Марина ДЕРИЛО
Мопти-яти
Антоша Кривой отверг еще одну невесту. Мать его, Евстолья, костерила сына громко — так, что слышали в самых крайних излуцких избах, окна которых глазели на одинокий домишко в Притыкине.
Антоша был у матери единственным сыном. Отца он не знал — Федор Кузнецов попал под лесовоз через два дня после рождения Антоши. Евстолья поднимала парня одна, воспитывала лаской. Антоша рос послушным, горя матери не доставлял, тешил ее хорошими отметками и тихими повадками.
Кузнецовы жили в Притыкине: деревенька почти слилась с Излуками, только лужком, будто забором, разделялись они друг с другом. Давным-давно, говорят, в Притыкине жили три семьи, а потом остался только дом Кузнецовых — довольно бодрый еще, хоть и с глубокими трещинами в бревенчатых стенах.
Кузнецовы жили справно. Евстолья работала в сельповской конторе бухгалтером. Да прирабатывала еще тем, что пряла излуцким бабам овечью шерсть, а зимой, когда не было заботы с огородом, ходила по вечерам мыть пол в сельсовете. Антоша, как маленько подрос, стал помогать матери: и воды из колодца наносит, и тряпку выполощет, и половики вытрясет. Не стыдился, хоть и поддразнивали его ребята «поломойкой».
Странный он был парень, Антоша Кузнецов. Не похожий на излуцких ребятишек. Наверное, Евстольино воспитание сказалось. Она, как Федор у нее погиб, стала за сына трястись, будто курица, у которой только один цыпленок вылупился: от себя далеко не отпускала, в школу провожала и встречала до седьмого класса, дружбы с излуцкими мальчишками не привечала.
— Нечего тебе, Антоша, со всякой шпаной водиться, — говорила. — Кругом санапалы одне бегают... Лучше книжку почитай!..
Антоша не то, что диким или забитым рос. Просто привык с детства слушаться мать и не перечить ни в чем. Жили они дружно, без крику и ору, знал Антоша, что мать дурного не посоветует, и потому делал все, как она велела.
— Эко тебе, Толя, утешенье-то к старости... — завидовали Евстолье излуцкие бабы. — И зашшита, и опора...
Антошины ровесники думали иначе: «мамино теля» — дразнили. Антоша переносил такое к себе отношение спокойно: мать научила. И Евстолья права оказалась: прозвище это к Антоше не пристало. И, может, так бы и остался Антон просто Кузнецовым, если бы не Валька Пивоваров: в шестом классе стрельнул Валька из рогатки металлической пулькой и попал Антоше в глаз. Возила Евстолья сына в город, в больницу. Целый месяц ходил Антоша с повязкой, а когда ее сняли, глаз еще долго не открывался целиком и смотрел в щелочку век, будто опасался нового нападения. С тех пор и пошло: Антоша Кривой. И школу кончил, и армию отслужил, и в институте отучился, а как был с тем прозвищем, так и остался.
С парнями, как старше стал, у Антоши отношения стали ровнее: поговорит, когда надо, спросит, чего требуется. А с девками было по-другому. В школе он вообще на них никогда не глядел, до самого выпускного класса. Евстолья радовалась тогда: «И правильно! Нечего! Успеешь еще нагуляться, и невест на твой век хватит!». Из армии пришел, начал в институте учиться — то же самое: однокурсники после лекций в кино парочками устремляются, а Антоша — на излуцкий автобус и домой; в воскресенье вся молодежь в сельском клубе собирается, а Антоша или в библиотеке сидит, или матери по хозяйству помогает. Если бы в самом деле кривой был или горбатый, там, или лицом не удался — нет, все при нем: высокий, кудрявый, белозубый, тело в армии к спорту приучил, силы в мышцы нагнал. Одевала его Евстолья хорошо, все сидело на нем ладно, крепко, по фигуре, и когда шел Антон через Излуки, не одна девка вспыхивала от тайной мысли: «Вот бы мне такого дрольку!..». Но Антоша Кривой девичьих взглядов не замечал, а если и встречался с кем случайно глазами, то приветливо улыбался, здоровался и шел себе дальше спокойно, ничуть не встревоженный такой встречей.
Евстолья, на первом курсе хлопотавшая, чтоб не окрутила какая-нибудь городская девица ее скромного и тихого Антошу, к концу института переменила свои взгляды:
— Хошь бы когда кого привел! — говорила она, испытующе поглядывая на сына. — Товарищей, девушек...
— Да ну, маманя, чего они ко мне поедут? — удивлялся Антоша. — Трястись до Излук, потом пешком до нас... Мы и так каждый день встречаемся!
— Пирогов напеку... — продолжала Евстолья. — На праздник бы пришли, на День Конституции...
— Да они лучше в кафе сходят! — смеялся Антоша.
Тогда мать переходила в серьезную атаку:
— Жениться-то когда будешь?! Дружишь с кем, аль нет? Поди, хватит нам вдвоем-то куковать!..
— Чего это — «вдвоем»? — искренне удивлялся Антоша. — Вон, Степанида скоро опять котят принесет, гляди: еле ходит в своем положении! Или давай, мамань, еще корову заведем...
— Ты мне потеху-то не строй! — Евстолья не принимала шуток. — Погляди: Пивоваров, алкоголик, женился, Бородкин женился, Галинка Воронкова замуж вышла, Зойка Киселева... Да, поди, в твоем-то классе уж только ты и остался холостой! У всех уж дети бегают...
— Мамань, да чем нам плохо вдвоем-то?! — обнимал ее Антоша за плечи. — Ну, скажи, чем? Женюсь, успею еще... Вот кончу институт, а там посмотрим...
— Гля-я-а-ади, Антоша!.. — вырывалась от него Евстолья. — Как со мной худо станет, забегаешь один-то! А сейчас бы мы постепенно огляделись, взаимно познакомились... Ну, не таи, — она с надеждой смотрела на сына, — может, приведешь девушку-то, а?..
— Ну, мопти-яти! — Выражение это было самым крепким у Антоши, он пользовался им, только когда очень сердился или возмущался чем-то всерьез; так-то парень был уважительный, культурный. — Да нету у меня никакой девушки! Нету — и не нужна она мне сто лет!..
Евстолья после таких стычек некоторое время помалкивала, не приставала к сыну. Но едва Антоша успокаивался, как она снова, заводила разговор о женитьбе.
Парень закончил институт, оставили его работать в городе, в строительной организации. Поставили прорабом на стройку. На стройке люди разные: кто спокойный, кто крикливый, кто интеллигент, а кто ругается, как сапожник и выпить не дурак. Но Евстолья зря за сына опасалась: нашел Антоша язык со всеми и быстро заслужил себе уважение, хоть и не выпивал ни с кем, и материться не выучился, «мопти-яти» изредка только и употреблял. Может, своей непохожестью взял? Кто знает...
Бабы, конечно, Антошу допекали своими насмешками, взглядами и подковыристыми вопросами, но видно было, что не со зла это, а, наоборот, от благодушного и доброго к нему отношения. Молоденькие девчонки — штукатуры, маляры — приходили после училища и, узнав, что симпатичный прораб холостой, пытались с ним заигрывать, рассчитывая занять в Антошином сердце особый уголок. Но Антоша предпочитал личным отношениям служебные, вел себя с девушками вежливо, но без душевного тепла.
— Хошь бы какая девка тебя, дурака, соблазнила! — на весь лужок причитала Евстолья. — Тридцать лет стукнет скоро, а он все не пришей кобыле хвост!..
Антоша пугливо оглядывался на излуцкие избы:
— Мамань, ну чего ты так кричишь? Как будто от твоего крика что-то изменится! Женюсь, мопти-яти...
От работы Антоша получил в городе однокомнатную квартиру. Купил книжные шкафы, перевез из Притыкина книги, которых у Кузнецовых было множество, дорогой музыкальный комбайн-стерео и пластинки. Хотел забрать из дома кровать, но Евстолья не дала — нечего, сказала, старье тащить в новую квартиру, и Антоша купил широкий мягкий диван.
Вести теперь надо было два дома, потому что Антоша у себя ничего не готовил, ел консервы с чаем, а этого Евстолья перенести не могла. И пришлось ей мотаться после работы к сыну в город: наварит щей в большой кастрюле — и домой, в Притыкино: она еще, по совету Антоши, корову приобрела.
— Вишь, как хозяйка-то нужна тебе! — стыдила Евстолья сына. — А ты все жилы из меня тянешь! Мотаюсь, как челнок, без отдыху!..
— Да чего ты, маманя, ездишь-то? Знаешь, поди, что я могу лучше тебя все сварить! — отвечал Антоша. — Просто возиться неохота, столько времени терять... Я лучше почитаю или, вон, музыку послушаю — видишь, какие наушники отличные? Консервы — тоже нормально. В горячем виде — первое, в холодном — второе. Дешево, питательно, а главное — быстро! Еще телевизор скоро возьму в рассрочку — тогда уж и на консервы, мамань, времени не останется!
— «В рассрочку»! — зло хлопала Евстолья крышкой кастрюли. — Лучше бы жену себе взял в рассрочку, толку-то больше будет!
— Ну, мопти-яти! — возмущался Антоша. — Опять про то же! Маманя, охолони! Если тяжело тебе ко мне ездить, давай я ужинать в Притыкине стану. Последним излуцким автобусом — обратно сюда.
— Ближний свет! — фыркнула Евстолья. — То-то времени у тебя будет и на чтение, и на музыку...
Кузнецовы поднатужились и взяли красные «Жигули». Теперь Антоша ездил обедать к матери, а в выходные дни возил ее к себе в гости: Евстолья мылась в ванне, подолгу сидела на балконе, озирая окрестности, слушала через дорогие наушники Русланову, а вечером королевой ехала в «Жигулях» обратно.
— Девки, чего смотрите-то?! Хватать надо Антошу Кривого! Городские невесты, глядите, отобьют! — заводила в клубе разговор перед танцами заведующая Манька Федякина. — Жених-то — первый класс: и машина, и квартира с теплой уборной...
Девки хихикали, друг перед другом показывали свое безразличие к Антоше Кривому вместе с его холостяцкой долей, но каждая соглашалась в душе с Манькой: парень подходящий. А вот как это Антоше показать, никто не знал: женским обществом Кузнецов по-прежнему не интересовался.
Тогда Евстолья начала действовать сама. Приедет Антоша к матери в гости, глядишь: то одна незамужняя девка за солью через лужок бежит, то другая. Зайдет, сядет и сидит, на Антошу глазеет, разговоры разговаривает. А мать — нет, чтобы соль отдать и — «до свидания», — за стол усаживает, чаем потчует, привечает — улыбается...
Первой за солью пришла Галя Кривозубова, бледненькая худая почтальонка. Галя родилась семимесячной и с тех пор никак не могла набрать нужного веса — вечно, как тростинка, худосочная была. Характеру Галя была тихого, молчаливого. На почте бабы ее хвалили за добросовестность, трудолюбие и скромность и, зная Галин характер, сами подыскивали девке жениха. И когда Евстолья в сельпо пожаловалась, что не может женить своего Антошу, продавщица Соня ей присоветовала:
— А ты, Толя, позови в гости Галю-почтальонку. Оба тихие-скромные, глядишь, и сладится дело-то у них?!
Может, и сладилось бы у Антоши с Галей, но, увидев вблизи Галину худобу и бледность, Евстолья засомневалась в почтальонке: «Мне ведь, поди-ко, хозяйка в дом нужна, а не обуза... И корову обрядить, и избу обиходить... А эта и чугун, наверно, в печь не посадит — надсадится...». Встретив на следующий день девушку, Евстолья прошла мимо, не поздоровалась, не заговорила, не ободрила — другой раз Галя не забегала.
Клавка Половинкина явилась в Притыкино сама. Едва пропылили по Излукам красные «Жигули», едва собрала Евстолья сыну на стол, как в дверь постучали. Не то, что тихое поскребывание Гали Кривозубовой — это был стук властный, уверенный: Клавка была в себе уверена вполне — с восьмого класса за ней увивались парни, да не мелкота какая-нибудь, одноклассников Клавка в упор не видела! Взрослые парни крутились вокруг нее с вполне определенными намерениями. И хоть Витька Козырев, вернувшись из колонии, осуществил это намерение, оставив, как память, Клавке дочку, уверенности в себе и в своей красоте Клавке дочка ничуть не убавила.
Половинкина зашла так, словно ее ждали с нетерпением:
— А вот и я! Здравствуйте, тетя Толя. Здравствуй, Антоша, — бойко заговорила она с порога. — Чего это ты редко стал к матери приезжать? Совсем тебя что-то не видно...
«Тебе дак не больно и надобно его видеть», — с неприязнью подумала Евстолья: ну-ко, Клавка начнет Антошку сватать! Хоть и надобно ему жениться, а выбор должен быть — объедки со стола Витьки Козырева собирать не пристало!
— А я к вам за солью пришла, — тараторила Клавка без умолку, вылупив на Антошу свои коровьи с поволокой глаза. — Клёпу спать уложила, дай, думаю, сбегаю к Кузнецовым.
— Кого? — удивленно поднял от борща глаза Антоша.
— Клёпу-то? — засмеялась Клавка. — Да я так свою Райку зову. Дочку...
«Клёпа...» — злобно посмотрела на нее Евстолья. — То-то и оно, склепал тебе Козырев клёпу, ты и пристраиваешься вместе с ней, ищешь, где бы мужика богатого оторвать!.. Шла бы уж!..».
— На, Клавдия, тебе соли, — Евстолья подала Половинкиной деревянный жбан. — Сыпь, сколько надо... Гляди, ребенок-то там один грыжу наревит, когда проснется...
— Да вы что, тетя Толя! Клёпа у меня спит долго! Да и не маленькая уже — четыре года, реветь не станет зря! — отмахнулась от Евстольи Клавка и снова обратилась к Антоше:
— Раз так редко сюда наезжаешь, наверное, хорошо тебе в твоей городской квартире? Может, дролю какую нашел? — игриво усмехнулась и перекинула на грудь толстую косу. — Смотри, Антоша, мы с излуцкими девками проверим! Своего жениха просто так не отдадим!..
Антоша зарумянился.
— Приезжайте, мопти-яти, проверяйте... — сказал вдруг. И улыбнулся
У Евстольи сердце так и опустилось: «Гли-ко, ты, чего делают!.. Ой, гнать надо Клавку отсюдова поганой метлой!..».
— Антон, отвези-ко меня в город, — сказала она, сурово сдвинув брови. — Давай доедай побыстрее, и поехали...
Антоша удивился:
— А зачем в город? Сегодня выходной. Магазины, мамань, не работают...
— К тебе хочу заехать! — сварливо ответила Евстолья. — Кастрюлю надо забрать под огурцы!..
— Ну ладно, я пойду тогда тоже, — засобиралась гостья. — Спасибо за соль, тетя Толя...
Антоша смотрел в окно, как по лужку красиво уходила от них уверенная в себе Клава Половинкина, а Евстолья пристально смотрела на сына. Потом он повернулся к столу и молча стал доедать остывший борщ.
— Не-е-ет, ты, батюшко, не молчи-и! — накинулась на него мать. — Ты говори-говори, чего перед бабой хвост распустил?! В гости приглашаешь!.. Ишь ты, соли ей надобно!.. Насыпать бы этой соли, куда следовает, чтоб не таскалась к порядочным людям!.. Нет, ты не молчи, Антошка! Сказывай, для чего Клавку в гости позвал?! Может, замыслил в отцы к козыревской клёпе записаться?!
— Да что ты, маманя, — развеселился Антоша. — Я же так просто сказал, без умыслу. Сама же всегда учила с людьми вежливым быть!
— «Вежливым»... — передразнила Евстолья, стараясь не показать смущения. — Из вежливости-то в дом сразу не больно нужно звать...
Хоть и доказывал Антоша, что ему никакой разницы, кто пришел — Галя Кривозубова, Клавка или сам господь бог, — все-таки Евстолья решила срочно найти сыну новую невесту: чтоб уж точно забылась Половинкина. Бабы присоветовали доярку Любку Ветрову.
Любка Евстолье не глянулась: больно выделялась та мощью и ростом даже из своих совсем не хилых подруг.
«Еще бить будет Антошу-то, — переживала Кузнецова. — Он ведь смирный у меня, тихий... Ну-ко, чем не угодит!? Это ведь смертоубийство начнется! Прибьет еще парня...». Не лежала душа у Евстольи к Ветровой и из-за грубых ее усмешек, из-за бойкого и вредного характера. Эдак она и ее, Евстолью, запросто отошьет, ежели чего не по ней сделает, даром что свекровь!.. А еще не хотела Евстолья, чтобы невестка у нее вечно в штанах ходила — Любка платьев вообще не признавала: в брюках «и в пир, и в мир, и в подоконье». Варвара Ветрова махнула на дочь рукой, устав от бесполезных уговоров и увещеваний: «Наплевать!.. Делай, как хочешь, и ходи, как хочешь! Хошь голая!..».
Мучили Евстолью сомнения. Конечно, если брать Любку как хозяйку, — вроде, и не худая девка: деловая и шустрая. Эта не то, что чугуны, она и Антошу-то подымет, не охнет, здоровая, как памятник!.. Колебалась Евстолья сильно, но действовать было надо — Половинкина ей в невестки никак не годилась.
В один из вечеров, когда Антоша уехал к себе, Евстолья обрядила на скорую руку корову и вышла в огород — работа там найдется всегда, и не пропустишь, когда доярки из летнего лагеря возвращаются: Любка каждый день мимо Кузнецовского дома проходит. Полоть Евстолья толком не могла — часто отвлекалась, разгибала спину и смотрела на дорогу. Любку она углядела издали. Засуетилась, начала отряхивать от земли руки. От волнения даже раскраснелась.
— Здравствуй, Любаня...
Сказала — и замялась в нерешительности: чего дальше-то говорить?
— Здравствуйте, тетя Толя, — Любка остановилась. — Труд на пользу.
— Спасибо... — Язык у Евстольи решительно не ворочался.
А Любка глядела на нее ехидно и ухмылялась:
— Не иначе, тетя Толя, вы мне Антошу сватать собрались!.. Неужто свое сокровище мне отдадите?!
Ветрова расхохоталась. Стояла перед Евстольей огромная, нахальная, и противно ржала. У той аж внутри все перевернулось. «Ну, уж нет! — разозлилась. — Не бывать этой роже в нашем доме! Пущай лучше еще Антоша в холостых походит, но уж Любку-то на порог не пущу!..».
— С чего это ты взяла? — Евстолья сделала удивленные глаза. — Я тут просто стою. Воздухом дышу! Вижу: ты идешь — поздоровалась.
— А-а-а, — разочарованно протянула Любка. — Я-то думала... Ну, ладно. Я пошла тогда... До свиданья, тетя Толя...
— До свиданья, — сухо отрезала Евстолья.
...Приехала на каникулы Ирка Федякина. Евстолья раньше ее и в счет не брала — малолетней ей Ирка казалась, а тут увидела в сельмаге и прямо опешила: до того девка хорошенькая стала! И повзрослела здорово: вдалеке-то от отца-матери воспитание быстрей идет. Поговорила Ирка с Евстольей, на вопросы вежливо ответила, уважительная девушка.
Обратно, как в Притыкино шла, Кузнецова только про Ирку Федякину и думала. И сама себе удивлялась, что до сих пор про нее, как про невесту Антошину, подумать не могла. «Молодая? — рассуждала Евстолья. — А и хорошо: слушать хоть Антошу станет! В университете учится девка — умная, значит. Глупостей не допустит!.. Будет невестушка с таким образованием... Живут Федякины справно, породниться с ними не грех. Костя — мужик сурьезный, не Пантюхе Дятлову, пустобреху, чета. Ирка к труду приучена с малых лет — сидеть белоручкой не станет...». Вспомнила Евстолья, как Ирка домашних своим письмом про иностранного жениха разыграла, и, хоть раньше осуждала девку, теперь вдруг подумала, что хорошо, если молодуха веселая будет.
Никак не могла придумать Евстолья, как ей Ирку в гости к себе зазвать. За солью, конечно, девка через все село не побежит. Прямо сказать, что сватать ее за Антошу будет, тоже нельзя: Костя первый заупрямится — скажет, рано еще дочке невеститься. Тут надо, чтоб, как в природе, естественно и просто, все случилось. Голову сломала Евстолья, покуда надумала: решила позвать Ирку, чтоб рассказала та про самые хорошие магазины в городе, — мол, съездить хочу, покупки разные сделать. Неделю высматривала Кузнецова Иринку — хотела с глазу на глаз уговориться про встречу, чтоб не помешал кто-нибудь да не сказал, что Евстолья что-то темнит, потому как в город ездила не раз и знает не хуже Ирки все магазины там.
Ну, а Ирка не догадалась ни о чем.
— Зайду, конечно, тетя Толя, — согласилась сразу. — Вот только на неделе не получится: мы с папкой косить на Ягодную поскотину поедем, до выходного. В воскресенье забегу.
А Евстолья и рада-радешенька: Антоша-то в выходной весь день в Притыкине!..
Евстолья к Иркиному приходу подготовилась: поставила под навесом самовар, конфет положила в сахарницу, блинов напекла. Антоша подозрительно поглядывал на мать, но ничего не говорил. «Будешь ты, батюшко, сегодня с девушкой учиться разговаривать, — думала Евстолья и радовалась. — Может, толк выйдет?..». Антоша хотел в избу уйти — почитаю, мол, там — но мать вытащила из сарайки старую раскладушку и сказала, что на свежем воздухе лежать много полезнее. Антоша возражать не стал, устроился на раскладушке. А Евстолья, чтоб он в самый главный момент в избу не сбежал, сходила и закрыла дверь на ключ.
Ирка пришла, когда Антоша маленько задремал. Принесла с собой карту и еще от руки рисованные чертежи, как в разные магазины проехать. Евстолья все взяла, поблагодарила и усадила Ирку пить чай. А сама пошла мимо раскладушки да будто ненароком задела Антошу. Тот вздрогнул и проснулся.
— Гости у нас, Антоша, — ласково сказала Евстолья. — Садись-ко, чаю с Иринушкой попьешь...
Парень не то ото сна не очнулся, не то Ирки застыдился, что спал среди дня — глаза заметались, засуетился, книжку мнет и ничего, кроме «Здравствуйте...» сказать не может. А потом вскочил и в дом кинулся. «Беги-беги», — посмеялась над сыном Евстолья. — Живо вернешься!..».
Но Антоша как в воду канул. Ирка чаю попила, поболтала немножко с Евстольей и ушла.
— Антошка-а! — кликнула Кузнецова. — Анто-о-он!.. Никто не отозвался. Евстолья обошла дом, посмотрела в машине, заглянула в курятник: Антоши не было нигде. От злости у нее даже дух захватило.
— Ну, доберусь я до тебя! — говорила Евстолья в бессильной ярости. — Что же ты за нескладёна-то, господи?!..
Она начала собирать чашки после чая: свою, Иринину... Антошкин чай стоял нетронутый. Евстолья отхлебнула глоток и будто хватила живительной влаги — голос у нее набрал крепости и громкости:
— Женишься, нет ли?! Поди, хватит мне нервы мотать, жилы из меня тянуть! Хозяйка нужна дому!.. Я ведь не вечный двигатель, скоро на других оборотах жить стану, а ты, сотона ты эдакая, останешься, как перекати-поле!.. О-о-ой, тошнехонько мне!..
Евстолья допила чай и продолжала кричать — знала: Антоша где-то рядом, слышит все.
— Бабы-то говорили: «Утешенье к старости...». Эко «утешенье»! Да кабы знала — оженила бы к концу школы, внукам бы уж десять годов было, а то и поболе!.. Не-е-ет, берегла, остерегала... Дожили, батюшки мои — девок боится! Посмешищем меня среди людей сделал! Ну, найду я тебя, Антошка!..
Она прислушалась. На лужайке у крыльца степенно расхаживали куры, негромко рассуждая о чем-то с хмурым рыжим петухом. О сухую бревенчатую стену скреблась Степанида — точила когти. Рядом резвились котята, шурша в траве щепкой. Будто вздрагивая, встряхивали ветками деревья, отгоняя шаловливый ветер, путавшийся в листве...
И вдруг Евстолья отчетливо услышала: «Мопти-яти...». Она обернулась и ретиво кинулась на голос: в угол огорода, где под старым тополем притулилось крепко сбитое известное строеньице. Антоша был там.
— Антошка-а?! — Евстолья судорожно замолотила в стенку.
В ответ послышалось сопенье, смущенное кашлянье и Антошин шепот:
— Мамань, отвертку мне подсунь под дверь... Она там, в ящике с инструментом...
Евстолья перестала стучать.
— Отвертку? — переспросила она. — По кой прах тебе отвертка?! Свихнулся совсем?!
— Ну, нужно, понимаешь?! — умоляюще сказал Антоша. — И не кричи, ты, мамань, так...
— Ну-ко, открывай давай! — Евстолью обуяла ярость. — Отвертку ему надо! Открывай — я тебе дрына дам! Дрыном женить буду!.. Стыдобушка! Это скажи кому — засмеют ведь: куда от девки спрятался!
— Ничего я и не прятался... — Антоша от переживаний осип. — Зашел только... А начал открывать — защелка не работает... Проворачивается, и все... Никак не открывается...
— Ой, да больно и добро-то! — Евстолья завопила так, что ее наверняка было слышно половине Излук. — Больно и хорошо! И сиди ты там хошь всю жизнь! До морковкина заговенья! Жених чертов! От страха, поди, свернул шпингалетину-то: боялся, наверно, что девка за тобой сунется... О-о-ой, тошнёхонько мне!..
— Маманя, да успокойся ты... — попробовал умерить материн пыл Антоша. — Голосишь, как иерихонская труба, мопти-яти! Принеси отвертку лучше — откручу, может, защелку-то...
— Ой, уж нет! — Голос Евстольи, как жаворонок, взмыл под самые небеса — теперь, видать, слушали ее все Излуки. — Ой, уж нет! Ты у меня там, сыночек, посидишь! Ты у меня жить теперь в уборной будешь!.. «Мопти-яти!» — передразнила она Антошу. — Жених лешев!
В Излуках было тихо. Все село с любопытством прислушивалось к крикам, несущимся из Притыкина. Понимали: опять Антоша Кривой невесту отверг... Смеялись. И жалели Евстолью...
А через месяц Антоша сказал матери:
— В воскресенье у тебя гости будут...
Сказал так, что Евстолья и спрашивать ничего не стала: поняла сразу, какие это гости. Сердце у нее заволновалось, она от радости даже прослезилась. «Наконец-то! — утирая слезы, думала Кузнецова. — Слава богу, нашел!..»
В воскресенье Евстолья с утра настряпала пирогов, вырядилась в модное платье и даже покрасила оранжевой помадой губы. В красном углу, где висели все Антошины грамоты за примерное поведение и хорошую учебу в школе и за коммунистическое отношение к труду на работе, Евстолья поставила две табуретки — для молодых! — а сама присела у окна, выглядывая гостей.
Завидев красные «Жигули», Евстолья вышла на крыльцо. И обомлела... Сын открыл дверцу, и из машины привычно и неторопливо вышла уверенная в себе Клавка Половинкина. Антоша бережно взял на руки большеглазую Райку, удивительно похожую на мать.
— Они тоже теперь Кузнецовы, мама... Мы поженились... Вот такая история, мопти-яти...
...В красный угол Евстолья молодых не посадила. Там Райка играла с безымянными сыновьями кошки Степаниды...