние напрочь скомкало гордость и самоуверенность неотразимой женщины.
- Ему нужна жена и мать его детей.
- Но у меня же – последний шанс!
Богдыхан подошел к Нине и отечески положил руку ей на голову.
- Нина – как дочке. Он считает и правильно считает – ты хорошая актриса, превосходная… но у тебя последний шанс родить ему детей. Ему надоело ждать.
- Хорошо, я рожу! 14 детей!
- Он требует не только родить, но и воспитывать, - произнес Глеб Амарфий упавшим голосом.
- Но у меня спектакли, контракты, съемки, телевидение ….
Богдыхан был категоричен: Вульвич уехал на неделю в командировку и приказал – когда вернется, все должно быть кончено.
- Мы не можем рисковать судьбой сотни людей.
Зарецкая выглядела плачевно, но вдруг оживился Амарфий:
- Нина, какие проблемы? Будешь финансовой леди, а мы будем приезжать в твое загородное имение и играть спектакли.
- Но публику вы же не привезете! – с надрывом исторгла Зарецкая, как Ниоба, хоронящая свое последнее детище.
- Толпа, - презрительно произнес главреж. – Не дорожи, поэт…
- Пушкин не имел в виду театральную публику! – истерично крикнула Зарецкая.
Оба промолчали, насупившись, давая понять – доводы не для их ушей.
Так Нина Зарецкая узнала, что ее талант, ее мечта царить на сцене - ничто в сравнении с деньгами и мужними амбициями. Детей ему подавай!
Как-то, прошлой весной, подобный разговор буквально вскипятил ее и она предложила кого-нибудь усыновить. На что имела ответ – детей он хочет только от нее и ни от кого другого.
-Ты хороша на сцене, а я хочу, чтобы такая ты была дома.
- Да я же прихожу домой не другая!
- Ты приходишь без сил, никакая, а утром, чуть свет, ты уже в театре, даже если завтракаешь со мной. Эта работа превратит тебя в тряпку. Тебе надо рожать, мы и так затянули.
Тот прошлый разговор закончился ничем – по-хорошему и с изрядной дозой крема сочувствия. И вот…. А она думала – она великая актриса, перед которой умолкнут все амбиции. Не умолкли. Цифровые мозги мужа цинично дали ей понять, что без его денег ее талант – фикция. В воображении она поднимала на дыбе всех троих – Богдыхана, Морфия и мужа.
Неделю она провела ужасно – уехала в загородный дом и заперлась, приказав охраннику никого не пускать. В огромном пустом доме змеи смертельной обиды, гнева, ярости, ненависти и бурного протеста устроили ей облаву. И, не найдя ничего лучшего, она кормила их с руки. Спустя несколько дней, позвонил муж – как дела? С тайным злорадством Нина ответила, что нормально. Хороший финансист, но плохой психолог, муж не знал, какую допустил промашку: в доме было полно вина, и она отдавалась ему, как отдавалась в медовый месяц, на репетициях испектаклях. Он хотел иметь ее резиновым вместилищем его детей и не позаботился убрать алкоголь. Он совсем ее не знает. Что ж, она готова, она нарожает ему уродов.
С утра до вечера она бродила по дому и если попадалась на глаза фотография мужа в рамке или без (он любил собирать мгновения), она разбивала рамку и рвала фотографию в клочья. Один раз попался альбом, хранивший следы их дружного пребывания на модном курорте, и тотчас был изодран. Прошла неделя - никто не пришел.
Через неделю он позвонил – задержится еще на несколько дней. Это была инквизиция. Хуже инквизиции. Муж ни за что не узнал бы теперь в этой нечесаной, неряшливой, с диким блеском в глазах женщине очаровательной жены и великой актрисы года. Оказалось, через день хоронить четырнадцать детей легче, чем оплакивать свои мечты и вероломство мужа.
Когда-то у нее было две мечты: одна – иметь богатого мужа, вторая – стать великой актрисой. Она гордилась, что поженила эти две мечты и первая служила второй преданно и фанатично.
Если уж цинично, если уж на то пошло – да, она купила, себе театральную мечту. Сколько талантливых и ярких актрис гибнут в нищете, или ложатся под поезд, лишь бы выйти в круг света, где признание. И теперь эти две мечты устроили ей развод, полный и окончательный. Еще не забеременевшую, ее уже абортировали, да еще без наркоза.
Неожиданно охранник доложил о госте. Затрещали крылья – неужели перемена участи?
- Какой-то подозрительный тип, - ответил охранник угрюмо. – Я бы его не пускал, хозяйка. Колченогий.
Нина выглянула в окно – в раме калитки стоял Галимов.
- Почему мы не репетируем? – спросил он хмуро, когда ему позволили войти в дом и когда, спустя четверть часа (чтобы привести себя в порядок), Зарецкая вышла к нему в гостиную.
- Как не репетируете? – разыграла удивление хозяйка, с любопытством рассматривая гостя, который, зная, что неприятен, прятал глаза.
- Все говорят, спектакль сняли.
- Как интересно…
Она смотрела во все глаза на этого человека, который внушал только гадливое чувство и страх, и вдруг ощутила – какую страшную власть она имеет над ним.
- А тебе какое дело?
Он молчал, потом сел на край белого с золотом резного стула.
- Отвечай, когда спрашивают, - надменно приказала Зарецкая.
Почему-то красивые женщины уродов считают низшими существами. Гость потупился и вдруг страшным кулачищем вытер глаза. Зарецкая не поверила глазам – Семен Галимов не сдержал слез.
- Я не могу, - прохрипел.
- Чего не можешь? – спросила Зарецкая, почуяв поживу.
- Эти репетиции – самые лучшие дни…. Я тебе скажу… я не могу без них…
- Вот те раз! – расхохоталась Зарецкая каким-то особенным ведьмовским смехом, сладостно понимая, что не ошиблась: власть ее над этим гадким существом безгранична.
- Что еще говорят?
- Про твоего мужа.
- Что же?
Он пожал плечами – мол, и так ясно, все на поверхности.
- Ты прав, репетиций и меня не будет. Он хочет, чтобы я жила только на этой сцене, - широким нервным жестом она обвела свои апартаменты, наблюдая при этом за произведенным впечатлением.
Молчал он наверно минуту или больше, оглядывая «сцену». Потом вдруг уставился в пол и спросил хрипло и страшно.
- Чем помочь?
- Да что ты можешь! – подзадорила она, заглядывая в его рябое мятежное лицо, ставшее особенно отвратительным.
- Все, только чтобы…
- Так уж и все? – перебила насмешливо.
- Ради тебя – все.
Признания его были как грязь, а лицо искривилось в мстительной насмешке.
- Хочешь, грохну Богдыхана? И Морфия козла …
- Они ни при чем , дельцы гребаные, – раздраженно воскликнула Зарецкая.
Семен кивнул, давая простор мыслям. Нина с любопытством оглядела его.
На следующий день позвонил муж и доложил, что приехал и жаждет встреч. Его голос был весел и имел единственную заботу – немедленно начать делать вожделенных детей. Даже голос его эректировал. Ненависть поднялась внутри как рвота. Он думает, что она его раба, всегда готовая к услугам. Отлично! Он узнает, что такое русский бунт и римское восстание рабов.
Однако она сдержалась и сказала ровно – ей нужно несколько дней, чтобы прийти в себя. Муж был сама тактичность.
Эти несколько дней Нина провела в московской квартире, и там ее настигла трагическая весть о скоропостижной смерти Вульвича. Из телевизионных новостей ей стало известно: с коллегами он устроил мальчишник с банькой и девочками, выпили лишнего, и сердце не выдержало.
Приехавший к ней следователь ничего нового не добавил, но спрашивал о его коллегах и отношениях с ними. На вопрос – как это случилось? – следователь пожал плечами и признался: есть одна странность. Вся компания спала в доме, а супруг был найден в парилке.
В тот день, когда арестовали зама Вульвича и еще нескольких фигурантов, она узнала, что стала наследницей состояния, о размерах которого могла только подозревать. А ночью пришел Галимов, чьего прихода она со страхом ждала уже несколько дней. Он постучал в окно как вор. Впускать его она не хотела и сначала говорила с крыльца, живописно кутаясь в шаль. Но не впускать его теперь было нельзя. С опаской, как собака, которая ждет удара, он вошел в гостиную.
В изумительной пластике лунного пеньюара и скрытой части айсберга она разместилась на диване. А гость, неприятный больше, чем прежде, сидел на стуле и смотрел в пол и на стены. Иногда в поле его зрения попадала Нина, и он вздрагивал и отводил взгляд. Не трудно было догадаться, зачем он пришел. Но в мозгу забрезжила спасительная соломинка – если он допустил оплошность и поставил ее под угрозу, его легко прогнать.
Но, увы – все сложилось безупречно: осторожно похваляясь, он рассказал, как караулил, пока он с друзьями напивался, как пошли в баню, как потом муж остался в парилке; как он запер дверь, и потом кочегарил топку, которая находилась в предбаннике, до тех пор, пока в парилке не затихли стоны.
- А почему взяли зама и других?
Он не знал – улик не подбрасывал, чтобы не рыть ямы другим.
Рассказав это, он не уходил – ждал гонорара. Она боролась – ведь теперь она приложит силы, оплатит постановку, репетиции возобновятся, и в итоге он получит то, о чем не смел и мечтать - головокружительную славу. Он соглашался, с упрямством идиота повторял, что о любви к ней он тоже не смел мечтать, и не уходил. Можно было пригласить охранника, но что-то подсказывало ей, что он его прибьет. Ведь веревочка, повязавшая их, как якорный трос.
Пришлось наливать стакан водки для анестезии и гасить свет. Это было мерзко, особенно, когда вопреки ее желанию, он длил и длил свою возню. Но что это стоило в сравнении с тем, что сцена снова готова была ей служить!
Богдыхан позвонил сам, увидев на счете театра круглую сумму, и после вкрадчивых подметных соболезнований спросил – что означают эти деньги?
- Что не ясно? – спросила Нина задорно-сволочным тоном. - Финансирование продолжается, а я возвращаюсь в театр. Вызовите на завтра Гондолу.
И снова Ниоба-Зарецкая гениально оплакивала своих детей, и газеты писали, что игра актрисы стала более трагичной. А на репетициях «Красавца» дуэт Зарецкой и Галимова потрясал новыми ракурсами.
Несколько раз он приходил за очередной платой, но ей удавалось ускользать, ночуя то в загородном доме, то в городе, то у подруг. Он страдал, видя ее только на репетициях, и это делало его игру особенно рельефной. Однажды, ускользая в очередной раз, она застала его поздно вечером в своей загородной спальне.
- Разве мало тебе сцены? – начался тяжелый, как хлеб канатоходца разговор.
Ему было мало. Он умолял допустить его в дом: быть слугой, мыть полы, готовить еду, разводить цветы, лишь бы видеть ее всегда.
Она отказала наотрез – всегда иметь перед глазами кошмар невыносимо. Пришлось уступить, и снова – доза анестезии, полнейшая темнота и предательская медлительность времени. Когда все закончилось, он вдруг заговорил о своих чувствах.
- Я понимаю, я все понимаю. Но если ты изменишь мне, я его порежу.
- Кого?! – изумилась Зарецкая.
- С кем изменишь.
Зарецкая рассмеялась. У нее не было идей завести мужчину, хотя предложений достаточно. Этот отброс по имени Галимов может быть спокоен – в ее голове исключительно театральные роли. Ни один мужчина не даст ей столько радости, сколько доставляет сцена.
Успех, между тем, нес ее в гору: спектакли, репетиции, съемки, интервью, позирование модному художнику, телевидение, банкеты и презентации, и надежды Галимова на близость становились все призрачнее. А тут еще вожделеемая премьера «Красавца».
Как ни старалась Нина избегать «кавалера», тот все-таки снова застиг ее в загородном доме, для чего пришлось избить охранника, связать и запереть его в бане. К хозяйке он вошел пьяный – не сильно, но глаза горели какой-то особой угарной решимостью. Был ласков и кроток, чем и купил ее доверие. Она погасила свет в расчете на скоротечность, и не заметила, как на ее запястьях защелкнулись наручники. Затем он зажег свет и принялся медленно ее раздевать. Она сопротивлялась, но что она в сравнении с его звериной силой, удесятеренной страстью. Да он и был в этот момент сказочным зверем – гадким и нежным. Он бережно положил ее на кровать, руки пристегнул к спинке кровати и долго любовался видом ее наготы. Потом ласкал.
Он мучил ее пять часов с небольшими перерывами. Она ругалась, но он в диалог не вступал. Глаза его покраснели, руки тряслись каждый раз, как приступал к ней. В перерывах он смотрел на нее и ласкал, стоя на коленях. И подогревал себя небольшими порциями спиртного – алкоголь обострял его рецепторы. Потом сжалился над ней и дал ей порцию для анестезии.
Когда пытка закончилась, целый час она отмывалась в ванной, а он стоял на коленях под дверью, плакал и просил прощения.
Выйдя из ванной, она заявила, что о близости он может забыть – навсегда! Следующие дни он снова просил прощения, умолял вернуть ему рай. Зарецкая была неумолима.
- После премьеры у тебя будет столько женщин! Любая с тобой ляжет.
- Я не хочу любую.
Приближался день премьеры, и вдруг Зарецкая почувствовала себя неважно, и тотчас явились известные признаки. Предчувствуя беду, она помчалась в женскую консультацию к врачихе, которую часто баловала билетами на спектакли, и от нее узнала, что беременна.
Это поразило ее страшнее, чем отказ покойного мужа видеть ее на сцене. Но те дети, о которых он мечтал, были бы красивые и здоровые, а от этого кто родится? Кого он может зачать, кроме ублюдка? Варианты с врачихой даже не обсуждались.
А вечером пожаловал Семен. Она не хотела его пускать, но вид у него был жалкий.
- Имей в виду, если дотронешься до меня, я зарежу себя.
Она взяла в руки большой столовый нож. Он остановился в дверях, а она царственно уселась на сером диване, похожем на морскую раковину. И тогда он спросил – зачем сегодня она ходила в женскую консультацию. Нина пожала плечами – никуда она не ходила, на что получила ответ – ее видели там. Семен был невозмутим – он знает, она консультировалась насчет своей беременности. Нина попыталась отрицать и это.
- Вся консультация знает, что ты беременна, и приходила договариваться об аборте.
Запираться было бессмысленно.
- Моя тетка работает там медсестрой. Она знает тебя.
- Ну и что? Это мое дело! Никого это не касается.
- Это ребенок от меня, - голос Галимова дрогнул. - Ты не имеешь права делать аборт.
- Хм… интересно, как ты мне запретишь. Я не хочу от тебя ребенка. Что я, дура? Посмотри на себя, а потом на меня, потом снова на себя. Ни от кого не хочу. У меня сцена, я даже от мужа не рожала, хотя он озолотил бы меня. Или ты озолотишь меня?
- Ты не имеешь право делать аборт. Я запрещаю, - говорил Семен, глядя в пол, ибо в этот решительный момент Нина была особенно хороша, хоть и говорила ужасные вещи.
- Вот еще – запрещать. Катись отсюда!
- Не смей убивать моего ребенка. Предупреждаю – я сделаю заявление.
- Я не боюсь, кто тебе поверит? Ты сам убил моего мужа.
- У меня доказательства.
Она искренне удивилась, не ожидая от урода такой прыти, как доказательства.
- Интересно, какое?
- Если бы я сам убил, ты бы не сошлась со мной.
Логика была поразительна и точна и Зарецкая не знала, чем возразить.
- Ребенок – улика, - прибавил Галимов грустно. – Тетка моя знает.
- Ладно, заявляй! – вдруг решилась Зарецкая, еще не отдавая отчета своим словам, но отдаваясь эмоциям. – Лучше в тюрьме без тебя и твоего выродка, чем на воле в вашей веселой компании.
Галимов бросился к ней. Завязалась яростная схватка, в которой Нина хотела поразить либо себя, либо отца ее будущего ребенка. В какой-то момент нож оказался в руках Семена.….