Письмо

Марина ДЕРИЛО
ПИСЬМО
— Костя... — Манька комкала у лица платок и все норовила зареветь. — От Иринки-то письмо пришло...
Костя почуял неладное:
— Ну!.. Чего такое? Заболела?
— Если б заболела... — Манька всхлипнула и ткнулась носом в платок.
— Дак чего ноешь тогда?! — рассердился Костя. — Где письмо-то?
За занавеской закряхтела Онисья:
— Взамуж Орина-то собралась. Не в родимой стороне, далёко от отца, от матери... Куды-то ехать надобно...
У Кости екнуло в животе. Он знал, конечно, что придет это время, когда найдет дочка сердечного дружка и уйдет из родного дома. Мысль эта приходила Косте не раз, но никак он не думал, что произойдет все так быстро и неожиданно.
Иринка была младшей в семье, ее баловали и любили. Училась она хорошо и после десяти классов отправилась пытать свое счастье в Ленинград. Костя не больно верил, что дочка поступит в университет; Манька же вообще не пускала Иринку из дома, но та настояла на своем. Как ей в голову втемяшилось стать археологом, Костя никак не мог понять. Вроде, в Излуках никто про такую профессию никогда не толковал. Может, в школе кто присоветовал? Дома-то Манька, хоть и любила дочку больше старших своих пацанов, спуску ей не давала: в хозяйстве-то и корова, и телка, и свинья с подсвинком, и овцы, и гуси, и кур с полсотни... Да и в клубе после танцев полы надо вымыть, окурки выкинуть. Иринкина помощь приходилась очень кстати, а была она девка проворная, легкая и дел поспевала сделать много. Потому и хотела мать, чтоб дочка после школы в Излуках осталась. Сидела бы в сельсовете, записывала страховку. Или вон счетоводом Дуся хотела взять — долго ли выучиться, когда ум есть? Не-е-ет, уперлась: «Поеду в Ленинград, буду археологом!» Костя и отпустил-то ее только потому, что думал: нипочем не поступит! Деревенскую школу кончила — где ей с городскими тягаться! Да и говорили ему, что для того, чтобы в Москве да в Ленинграде поступить, надо лапу иметь, толстую да мохнатую. Так что дал Костя Иринке денег на месяц, уговорил Маньку и проводил девку сам.
А через двадцать дней получили Федякины телеграмму: «Поступила. Целую. Ирина». Манька, когда телеграмму принесли, завыла, как блажная, будто не радость ей дочка сообщила, и на Костю чуть не с кулаками накинулась:
— Ты все устроил! Девку из дома отпустил! Будет теперь маяться по свету! Экая молоденька-а-а!..
И Онисья поддакнула в лад дочери:
— Щё за мода-то нонче пошла? Десять годов училась, дак, поди, хватит! Куды еще-то?! Пошто отпустил-то, по кой прах?..
А Костя, как прочитал телеграмму, сам не свой стал от радости. Дочь-то у него, Ирка, в Ленинграде учиться станет! Без лапы поступила! Сама! Бабам же сказал:
— Дуры бабы... Тут радоваться надо, гостей звать — праздновать, а вы голосите, как оглашенные. Теперь, чай, хвалиться все начнут в школе и в Излуках, что наша Ирка в университет поступила. Так что, Манька, давай за красненьким. И за Пантюхой...
Пантюха Дятлов приходился какой-то дальней родней Маньке, но не потому велел Костя позвать его, а за длинный язык. И на следующий день Федякина поздравляли все — конюхи на конюшне, где он был старшим, в сельпо, на улице. Манька тоже без внимания не осталась: бабы у колодца нахваливали Ирку за смелость и наперебой завидовали счастливой матери, которая сумела такую девку вырастить. Тут Манька и перестала каяться, что отпустила дочку в Ленинград.
Третий год уже пошел, как Ирка там учится «Нравится»,— в письмах пишет. На практику летом ездит, в земле старину ищет. А чего ее искать? Приехала бы в Излуки да походила бы по монастырскому подворью — вот тебе и старина. Сказал ей Костя однажды про это, а Ирка только засмеялась в ответ: «Ничего ты, папка, в археологии не понимаешь!» Костя спорить особо не стал, но обиду затаил: «Больно большая да умная стала! Ишь ты, отец уже ничего не понимает!» Ну, с наукой — шут с ней! — пусть сама разбирается, а как со свадьбой-то?! У них с Манькой строго было: покуда родители смотрины не устроили, покуда благословения не дали, даже и говорить про свадьбу боялись! А тут, гляди-ко ты, сразу и замуж собралась...
— Где письмо-то?! — Костя сурово посмотрел на жену.
— Да вон, на комоде, под копилкой. — Манька, всхлипывая, пошла собирать ужин: горе горем, а мужика кормить надо.
Костя выдернул из-под глиняной кошки распечатанный конверт.
— Уж больно имё-то дивное, — подала голос Онисья: она третий день хворала «на погоду» и выходила из-за занавески только к чаю да на двор, — Видать, некрещеный... Может, груздин, прости Господи...
Когда Онисья еще девкой была, мать брала ее с собой на самые большие престольные праздники в город — в главную церковь. И сейчас Онисье представлялась та церковь райским храмом, а тогда она просто обмирала вся от раззолоченных икон, резных подсвечников с тонкими свечами и от проникновенного пения хора. Выводила мать дочку, дрожавшую от восторга, с блаженной улыбкой на лице, в церковный двор, и Онисья долго и трудно возвращалась в действительность. Старухи-нищенки и калеки, которых было во дворе множество, умилялись набожной девчонке и одаривали ее копеечками и кусками снеди, а то и колотым сахаром, продлевая тем самым блаженное Онисьино состояние.
А разрушил этот мир бродячий грузии, непонятно как попавший на кладбище, примыкавшее к церковному двору. У грузина не было, видать, престольного праздника. Он прилег отдохнуть и вместо возвышенного гимна Христу затянул долгую песню на своем языке. Песня та будто полоснула Онисью ножом — мигом очнулась девка от своего сна, кинулась к кладбищенской ограде, ногами затопала, в голос заорала. Мать - за ней, служки из церкви выбежали. Прогнали грузина. Но с тех пор Онисья, как к церкви подходила, вспоминала ту давнюю непонятную песню, черноволосого, с большим горбатым носом горластого мужика, и иссякала в ней вся торжественность и поднималась злоба. На всю жизнь невзлюбила горцев. Когда внуки пошли, стращала их за баловство: «Вот придет груздин да и уташшит тебя, неслуха!..» И теперь, видать, мысль о грузине напугала старуху: Костя услышал, как она выдернула из-под одеяла руку и сухо стукнула ею в лоб. «Молится», — понял он и взялся за письмо.
«Здравствуйте, мама, папа, бабушка и Павлуша, а также вся наша многочисленная дворовая живность! Привет вам из весеннего Ленинграда...»
Начало у письма было таким же, как всегда: Ирка писала домой веселые длинные письма, которые Костя перечитывал по многу раз, а Манька носила к соседям, где их читали с большим вниманием, а потом долго обсуждали. Костя приободрился.
«Хоть и весна, но грязно и серо здесь, будто осенью,— читал он дальше, — но Ленинград мне в любую погоду нравится. Вчера был теплый день, и мы с Танюхой сбежали с лекции: просто тоска сидеть в аудитории, когда на дворе такая прелесть...»
Костя тихонько матюгнулся: расписалась! Где же про свадьбу-то?! Он перелистнул страницу — дальше про учебу, про немецкий, про театры... «Нашла, про что писать!»
«Мама, что хорошего показывают в клубе? Не приезжал ли снова театр из города? Как там бабушка Лариса — не ходила больше на «Ромео и Джульетту»?
Папка, передавай привет Чалому, скажи, что я помню, как мы с ним в ночном были. И вообще, передавайте привет всем знакомым. В школе, если увидите Надежду Петровну, скажите, что у меня все нормально.
Ну, чао-какао! Целуйте фикус, поливайте бабушку!
Ваша Ирка.
Ленинград, 1.04. Вечер»
— Растудыт твою в качель! — громко сказал Костя и перевернул листок.
— Дак уж чего теперь сделаёшь-то? — невпопад откликнулась из-за занавески Онисья.— Видать, полюбила Оринушка больно...
Костя не отозвался: он читал приписку на обороте письма: «Ой, не все! Для вас, конечно, это будет неожиданно: я выхожу замуж. Его зовут Мохамед-Али-Сано-Абу-Талиб. Имя длинное, я зову его просто Алик. Он уже совсем взрослый, ему почти сорок лет. Но я его все равно очень люблю! Алик очень хороший, умный, ходит в очках. В этом году он уезжает на родину, потому что заканчивает аспирантуру. Я тоже поеду к нему в Свазиленд, ведь жена должна ехать за мужем. У Алика вилла в столице и несколько загородных дач у родственников — у него девять братьев и двенадцать сестер. У Алика уже есть три жены, но они местные, он их уже разлюбил. Я буду младшая любимая жена. Рожу ему много детей! Правда, и сейчас у него их четырнадцать, но все равно! Пускай у вас будет много внуков!
Вот теперь все. Алик передает вам большой привет, он уже почти научился говорить по-русски с излуцким акцентом — у меня перенимает!
До свидания. (Может, на май приедем!)
Мы.»
Костя медленно опустил листок на колени. Он понимал, что дело не шуточное — международное. Надо было что-то предпринимать, а он не знал, что. В кухне сморкалась в платок Манька, за занавеской ворочалась бабка Онисья.
— Самовар-то вскипел? — хмуро спросил Костя.
— Давно уж... — плаксиво ответила Манька, прислонясь к косяку.
— Дак неси! — Манька исчезла и тут же загремела подносом, чашками, потом, шаркая шлепанцами, внесла в комнату самовар и снова бросилась на кухню. Костя уселся к столу. — Мать, иди чай пить, — устало позвал он Онисью.
Манька разлила чай и тоже присела у самовара. Онисья налила чаю в блюдце и, отхлебнув глоток, спросила:
— Щё решил-то, Кистинтин? Поди, отец ты...
— Да я думаю... — тихо ответил Костя. — Задала задачку, едрена палка!
Вдруг он встрепенулся:
— Мань, ты атлас куда убрала?
— Какой атлас? — не поняла Манька.
— Географический! — строго пояснил Костя. — Страну искать буду. Куда Ирка поедет с Аликом.
— Ага! «С Аликом»! — фыркнула Манька, роясь в старых учебниках. — Он, поди, не сосед тебе! Товарища нашел! «С Аликом»!
— А чего? — Костя усмехнулся и вытащил папиросу. — Никак, родственники мы с ним почти. Целиком-то я его имя все одно не выговорю. Может, только на свадьбе, когда напьюсь сильно.
— Шутки шутишь, сатана! — Манька швырнула мужу атлас. — Отправил девку в Ленинград, теперь радуйся! За старика выходит, у которого уже три бабы есть и робят полна изба! Приживалкой в дом идет!..
Костя раскрыл атлас и потянулся за Иркиным письмом: названия страны, откуда родом Алик, он не запомнил.
— Ага... Сва-зи-ленд... — по слогам прочитал он вслух и стал внимательно вглядываться в карту. — Сва-зи-ленд...
— Ну, нашел? — Манька навалилась животом на стол.
— Чего-то нету... — заморгал Костя растерянно.— Может, шутит?..
— Да лучше-то погляди,— с надеждой в голосе сказала Манька.
Костя нашел оглавление.
— А, вот... Щас мы мигом узнаем! Сва-зи... Та-а-ак, Сальвадор, Сан-Томе и Принсипи... Саудовская Аравия... Свази... Свазиленд! — упавшим голосом сказал он. — Есть такое, на странице пятидесятой.
Костя раскрыл пятидесятую страницу: «Экваториальная и Южная Африка».
— Ну...— Манька придвинулась к мужу вплотную, и ему стало очень жарко. Но Костя даже не шевельнулся. Нос у него вспотел, на кончике повисла прозрачная капля.
— Где это? — Манька близоруко прищурилась и наклонилась над картой.— Ну-ко...
Капля с носа упала возле Кейптауна. Костя смахнул ее вниз и, смахивая, вдруг увидел надпись: «Цифрами на карте обозначено... 5. Свазиленд...» Он нашел оранжевое пятнышко и безнадежно ткнул в него пальцем.
— Вот где... Вот куда... — В горле что-то сжалось, и Костя хрипло закончил: — Столица у него — М-м-мбабане...
— Прости, Господи! — Онисья даже всплеснула руками. — А я думала шубейку Орине подарить... Котору в сельпо приглядела...
— Шубейка ей уже никогда не пригодится! Там мужики даже зимой без подштанников ходят, во как! Из одёжи им только трусы и надо! Там от жары люди черные, как головяшки...
— Да как же это?! И Орина экой черной будет?!
— Ирина-то — не знаю, а вот внуки наши точно будут,— сказал Костя, печально глядя перед собой. — В темноте и не признаешь...
— О-о-ой, да пощё так-то?! — залилась слезами Онисья. — Опоил девку! Опоил, старый да черный! У ней в голове-то и помутилось!..
Манька подхватила Онисьины причитания. Слышать это было невмоготу, и Костя рывком соскочил со стула.
На крыльце он закурил. Небо вызвездило, ночь обещала быть холодной. Луна зависла над рекой, высветив силуэты строений обители. И Костя вспомнил, как когда-то водил Ирку на валы, окружавшие монастырь. Дочка очень любила туда ходить. Да и теперь, как на каникулы приедет, — сразу к монастырю. И вокруг стены побродит, и у реки посидит, и по валам погуляет... У Кости защемило сердце... «Неужели не вернется больше Ирка сюда? Родное ведь все здесь...»
К Пантюхе идти не стоило: его Тонька поздних гостей не особо жаловала, да и надо было сначала все обдумать самому. И он решительно направился на конюшню. Задал сена лошадям и уселся в давно уже пустовавших яслях, накидав на дощатый настил соломы. За перегородкой переступал ногами Чалый. Было слышно, как он тянулся к кормушке и овес мягко шуршал по его губам. Конь неторопливо хрумкал, а Костя вспоминал Иркины строчки: «Передай привет Чалому, скажи, что я помню, как мы с ним в ночном были...» Тоскует, видать, девка, вишь, даже Чалого вспомнила! В ночное она не раз ездила, не страшилась. «Нигде нету, папка, такой природы и таких рассветов! — говорила как-то. — Красо-та-а...» А сама от этой красоты в Африку собралась! Там, поди, совсем все по-иному... Наверно, и коней-то нету!
Костя тоскливо вздохнул. Он подумал, что им с Манькой придется теперь ехать в Ленинград, на свадьбу, и мысль об этом еще больше удручила его. Федякин ездил к дочери всего раз, но запомнилась ему эта поездка на всю жизнь. Ирка решила показать отцу город. Целый день они ходили по улицам и проспектам, толкались в метро и троллейбусах. Ирка трещала как сорока: «Вон, справа, смотри: Петропавловка!.. Мы сейчас мимо Зимнего дворца едем... А вот — Московские ворота...» Сначала Костя добросовестно слушал дочкины объяснения, старался не пропустить ничего примечательного, а потом сник и думал только об одном — как бы не отстать и не потеряться в этом шумном огромном городе. Ноги у него гудели. И когда, наконец, дочка привела отца в общежитие и уложила его отдыхать, Костя долго не мог заснуть — перед глазами мельтешили высоченные дома, мигали светофоры, проносились машины, торопились куда-то люди... У Федякина разболелась голова, ему хотелось поскорее вернуться в Излуки, и он мысленно ругал Маньку, которая уговорила его проведать дочку.
Вечером Ирка потащила отца в театр. Говорила, как ему повезло, что Танюха заболела, — иначе нипочем бы не попали. А Костя, если бы знал, куда его Ирка ведет, не пошел бы ни за что. В своих кирзачах, поверх которых были выпущены суконные брюки, чувствовал он себя неудобно. Очень смущала его справная, похожая на доярку Любку Ветрову, баба в платье с голой спиной, усевшаяся рядом с ним. Ему смертельно захотелось курить, и он закашлял, пытаясь пересилить себя. Но соседка зыркнула на него так неодобрительно, что Костя чуть не задохнулся. Весь спектакль терпел, боялся шелохнуться, чтоб не кашлянуть. Так и не запомнил ничего.
Костя вытянул из кармана портсигар. Закурил и начал составлять план: «Перво-наперво — завтра в город надо с Манькой съездить. Костюм мне выберем, а ей — платье. Да, поди-ко, готовое трудно на нее подобрать: расперло во все стороны, чисто квашня! Материи бы такой купить, как у той бабы в театре, — в ателье пускай бы Зинка сшила! Бабку Онисью тоже надо бы приодеть. Телку, наверное, продадим — вон сколько расходов!..»
Костя начал прикидывать, кого из родни стоит везти в Ленинград, а кому и говорить о свадьбе необязательно. Выходило, что бесспорный кандидат только Пантюха Дятлов, потому что в Излуках без него не обходилось ни одно застолье: Пантюха был мужик веселый, болтал безумолку, мог расшевелить любого молчуна, а если напивался, то пел душевные песни. Последнее было очень важно: свадьба — не простая, не деревенская...
У Кости уже прошла растерянность, к нему постепенно возвращались присущие ему деловитость и основательность. «Может, оно и ничего,— размышлял Костя. — Может, даже хорошо, что не за молодого выскочит — этот жизнь хоть знает... Вообще-то, худо, конечно, что у него уже три бабы и мальцов столько... Интересно, у них алименты-то платят? Вон Петька Мизин треть заработка выкладывает, а у него всего двое ребятишек...»
Костя пососал потухшую папироску. «Гармошку-то с собой везти или не брать ее? В Африке, поди, не больно на гармонике играют, там все под барабаны пляшут...» Костя вспомнил, как недавно показывали по телевизору африканские танцы.
— Срамота! — охала Манька. — Страсть господня! Растелешились совсем, ни стыда ни совести!
«А ежели нам самим придется в эту самую Африку ехать?! — Костю прямо-таки поразила эта мысль. — А что?! Вполне может быть. Родители, чай, мы Ирке! Может, позовут к себе в гости?..» Костя нервно сплюнул: нет, с выездом за рубеж придется пока повременить! Надо будет Маньке сказать, чтоб не переедала: аж неприлично, до чего толста...
Тут Костины мысли подались в сторону свадебного стола: чем кормить Алика и друзей-свидетелей с его стороны? Да и у Ирки подруги городские. «Ну, это Маньке решать!» — Костя поднялся, отряхнул со штанов солому и пошел к воротам. К своему дому Федякин подходил, как всегда, уверенно и неторопливо.
Наутро поехали в город. В центральном салоне-парикмахерской Федякина подстригли по самым большим расценкам, сделав ему стрижку «Модельная», точь-в-точь как на рекламном плакате перед входом в мужской зал. В универмаге купили Маньке дорогой отрез на платье, а ему — костюм-тройку, белую нейлоновую рубаху и стильные полуботинки-лодочки.
— Ой, да какой ты баской, Кистинтин! — всплеснула руками бабка Онисья, когда Костя в обновах гоголем прошелся по комнате. — Жоних, да и только!
Покупки Федякиных в Излуках незамеченными не остались. Зинка чуть не лопнула от любопытства: для чего это Маньке платье из бархата понадобилось? И не отпустила ее от себя, покуда не вызнала — свадьба у Ирки готовится. Правда, Федякина не сказала, что за жених у дочери. «Хороший человек,— объяснила только,— с положением».
И понеслось по селу: Ирка Федякина замуж выходит! Не за излуцкого — за ученого человека! Свадьбу в Ленинграде играть будут!
Вечером прикатился Пантюха Дятлов — улыбка до ушей, глаза блестят: успел, видать, приложиться.
— Костя, друг! — заорал он радостно с порога и выдернул из кармана бутылку.— Ох, и погуляем мы на Иркиной свадьбе!.. Ох, и погуляем!..
Пантюха скинул ватник, стянул сапоги и прошлепал босиком на кухню:
— Манечка, сестричка ты моя родная, собери нам быстренько закусить чего-нибудь. Обмыть это дело надобно...
— «Обмыть»... — проворчала Манька. — Тебе бы только повод был. Но послушно сходила в подвал за солеными грибами, наложила в миску капусты, полила ее постным маслом. Сама пить с мужиками не стала, ушла в комнату.
Последнюю ночь Манька провела без сна. Днем хоть хлопоты отвлекали ее от мыслей про дочкино замужество, а вот ночью ленинградская новость вытеснила все другие мысли и давила на Маньку, не давая ей роздыха. «Девонька моя, Иринушка, неужто правда все это? — беззвучно причитала она в темноте,— Как же присушил тебя, чем взял тот... Алик?! Сколько женихов в Излуках... Вон Витюшка Семенов, такой уж паренек добрый, все интересуется: «Как Иринка? Как Иринка?»... А она, вишь, как...»
— Ох-хо-хо-нюшки — хо-хой... — не то вздох, не то стон вырвался из ее груди.— Дурочка моя...
Костя нервно дернулся под боком:
— Ну, чего ты?! Не рада, что ли? А, Мань?..
Манька ничего не ответила, только тяжело повернулась на бок. Костя, совсем притиснутый к стене, с трудом высвободился и проворчал: (
— Ну, ты, мать, и раздалась... Не объехать, не обойти... Давай-ко, сдерживай себя. Нам теперь надо держаться — положение обязывает. Села бы на диету, что ли...
— Че-е-ево-о?! — протянула с возмущением Манька.— «На диету»?! Сам садись! Буду я еще под ихние порядки подстраиваться!.. «На диету»!
— Да ты, Мань, не расходись...— миролюбиво, но твердо сказал; Костя. — Я ведь просто...
— Он — «просто»! — фыркнула Манька.— У него дочь насовсем в заморские края уезжает, а он — «просто»!
Федякины помолчали.
— Они, поди-ко, ведь культурно обращаются с ба.., с женщинами, — вдруг подумала Манька вслух.
— Ну! — живо встрепенулся Костя.— У них это — первое дело!.. Вежливость!
— И не матюгаются... — Манька улыбнулась: ей определенно начинал нравиться дочкин избранник.
— Вряд ли... — задумчиво сказал Костя. — Спать давай!..
... Федякин поднял граненый стакан первым:
— Короче, уходит у нас меньшуха. Скоро пропивать поедем. Потом встречи редкие будут. А то и вообще...
Он мотнул головой куда-то в сторону печки и резко опрокинул в себя стакан. Пантюха удивленно заморгал:
— Чего это ты загадками говоришь? Оно, конечно, теперь своя семья у Ирки будет, но отца-мать она не забудет. А как зовут-то его?
— Алик, его Ирка так зовет, — неуверенно ответил Костя.
— Алька?! — Пантюха уколол вилкой рыжик, но тот соскользнул на стол.— Отлищное имя! Ирина и Алик — нормально! А он, что, говоришь, издалёка?
— Издалёка... — Костя напряженно посмотрел на Дятлова. — Он, Пантюха, из Сва... как его? — из Свазиленда.
Пантюха покрутил головой:
— А-а-а, один хрен, все одно не знаю! Не по нашей ветке, кажись. Я о такой станции не слыхал. Далёко, что ли, от Излук-то?
— Пантюха-а! — Костя даже привстал.— Свазиленд — это ведь в Африке! Понимаешь?! В Африке!..
Он сел на стул и замер. Дятлов долго молчал, только кадыком дергал часто — соображал. Соображалось туго. Он махнул рукой и сказал:
— А я тут телеграмму принес... Составил Ирке поздравление. Он вытащил мятый листок, разгладил его:
— Во. Поздравление: «Дорогая племянница. Поздравляем тебя с новым племянником. Будем любить как родного». Все.
— Спятил, старый! — всплеснула руками Манька, заглянувшая на кухню. — Какой он тебе племянник?
Пантюха обиделся:
— Ты, сеструха, со своим зятьком африканским носишься, как курица с яйцом! Смотри-и...
Он тяжело поднялся из-за стола.
— Я не поеду,— тихо и твердо сказал он. — Все.
— Куда не поедешь? — не понял Костя.
— На свадьбу вашу! — Пантюха судорожно скомкал лист с поздравлением. — Провалитесь вы вместе с вашим зятьком!..
— Но-но! — вдруг грозно сказал Костя. — Ты зятя-то не тронь! Он мужик что надо!
Пантюха кинулся к двери:
— Чокнутый! И Манька твоя — чокнутая! Вырастили дуру — в Африку собралась! Тронулись все!..
Слышно было, как он матерился в сенях, отыскивая дверь в темноте, как шумел на крыльце. Когда все стихло, Костя достал конверт с Иркиным письмом, вытащил листки и углубился в чтение, сопя и шевеля губами: «Мохамед-Али-Сано-Абу-Талиб... Мохамед-Али-Сано-Абу-Талиб...»
Манька задумчиво гремела на кухне посудой.
… — Антонина, слышь, чего родственнички-то удумали? — От возмущения Пантюха даже сапоги не снял, прошел сразу в комнату, оставив на половике грязные следы.
Антонина оторвалась от шитья и насмешливо взглянула на Пантюху. Потом взгляд ее быстро сполз вниз, задержался на половике, и улыбка тут же исчезла:
— Ну и паразит же ты, Пантелей Саввич! — проникновенно сказала Антонина.
По ее голосу Пантюха почувствовал, что она может перейти к оскорблению действием: такой тон выражал у нее последнюю степень негодования. Уж лучше, когда она ругается, — вся энергия в слова уходит. А когда так сурово начинает, добра не жди... Пантюху перекосило от обиды. Волосы на его острой макушке встали торчком.
— Да ты погоди, Тонь... — тихо, душевно начал Дятлов, пытаясь успокоить жену. — Ирка-то у Федякнных...
— И годить не хочу! — повысила голос Антонина. — Ишь, моду взял — грязь с улицы таскать в дом! Быстро половик в зубы и стирай!
Пантюха пнул ногой половик, сгреб его под мышку и, не дожидаясь более решительного внушения со стороны жены, опрометью кинулся к двери.
«Ну, Изжога! — злобно думал он, яростно жамкая в старом ведре половик.— Родит же Бог таких!» От ледяной воды ломило руки, не Пантюха, не чувствуя боли, тер половик, выкручивал его и снова опускал ведро. Губы его тряслись, острый кадык на шее ходил ходуном.
Но ледяная вода быстро охладила разгоряченного и пылающего от обиды Пантюху. Он отдышался, в последний раз выжал половик и повесил его на изгородь. Потом сменил воду в тазу, вымыл свои сапоги и поднялся на веранду. Домой идти не хотелось. Дятлов подошел к окну, открыл его и, будто впервые, вдохнул в себя вечерний воздух. По-весеннему пахло сырой землей. Голубоватая луна тонула в тонких разводах тумана.
«Благодать-то какая!..— Пантюха в волнении поскреб свою острую макушку.— И отсюда — бежать?! Оторваться и — позабыть?..» Он вспомнил умильное лицо Кости, говорившего про будущего зятя с уважением и лаской, торжествующую Маньку и тяжело вздохнул.
Ирку Федякину он выделял из всех излуцких ребятишек — умная, работящая, веселая — и не раз перед народом подчеркивал родственные связи: «пятиюродная племянница!» А тут Пантюхе вдруг захотелось, чтоб не приходилась ему Ирка никем. И чтоб вообще не знали ее в Излуках. Позор-то какой — в Африку собралась! «Замуж»! Своих мало — подавай заморских! Почернее да пострашнее!.. С такой землей расстаться готова!.. Это ведь, считай, навсегда пуповину перервет-простится... Пантюха вдохнул еще раз стынущие к ночи запахи земли, затворил окно и с тяжелым сердцем пошел в дом.
... Дятлова не зря звали по Излукам «балаболом» и «коровьим боталом» — на следующий день к полудню про африканского зятя Федякиных знало все село. Смеялись. Ругались. Жалели. Но никто не завидовал. А в сельпо, где сошлись бабы, решено было вечером серьезно поговорить с Федякиным. Антонине Дятловой передали, что Пантюха уполномочен вести переговоры: и по-родственному, и потому, что самый разговорчивый...
Ирка Федякина позвонила как раз под вечер. С почты послали за Манькой, и та, волнуясь, взяла трубку.
— Мам, вы мое письмо получили? — Слышно было очень хорошо, и по голосу Манька поняла, что у дочки весело на душе.
— Получили, получили, Иринушка...— заулыбалась Манька.— Когда же свадьба-то? Мы собираемся... Сначала, конечно, переживали, я дак и поревела маленько... А потом, уж чего реветь-то, думаю?! Наверно, неплохой человек, раз за него выйти собираешься...
— Мама! — расхохоталась Ирка.— Да ты внимательно прочитай письмо-то! Неужели ничего не заметили?! У Таньки мать сразу догадалась! А вы у меня... — Она снова рассмеялась. — Первое апреля — никому не верят!.. Ну, ладно! У меня все хорошо. Пока!..
Манька, не чуя под собой ног, кинулась домой. Костя ел суп прямо из чугунка. Он весело глянул на жену:
— Слушай, мать, я выучил: Мохамед-Али-Сано-Абу-Талиб!.. Без запинки скажу!
— Да не будет никакой свадьбы, Костя! — Манька протянула мужу последний листок письма.— Видишь: 1.04... Это ведь первое апреля, значит!.. Пошутила Иринка, разыграла нас!..
...В тот вечер Костя ходил мириться к Дятлову. Домой вернулся очень поздно. Всю дорогу орал не по-русски и крепко матерился. Полсела слышало.