Раннее субботнее утро 26 апреля я встретил на Бородянском садовом участке. Вся семья предпочла провести этот теплый весенний день на Русановской прибрежной даче, а я предпочел в одиночестве заниматься садовыми работами в Бородянке. После туалета и походного завтрака, готовился к предстоящему дню и встречал коллег по институту, прибывших первым автобусом с железнодорожной станции. Тот же путь им предстояло совершать вечером, чтоб успеть к вечерней электричке в Киев. К 14 часам среди садоводов распространился слух об аварии на Чернобльской атомной электростанции, расположенной в 30-ти километрах от наших участков, и мобилизации туда всего местного автобусного парка. Так как кроме меня никого из членов семьи на участке не было, безлошадные соседи приходили с просьбой захватить их при возвращении домой. Это временное неудобство ни у кого тогда не вызывало тревогу.
К началу рабочей недели слухи об аварии распространились уже по всему городу. Судить о масштабе аварии можно было разве что по данным контроля уровня радиационного загрязнения атмосферы. Счетчики Гейгера удалось найти у наших соседей по Академгородку, в институте геофизики. Замеры не оставляли повода для беспокойства, так как масштабов аварии АЭС мы не представляли. Но уже 29 апреля, накануне праздника, в институт поступило распоряжение министерства приостановить все командировки специалистам в области промывки и цементирования скважин и ожидать приезда начальника Технического Управления Министерства нефтяной промышленности СССР Тофика Фадулаевича Рустамбекова и директора НПО "Бурение" (Краснодар), доктора Анатолия Ивановича Булатова. Было совершенно ясно, что приезд гостей связан с какой-то чрезвычайной обстановкой. Приближался Первомай и, в канун праздника, все это выглядело странным и тревожным, хотя с аварией на АЭС мы это не связывали. Я попытался созвониться с Рустамбековым, ибо планировал выехать в Москву сразу после праздника, но с ним никого не соединяли, и пришлось ожидать вслепую, теряясь в догадках.
На это тревожное ожидание руководства накладывались панические сообщения, что авария на Чернобыльской АЭС настолько серьезна, что железная дорога начала включать в проходящие составы специальные вагоны для семей членов правительства.
Еще до начала паники я пытался уговорить брата уехать с малолетними детьми из города, но вся семья упиралась, ссылаясь на мои же замеры уровня радиационного фона. С трудом удалось преодолеть это сопротивление и 30 апреля, первый день изменения направления ветра, мои племянники встретили в своем "Запорожце" на полпути в Одессу.
Майские праздники я посвятил измерению радиационного фона на приднепровской даче. Фон на порядок превышал предельно допустимую норму. Двухдневные попытки отмыть струей воды дом снаружи оказались безрезультатными.
Новая рабочая неделя началась с общего собрания, где, по настоянию райкома партии, физики оболванивали коллектив успокаивающей информацией о безопасной обстановке в городе. Мы же, руководители упомянутых в правительственной телеграмме подразделений, ожидали в кабинете возвращения из Чернобыля прибывших спецрейсом из Москвы гостей, отправленных прямо с аэропорта к месту аварии. Во второй половине дня гостей встречали в кабинете директора. Наше естественное желание получить информацию об аварии из их уст оказалось неудовлетворенным. Во-первых, ничего толком они не знали; во-вторых, наложенный обет секретности делал нетактичным какое - либо давление на них. Суть порученного задания мы обсуждали уже в моем кабинете, в узком кругу специалистов.
Проблема заключалась в том, что, оставшееся внутри разрушенного реактора топливо, неуправляемо разогревалось. Была реальная опасность разогрева топлива до температуры плавления футеровочной изоляции днища реактора и выпадения его наружу. А под реактором располагалась барботажная комната, заполненная то ли водой, то ли какой - то водной жидкостью. Прожег днища и металлических перекрытий было чревато попадание топлива в эту комнату и грозило мгновенным испарением и взрывом, способным разрушить все действующие блоки станции. Перед нами ставилась задача разработать рецептуру высокотемпературного цемента и технологию цементирования барботажной комнаты. Тяжелый цементный раствор должен был выдавить воду из комнаты и, после схватывания, превратить ее в монолит. Нефтяники были выбраны для этой цели только потому, что они широко использовали высокотемпературные цементные системы для крепления спускаемых в скважину обсадных труб и в их распоряжении имелись специализированные мобильные агрегаты для приготовления и закачки цементного раствора. Ведущие специалисты лаборатории цементирования скважин приступили к лабораторной проработке рецептуры цементного раствора. Мы слабо представляли, каковы должны быть параметры системы, надеясь, что со временем штаб ликвидации аварии разберется в сложившейся обстановке и конкретизирует задачу. В мои функции входила координация работ между штабом научного обеспечения и нашими диспетчерами на месте аварии. С самого начала было ясно, что цементирование комнаты не решает проблему предотвращения взрыва, так как сохранялась опасность взрыва цементного камня при очень высоких температурах и при испарении межкристаллической воды. Но штаб по ликвидации аварии не желал обсуждать эту тему, так как не имел другой альтернативы.
Для цементирования скважины буровики используют 2-3 цементировочных агрегата и 4-5 цементосмесителей. А для проведения запланированных работ на АС к месту аварии необходимо было стянуть со всех концов страны свыше 180 цементировочных агрегатов и около 400 цементосмесителей. Из Здолбунова пришел эшелон с 3000 тонн цемента. Приготовление и безостановочная закачка 5000 кубометров раствора требовали четкой организации работ всего этого механизированного корпуса, что было равнозначно крупной войсковой операции.
Пока подтягивалась техника со всех концов страны и готовилась к совместной работе, воинские подразделения пытались проломить тараном стену четвертого блока, чтоб ввести туда трубу для закачки цементного раствора. Параллельно горняки пытались пробиться к барботажной комнате под землей. На поверхности монтировалась обвязка цементировочных агрегатов и разрабатывался оперативный план по обеспечению бесперебойного приготовления и закачивания раствора. Основная тяжесть работ выпала на украинских нефтяников и газовиков, которые в течение трех с половиной месяцев дежурили на площадке, подвергаясь облучению. Весь этот первый этап работы, в результате, оказался бесполезным, так как не удалось довести трубу до места, откуда он самотеком смог бы проникнуть в барботажную комнату. Цементный раствор просто растекся по реакторному залу, а если и попал частично окольными путями в барботажную комнату, то лишь в мизерных количествах.
К этому времени, по видимому, наши первоначальные предупреждения о взрывоопасности цементного камня при очень высоких температурах, подтвержденные учеными АН УССР, с которыми мы работали в тесном контакте, убедили членов штаба, а неудача с закачкой не оправдала ожиданий. Началась разработка новой рецептуры цементной смеси на полимерной основе, которая не поддавалась перекачке цементировочными агрегатами. Центр тяжести вновь переместился в лабораторию, откуда осуществлялась координация с институтами Академии Наук и нашей диспетчерской службой при штабе по ликвидации аварии. Отчаянные попытки взять под контроль сложившуюся ситуацию свидетельствовали, что конца этой работы в ближайшей перспективе не просматривается. Запомнилась безысходная отчаянная фраза нашего диспетчера при штабе АС В.З.Лубана: "Ребята, готовьтесь! Всем придется пройти через этот кошмар." К сентябрю горняки уже осуществили подземную проходку к барботажной комнате 4-го блока и все дальнейшие работы были переданы им. Киевляне помнят, как в этот период на дорогах города появилось огромное количество бетономешалок направлявшихся в Чернобыль.
В результате этого первого неудачного этапа работ, геологи, нефтяники и газовики лишились большей части цементировочных агрегатов и цементосмесителей, которые так и не удалось дезактивировать. Вся эта техника была захоронена в могильниках. Но основные потери мы начали нести спустя лишь некоторое время. Первой жертвой этой эпопеи стал наш коллега из Полтавского филиала института, молодой ученый, защитивший диссертацию за несколько месяцев до аварии, Владимир Зенонович Лубан. Посещая его в специализированном диспансере в Пуще Водице, мы с ужасом наблюдали, как жестоко радиация расправляется с молодыми ребятами, которым удавалось встать с постели только опираясь на перила стула или кровати. Спустя год Володя скончался.
Вторым был муж нашей лаборантки, водитель автобуса, принимавший участие в эвакуации жителей Припяти в первый день аварии. Третьим был заместитель Генерального директора объединения "Укрнефть" Анатолий Михайлович Мельничук, руководивший операцией по закачке цементного раствора в реакторный зал. Многие получили серьезные поражения, осложнившие всю их последующую жизнь. Среди них наш коллега Валерий Клименко, который также впоследствии умер. Но, ни у кого из погибших причиной смерти не значилась лучевая болезнь. Более того, в первые месяцы не было индивидуальных дозиметров, а когда доставили первую партию, они не работали, так как никто не догадывался, что их следует периодически заряжать, а зарядных устройств не было.
Закончить свои воспоминания хотелось бы если не на веселой, то на юмористической ноте.
В самый разгар этого весеннего периода, когда Киев расцвел тюльпанами, наши сотрудники, проживавшие в дачном пригороде Ирпень (на пол пути к тридцати километровой зоне, регулярно приносили и устанавливали на моем столе тюльпаны с двумя цветками на одной цветоножке. И смешно, и страшно.
В этот год на садовом участке отмечен небывалый урожай клубники. Но машинам проезд в 30-километровую зону был запрещен и приходилось ехать электричкой. Два ведра в руки, и вперед в запрещенную зону. Но никто из родственников не желал варить традиционное варенье из загрязненной зоны. К счастью, проездом из Боливии, по пути в Пермь , заглянул ко мне коллега и сокурсник, один из авторов советского винтового турбобура, Анатолий Кочнев. После хорошего возлияния, мы с ним благополучно оприходовали оба ведра.