Марина ДЕРИЛО
Симкино счастье
Дом этот, деревянный, в два этажа строил Симкин отец. Загадывая множество внуков, счастливо улыбалась мать и мысленно уже расселяла будущих продолжателей рода по комнатам. Только Симка не мечтала ни о чем далеком: «Русская пословица говорит: утро вечера мудренее. Вот завтра встану и все сделаю как положено!» Она и школу-то, когда училась, потому не любила, что надо там было «к завтрашнему дню пройти», «к субботе прочитать», а «к четвергу написать», в общем, вперед глядеть из первого класса сразу в седьмой.
Село было большое, считалось зажиточным. Да и то сказать: в каждом доме хозяева держали скотину. Если силенок на корову не хватало, то уж хоть коза в хлеву копошилась.
Симкин отец был плотником в колхозной бригаде избостроителей, а мать обряжала колхозных коров. В отличие от дочери мать с отцом жили устремлением в будущее. А от того, что их будущим была Симка, они все мечты строили в связи со своей красавицей. Мать копила не ахти какое, но приданое, берегла и холила буренку «на долгие лета», припрятывала, когда удавалось, деньги. А отец вот своей силой дом поставил Симке, «для дальнейшего прожития...»
Симка же особо не размышляла над тем, как поскорее устроить свою судьбу. Отходив четыре зимы в школу, она отступилась от нее и пошла помогать матери. Коровник надолго скрыл Симку от села, и все превращения ее из маленькой девочки с обычными для ребятишек красными цыпками на руках в пышногрудую статную красавицу с копной черных волос прошли вдали от людских глаз. Мать видела, как начали похаживать мимо их дома сельские парни, углядела она ухажеров и из соседних деревень. Держать дольше Симку возле колхозных коров было нельзя, и мать, прихватив солидный шмат сала, заторопилась на почту: надоумили бабы, письмоноска там требуется.
И стала Симка почтальонкой на пять деревень. Носила письма, каких было немного, и газеты, которые привозили из города с опозданием на несколько дней. Бегала по участку легко и быстро, хоть и расползлись ее деревеньки далеко друг от друга. Симке нравилось, как постепенно пустеет старая кирзовая сумка, нравилось ощущение усталости, которое появлялось за околицей последней деревни. Симка никогда не задумывалась над вопросаьи о счастье. Это был философский, а потому далекий от нее вопрос. Но если бы думать ей над ним, то, наверное, не забыла бы она в своем ответе про работу: поди, в этом тоже счастье имеется.
Симка принимала ухаживания своих воздыхателей с достоинством, благосклонно, но живо охлаждала не в меру расходившихся. Она не думала еще о суженом и не выделяла никого из табунившихся вокруг нее парней. А скоро не стало ухажеров — поползли на страну фашистские гады, и остались в селах и деревнях бабы с детьми да старики немощные. И понесла Симка в своей черной сумке первые треугольнички с цифрами полевой почты и первые слезы в плотных конвертах.
Отец с матерью, как грибы, родившиеся вместе, тихо погасли в одночасье, так и не дождавшись внуков. Дом подвял, закосел углами, но еще бодро глядел двумя рядами окон, высматривая молодого хозяина. Симке делали предложения залетные «дроли», по разным причинам избежавшие фронта, бросали пылкие замечания вслед молодые парнишки, но до любви ли было Симке!? Она разрывалась между работой и домом, где волком выла от голода тощая скотина. Накормить, сварить, накосить, привести — вылезло столько забот, что она просто диву давалась, как это родители справлялись со всеми делами.
Возчиком в сельпо работал немой мужик Архип. Высокий и голубоглазый, он частенько вызывал вздохи девок: «Умей Архипка разговаривать — первый парень на деревне, и только!». Архип был из местных, всю его семью покосили голод и болезни, а его выходила бабка, которая и растила мальчонку. Вымаливала у Бога для внука чуда, таскала его к знахаркам, поили горькими настоями — ничто не помогло, Архип молчал. За добрый характер его любили сверстники, звали всегда играть, не дразнили. И Архип не сторонился товарищей, рос улыбчивым и ласковым. Он словно понял свой крест и принял его без злобы на мирскую несправедливость, легко и весело. Бабка померла, и его устроили к лошадям, в конюшню — помогать конюху. А потом определили возчиком в сельпо. С войной Архипу прибавилось дел, он поспевал везде, где была нужна сила, охотно подсоблял бабам, а те подкармливали немного, зазывали на щи: «Пущай хошь посидит маленько, мужиком в доме запахнет...» Архип развозил хлеб по соседним деревням. Дорога за околицу выходила мимо Симкиного дома, и не раз немой останавливал свой фургон перед молодой красавицей. Симка, вложив деньги в руку Архипа, брала хлеб и, что-то шевеля губами, уходила. Возчик смотрел ей вслед, улыбался и дергал вожжи.
— Симка, прощелыга, тебе что, трудно до сельпа дойти?! — кричала потом на Симку продавщица. — У меня накладные не сходятся! А на Архипку не спишешь все! Уж в сельсовет жалуются, что хлеба не достается в деревнях. А тот, что колода бесчувственная, — молчит, хоть убей! Симка, хлеба не жалко, документы не порть! Ведь сверяют там, в сельпах, накладные-то.
Симка вняла мольбам продавщицы и как-то прошла мимо Архипова фургона не останавливаясь, лишь помахала ему веревочной сеткой. Ничего не понимая, немой соскочил с подводы и вытянул вперед ладонь. Симкины губы зашевелились, но она не могла ничего объяснить Архипу. Он понял только, что не будет больше у него встреч с этой женщиной, которую он ждал уже теперь не только как покупательницу. Повернулся и сутуло пошел рядом с фургоном.
— Архип!.. Стой, Архип!
Любят посудачить бабы на речке да от мужиков вдали — чтоб простор был полный, так частенько берутся они за эту тему: «А может, не совсем он глухонемой? Как это, матушки, получилось, что оглянулся, едва только Симка кликать его на-чала? Дивно...»
Верно, оглянулся Архип, словно бы услыхав голос Симки. И видит: машет она своей веревочной сеткой и бежит к нему во весь дух. А на лице улыбка сияет. Что там были за объяснения, как они друг друга поняли — для всего села до сих пор загадкой остается, но появился скоро у двухэтажного беспризорника хозяин. И снова Симка жила безмятежно и уютно, как при родителях, и, наверное, теперь, если бы она задумалась над вопросом о счастье, обязательно бы вставила еще и про мужа. Да, семья — это многое значит в жизни.
Война кончилась, снова появились в селе мужики — мужья и женихи, — и загремели по селу одна за другой свадьбы. А жены не вернувшихся с собачьей покорностью и с надеждой в нерадостных глазах поджидали по-прежнему у ворот Симку. А что могла Симка? Она стыдилась своего счастья перед ними и... не умела его схоронить.
...Прошло два года.
Острословы, восторгавшиеся по поводу «выгодной» партии, замолчали. Пришел черед восторгаться по-настоящему. «И не пьет...». «И не дымит...». «И на Симку не поднял руку ни разу». «И не выражается...». «А в магазин нашего рази пошлешь? Только ежели бутылку покажешь...» — рассуждала вся очередь, ожидая, пока Архип объяснит продавщице, что ему нужно, и завидуя в ту минуту Симке. А Симка, располневшая от прибавляющейся в ней новой жизни, уже не бегала по своему почтовому участку — ходила осторожно, бережно. Потом ее посадили в конторе считать и сортировать бумаги, накопленные за много лет. «Тебе, Серафима, сейчас нужен легкий труд», — сказала Симке начальница и перевод этот устроила самолично.
Предчувствуя небывалое в своей судьбе, Архип сам купил в сельмаге все детское приданое. В родильное отделение, по-местному «родилке», немой отвез Симку на санях, хотя до больницы идти тихим ходом не больше получаса.
Врачи боялись, что ребенок тоже будет немой. Мальчик оказался с голосом, первый вопль его был, как и подобает обстановке, растерянным, но решительным и громким.
Нарекли парня Владимиром. Архип, приехав к жене в родилку, долго топтался в коридорчике приемного отделения. Вышла Симка, снова «в форме», без уродливо вздутого — будто с продолжением — живота, разулыбалась, порхнула навстречу:
— Мальчик у нас, Архип, мальчик! Как ты, мужчина!
Немой понял ее жест, беззвучно засмеялся и, силясь что-то сказать, замычал. И Симка поняла, разобрала это далеко и трудно понятное, как «Вова» и закивала в согласии:
— Вова, Вова! Владимир...
Не было в селе более любящего и заботливого отца. Архип, не слыша, слышал кряхтение малыша и вскакивал первым среди ночи успокоить сына. Он возил Вову в самодельной коляске и вел с ним молчаливые диалоги, помогал Симке стирать пеленки. «А гляди-ко, ведь Симке нашей счастье привалило», — в досужий час делились на лавочке бабы.
Симка тоже верила в это. Бывало, ей говаривала мать: «А счастье, Симушка, в жизни — главное. Ежели ты станешь счастливая, нам спокойнее будет лежать-то...». И Симка, не любившая заглядывать вдаль да еще прикидывать, что в ее счастье войдет, теперь частенько думала, что можно родителям не волноваться за дочкину судьбу.
Но сглазили, видать, бабы Симкино счастье. Вова рос не похожим на сверстников. Обгоняя всех в росте и толщине, он не рос умом. «Мозга, видать, у него в высоту развернулась», — сказал как-то печник Михей. В школу парня не взяли, и он бродил целыми днями по селу, погруженный в свои мысли. Иногда Архип брал его с собой, когда развозил хлеб, порой Симка прихватывала сына на работу. Но чаще он был без надзора и шатался по улицам в любую погоду. Вова никому не мешал, охотно разговаривал с прохожими, не отказывался от постного сахара. Он любил мать и отца, тосковал без них и в ожидании плакал порой, размазывая по лицу слезы и слюни.
Вова вымахал выше Архипа головы на две, раздался в плечах и к шестнадцати годам превратился в огромного детину с вечно открытым ртом и мокрыми губами. Он стал обидчив и раздражителен. Виной тому были дети, растущие в селе вслед Вове. «Дурачок идет! Дурачок! Вова, покажи, как немые говорят!.. Вова, полай! Дурачок...» — эта травля началась давно, но она как-то не задевала Вову тогда, а теперь он гонялся за мальчиками, приходя в гнев от любого смешка, да разве ребят остановишь!
Безумная любовь дольше всех закрывала недостаток сына от Архипа. Он не знал, когда Вова начал говорить, не слышал его разговоров. И лишь когда ровесники сына пошли в школу, забеспокоился, заметался в непонимании взгляд Архипа. Немой требовал от Симки ответа, а та растерянно смотрела на него и, пытаясь улыбаться, шептала невпопад: «Люблю я вас, Архипушка...». И Архип отступился, захлопнулся, как дверь, которую не придержали, и стал искать ответа сам. Прихватывал в свои ездки по деревням бутылку и возвращался угрюмый, с тяжелыми ногами. Вова рос, и Архип увеличивал свои нормы. Возвращаясь, допускал к себе только сына, на Симку не глядел.
— Он тебя хошь не бьет? — выспрашивали сердобольные соседки: мало кто из них не испытал на себе «ласк» пьяного хозяина, и потому отнеслись бы с пониманием. Но Симка испуганно мотала головой:
— Да что вы, бабоньки, рази можно? Он тихой у меня, Архипушка...
И говоря такие слова, она вся светлела, и будто сбегали с лица ее годы:
— Я ведь, бабы, все одно счастливая.
Зимой, когда намело вокруг села сугробы вровень с домами, а морозы ударили такие, что лед на реке разломило, Архип не вернулся домой из очередной ездки по деревням. Лошадь пришла одна, привычная к дороге, привезла сани с фургоном, а в фургоне перекатывалась морозная пустая бутылка. То ли вывалился немой по пьяному делу из саней, то ли сам в снегу решил остаться (поговаривали и такое), Бог ему судья. Симка хватала каменные куски глины и кусала их, не замечая того, и все глядела, глядела на своего Архипушку, уходящего в вечный холод скрюченным от холода зимнего — не сумела его распрямить. Так и лежал он в гробу, съеженный и страшный.
Вову на кладбище не брали, он сидел на поминках, не понимая, откуда пришли люди, и почему так долго нет отца. Он подошел к матери, показал на пальцах вопрос (учил его Архип своему разговору). Симка, успокоенная таблетками и уколом, вскинулась и снова зашлась в долгом вопле:
— Вова, сынок, родной, нету у нас папы, нету соколика нашего с нами, ушел в холодную землицу, ушел, а не взял нас с собой. Вова, как же будем мы с тобой жить дальше, покинул кормилец родимый нас, а ведь как он любил-то нас с тобой, Вовочка-а!..
Вова испугался и долго стоял не шевелясь, только будто отголоски Симкиного плача колыхались в его зрачках. Он, пугаясь, всегда страшно злился. И теперь страх перед матерью вселил в него такой ужас, а потом гнев, что глаза его побелели. Раскидывая всех на пути, Вова выскочил на улицу и помчался за околицу. Мороз, однако, успокоил его быстро, и бегущего к нему мужика с полушубком в руках он встретил уже своей обычной мокрой ухмылкой: «Вова — хороший...».
Не прошло и двух недель Симкиного вдовства, как сын заболел. Врачиха определила воспаление легких и сказала:
— Надо в город, там выходят, форма болезни у мальчика очень тяжелая.
Симка вспомнила материны слова: «Дома лебеда вкусней, чем у них в больнице суп!» — и подумала, что Вова не выправится на тощих больничных щах да уколах. А до района семьдесят километров, не сбегаешь туда и обратно. И решила поднимать сына сама. Она работала через два дня, таскала сразу и рюкзак, и сумку, набитые почтой до отказа, обряжала скотину и убирала комнаты своего огромного дома, часами сидела возле сына, пытаясь принять его муки. Кормила его с ложечки, ласкала, руками снимая бред, мыла и переодевала
В марте Вова уже ходил по комнате, еще больше выросший, похудевший. За окнами таял снег, темнел и исчезал с огородов, а у Симки с головы мороз не отходил. Поседела. Но Симка снова возвращалась в жизнь. Вова улыбался своим, ему только доступным мыслям — и Симка смеялась, глядя на него. Вова кушал и поправлялся — и Симке хотелось летать. Спросили бы у нее теперь про счастье!
В апреле Вова вышел на улицу, а в конце мая застудился, бродя босиком в прибрежной осоке. И Симка оказалась бессильна помочь ему снова...
… В Излуках теперь большое строительство: реставрируют монастырь. Говорят, со временем откроют там широкий показ старины для всех и в какой-нибудь келье сделают ресторан. А пока местных в музей не пускают. Только экскурсанты на автобусах да «Волгах» приезжают — полюбоваться русским зодчеством. И если в музее перерыв или группа другая все заняла, свободные туристы шныряют по селу в поисках разных диковинок и чуд. И, бывает, забредают на околицу, где врос нижними окнами в землю двухэтажный дом.
Тогда со скамейки, что перед домом, поднимается седая старуха в неприбранной одежде. Красивое когда-то лицо ее походит на пожухлый лист тополя. Старуха долго щурится, потом улыбается, и морщины сбегают к глазам, светлеют:
— Архипушка, ты... И Вова с тобой... Вот счастье-то, а я ведь и не ждала вас сегодня...
Старуха мечется в поисках отводка, наконец открывает его и уходит в дом. Слышно, как она гремит там кастрюлями.
Туристы балаганят, выбирая из группы «Архипушку» и «Вову», смеются всю обратную дорогу, а потом монастырские лабиринты и рассказы музейных служителей заслоняют от них старуху.
И на всей земле никому нет дела до Симкиного счастья...