Марина Дерило
КАК ДЕДКО ВАНЯ ЖЕНИТЬСЯ ХОТЕЛ
Дедко Ваня овдовел. Его Елена Константиновна померла от водянки. Два раза разносило ее от воды как, что остановилась она необъятной и пухлой, как перина: ткни пальцем и услышишь, как мягко и податливо расступится под кожей вода. Два раза дедко отводил жену в больницу. Хорошо хоть, приемный покой был через дорогу. Елену Константиновну оставляли там надолго. Дедко Ваня проведывал жену каждый день. Смущенно покрякивая, когда Елена Константиновна начинала вдруг причитать со слезами, мол, куда я тебе такая нужна.., украдкой гладил ее по руке, отдавал гостинцы, которые закупала в городе дочь Валентина, и уходил, отмечая себе, что Елена Константиновна малость похудела, и радуясь этому.
Иногда во время дедовых визитов в коридор выходила врачиха, которой старик побаивался за трубный голос и за то, что курила папиросы. Врачиха подходила тогда к дедку Ване и говорила:.
— Поправляется твоя бабушка! Скоро мы ее домой выпишем!...
И правда: два раза жена возвращалась похудевшая так, что платья, едва не лопавшиеся раньше по швам, болтались на ней, как на палке. И жидкого мало пила Елена Константиновна, и таблеток да порошков, прописанных врачихой, потребляла великое множество, но прошло время, и снова стала разбухшей и толстой. И не смогла в третий раз помочь медицина: идти в больницу Елена Константиновна отказалась. Шепнула как-то в промежутке между стонами, которые разрывали дедку всю душу: «Помру я скоро, Ваня...» И так она это шепнула, что дедко понял: недолго еще протянет жена...
Сидел в сараюшке, служившей ему мастерской, плакал, утирал коричневой рукой с негнущимся большим пальцем слезы, жалел Елену Константиновну и думал, как будет жить дальше. Конечно, Валентина дочь хорошая, не бросит отца. Внучки подрастают... Тоже, вроде, девчонки не худые: старшей, Варваре, пятнадцатый годок пошел, Нинка на эту осень год в школу записана. Внучки и в сельпо сходят, если ему надо, и помочь когда что... Живут тоже не далеко: через стенку — дом один, двери разные. Когда-то и комнаты были смежные, и вход общий, но после Валентининого замужества дедко заложил двери бревнами, законопатил все, оклеил и прорубил себе с Еленой Константиновной вход с другой стороны, добавив пристройку: кухню и веранду.
Дедко был плотником «от бога» — и дома в селе звали его рубить, и конюшню колхозную, и ремонт где сделать: полы, там, перебрать или крышу перекрыть... Дедко Ваня любил эту работу. Вставал на заре, забирался в свой рабочий пиджак, складывал в сумку инструмент и отправлялся «на строительство».
Варвару, внучку любимую, тоже обучал плотницким премудростям. Варька в садик не ходила, родители целый день на работе, воспитывали ее больше дед и бабка. Дедко Ваня брал девку с собой на стройку или сажал в мастерской, когда работал у верстака, и внучка перебирала кудрявые стружки, забавляясь ими. Года четыре было Варьке, когда сделал дедко Ваня ей маленькие, будто игрушечные, молоток и топорик.
— Это теперь твой инструмент. Работай! — Дал ненужные ему плашки, гвозди, и Варька надолго замолчала в своем углу, колотя по гнущимся гвоздям и громко сопя от усердия.
— Что ладишь-то, Варюшка? — спрашивал дедко Ваня, утирая девке нос подолом своей рубахи.
— Корапь! — гордо отвечала Варька.
Упрямая оказалась! Все же сбила два бруска большущим гвоздем. Правда, испытания тот корабль не прошел: затонул в луже сразу после пуска. Варька не заревела. Постояв в раздумье, хмуро направилась обратно под дедов верстак и принялась за новый «корапь».
Дедко Ваня таскал внучку и на стройку. Сам влезал на крышу и, оседлав бревно, ошкуривал его до гладкого. Варька подхватывала длинные, мокрые от выступившего сока лохмотья лыка, облизывала их и, задрав вверх головенку, кричала: «Деда, сладко-о!...» Возилась в куче ароматных опилок: рыла норы, лепила куличи. Елена Константиновна приносила им обед прямо на стройку. Воткнув в дерево топор с отполированным за много лет работы топорищем, дедко Ваня спускался вниз. А Варька обезьянкой взлетала по шаткой лесенке наверх и носилась по скользким розовым бревнам, рискуя свалиться. Елена Константиновна пугалась всерьез:
— Расшибется девка!
Дедко Ваня только довольно посмеивался:
— Не расшибется — дедушкина внучка!..
Варька же, слыша, что говорят о ней, хватала киянку и деловито простукивала пазы, набитые ватой и паклей:
— Деда, там было худо, а я забила хорошо!..
Елена Константиновна качала головой:
— Не тому ее учишь! Не девка — супарень растет какой-то!.. По кой прах ей твои топоры?! Девушка ведь будет... А тут — басурманка!..
— А пригодится! — вслух сказал дедко Ваня и вздрогнул: до того задумался, что показалось, будто наяву спорит опять с ним Елена Константиновна. «Э-эх, Лена...» — вздохнул старик и, кряхтя, поднялся с приступочка сараюшки. Зашел вовнутрь, в дальнем углу раздвинул рейки и тонкие доски, вытащил несколько ровных широких и толстых тесин. Аккуратно положил на землю. Одну закрепил на верстаке. Ласково прогладил ее рубанком и проверил рукой: гладко ли. Дедко начал ладить жене домовину...
... На поминках дедко Ваня напился до беспамятства. Это была третья жена, пережитая им. Первая померла во время родов: жили они всего-ничего, и дедко уже не мог даже вспомнить, какой она была. Вторую унесла оспа, от которой из всей деревни спаслись дедко Ваня с сыном Васильком — в то лето ставили в дальнем селе пятистенок, и плотник с парнишкой работали там. Елена Константиновна вышла за вдовца молодой красивой девкой с длинной гладкой косой до пояса и стала доброй женой и доброй матерью. Прижили они еще Валентину, больше детей бог не дал... В войну пришло из-под Сталинграда казенное письмо, где говорилось, что Василек уже никогда не вернется в родное село, и Елена Константиновна голосила по нему, как по родному, и шаль черную носила, тоскуя по сыну, очень долго.
Хорошая она была жена, и жили они дружно, хоть и не больно широко. Водкой дедко Ваня не баловался, потому от малого сильно хмелел. Редко выпадало, что приводили его друзья-товарищи под руки домой. Но — бывало. Дедко трезвел, едва приближались к воротам. Старался идти бодро и еще на улице несмело звал: «Лена-ай, а, Ле-е-на-ай...» Едва жена появлялась в дверях, дедко Ваня сникал окончательно. Робко признавался:
— Я... вот... выпил маленько...!
— Уж ви-и-жу! — решительно выхватывала его у провожатых Елена Константиновна и толкала в спину к дверям:
— Ох, сотона ты, сотона проклятая!.. Иди ты, сотона, домой, не блазни тут на людях-то!
Дедко силился самостоятельно преодолеть порог, но преграда было выше его возможностей. Тогда Елена Константиновна заволакивала его в дом и торкала на кровать. Дедко Ваня никак не мог удержать голову и стукался о стенку лбом.
— Стукнулся? — будто бы жалея, спрашивала Елена Константиновна. А потом добавляла: — Так и надо! Пьяница несчастная!.. Ирод!
Дедко Ваня не возражал и некоторое время безропотно помалкивал. Но вдруг, словно очнувшись, взвивался:
— Ты-ы!.. Баба ты... противная!..
В ответ на это Елена Константиновна лупила дедка. Правда, пылу она тратила больше на слова. Тут уж не скупилась: «Паразит!.. Много ты кровушки у меня выпил!..» И мелко-мелко барабанила по дедковой спине. Выходило-то громко: девки Варька с Нинкой, аж обмирали от жалости и страху, да только сам дедко Ваня чуял, какую малость силы вкладывала в свои руки Елена Константиновна. Конечно, он не выдавал ей, что чует ее жаление — даже постанывал под шибко звонкие удары: «Лена-ай... Ох, и больно!... Полегче, Лена-ай!...» И больше не сопротивлялся — послушно засыпал, не поднимая головы. Елена Константиновна стягивала с него сапоги с портянками, укрывала старой собачьей шубой, шепотом остерегала внучек, чтоб не шумели, и отправляла их домой. Она берегла своего Ивана...
— Лена-ай... — всхлипнул дедко Ваня. — Лена-ай...
Глаза, красные от слез и вина, заволоклись густой пеленой, и дедко снова заплакал, опустив тяжелую голову. Валентина попыталась было уложить отца на своей половине, но дедко Ваня решительно запросился к себе. Зять проводил его, уложил и вернулся к гостям.
... Дедко Ваня сполз с кровати и упал на пол. Он выпил столько водки, что стерлись для него грани реального и прошлого. Дедко злился, что Елена Константиновна долго не подходит на его зов, то шептал, то начинал кричать. Он забывался в тяжелом сне, потом просыпался и снова звал жену. Зять, который не испытывал никогда большой любви ни к теще, ни к тестю, несколько раз стучал дедку в стенку и матюгал, пытался его успокоить. Но старик не понимал, чего от него требуют — он ждал и искал свою вдруг пропавшую жену...
Дедко Ваня запил крепко. Валентина, измотанная руганью мужа, не раз приходила ночью к отцу, орущему, как заведенный: «Лена-ай... Лена-ай!... Лена-ай!...», уговаривала его. Тот, принимал дочь за жену, успокаивался, послушно засыпал, но не надолго. В конце концов, Валентине тоже надоели пьяные отцовские «фокусы». Она махнула на него рукой, и, чтоб вопли дедка были слышны меньше, плотно закрывала все двери и заставила мужа на смежную с дедковой стену перевесить ковер.
Отец с матерью спали, а Варька не могла спать. Она никогда не плакала на людях и только ночью, когда все спали, давала волю слезам: лежала с открытыми глазами, а горячие струйки стекали по ее щекам на подушку. Варька едва сдерживалась, чтоб не всхлипывать, и с трудом глотала огромные комки, которые один за другим подступали к горлу. Она прислушивалась к возне за стеной, к воплям и стонам, и ей казалось, что дедко тоже умирает: бабушка так же кричала в последнюю ночь. И когда страшная картина ярко вырисовывалась в Варькином сознании, — она вопила на весь дом:
— Ма-а-ама-а!.. Ну, не спите!.. Ну, пожалуйста!.. Может, дедушко умирает?!.. Ну, сходи к нему, мамочка, дорогая моя!..
Отец сквозь зубы матерился, Валентина сиплым ото сна голосом уговаривала дочку:
— Да будет тебе, ради бога, Варвара... Ни днем, ни ночью покоя нет! Спи... Не помрет твой дедушко. Вино в ем гуляет, вот он и придуривает. Отойдет.
Дедко Ваня и впрямь отошел. Перестал пить. Начал бриться и следить за собой. Подштанники и нательную рубаху стирал сам, а простыни и наволочку отдавал дочери. Валентина распределила обязанности между девками: Варьке досталось мытье полов и уборка, а Нинка-меньшуха выполняла дедковы магазинные просьбы — бегала в сельпо за молоком, за чаем и за сахаром. Когда привозили хлеб, сообщала об этом деду и, получив денежку, бежала «за мягким».
Дедко Ваня не любил теперь сидеть дома. Ковырялся в огороде, что-то стругал и колотил в своей мастерской, а то выходил за ворота и садился надолго на скамейку, когда-то сделанную им перед палисадником, опирался на клюшку из поломанной лыжной палки и замирал, неподвижно глядя вдаль.
— Гли-ко, дедко Ваня-то до чего сдал! — шептались досужие излуцкие старухи у колодца. — Похудел, почернел... Елена довела, царствие ей небесное...
— И чего было не жить?! — удивлялась больничная санитарка Сима. — Скотины не держала сроду, особо не утруждалась, дедко не пил, не бузил, бить ее не бивал — с чего сердце-то больное?!.. Все нежные какие стали! Поглядеть у нас в больнице: кругом то инфарт, то арифмия...
— Ты, Симка, будто Елену винишь. Грешно... — укоряла санитарку толстая бабка Поля, крепко верующая в бога. — Бог дал, бог и взял. За муки земные примет раба божия Елена райскую жизнь. А что Иван с лица спал, так ведь, как всякой христианин, скорбит он — по жене своей... Буду в церкве — поставлю ей свечку, упокой души...
— Да чего ты, бабушка, со своей религией выступаешь?! — гремя пустыми ведрами, вскинулась доярка Любка Ветрова. — Сказано ведь: религия — опиум народу! Ну, переживает старик. Понятно дело! Одному-то ведь скучно!.. Я дак так думаю, бабы: надо дедка Ваню срочно женить!
Бабка Поля хотела было что-то сказать, но только махнула рукой и дважды перекрестилась. Поджала губы и, злобно зыркая на Любку глазами, спешно заковыляла от колодца. Другие бабы тоже как-то не решились обсуждать Любкино предложение и начали торопливо расходиться. И только Сима, забыв даже о том, что в зубном кабинете врачиха ждет воду, чтоб помыть руки, с интересом и вниманием глядела на молодуху: ее захватила Любкина идея.
— А чего, бабы, — оглядела товарок Ветрова. — Надо ему сосватать одинокую аккуратную бабушку, и пусть они на закате своих дней поживут, ровно голубки.
Бабы молчали — современный взгляд на эту проблему их маленько пугал. Сима тоже молчала, хотя в душе уже согласилась с Любкой. Она даже и кандидатуру могла бы предложить: свою. Одинокая — старика схоронила лет десять назад и жила теперь одна в маленькой хибаре на берегу реки. Аккуратная? Спросите хоть кого в больнице, как санитарка Сима Водолазова моет пол и убирает кабинеты — ни разу даже самая придирчивая комиссия не сказала плохого слова! Уж, наверное, дома поддержать чистоту и порядок сумеет. И постирает дедку — много ли ему, там, стирать-то? Портки да рубаха! И сварит...
От колодца Сима ушла после всех. Врачиха в зубном кабинете даже не отругала ее, памятуя о всегдашней точности своей санитарки. Она лишь удивленно посмотрела на Симу, но та не заметила ее взгляда.
Дня через два дедко Ваня решил сам сходить в магазин за молоком: Нинка убежала к соседям играть. Да и самому дедку захотелось выйти в «центр», где он давно не бывал. Дедко купил три литра молока, постоял с конюхом Лелькой у сельпо, потолковал о снеге, которого нынче маловато, и двинулся домой с клюкой в одной руке и с таркой — в другой.
Дедка Ваню подвели глаза. К дому вел мосток, перекинутый через канаву. Старику показалось, что до моста всего только шаг, и он шагнул. И съехал в канаву, вылив на себя молоко. Чертыхаясь и проклиная Нинку, дедко Ваня шарил вокруг себя руками: искал очки, которые соскочили с него во время падения, — без очков сложно было выбраться из канавы.
Сима выносила помойное ведро, когда увидела дедка Ваню, облитого молоком и елозящего по канаве.
— Дедушко, — наклонилась она над стариком. — Давай-ко руку...
Хоть и казалась санитарка по сравнению с Еленой Константиновной меньше, суше и тщедушнее, руки у нее были рабочие, сильные.
С дедком Сима справилась легко: выволокла его из канавы, не обращая внимания на отказы, под руку проводила старика до дверей. Не пожалев халата, подолом стряхнула остатки молока с дедкиной ватной пальтушки. Дедко Ваня смущенно и сбивчиво благодарил Симу и торопился в дом, вконец сконфуженный.
Это было второе за неделю опоздание в работе санитарки Водолазовой. Врачиха из зубного кабинета посмотрела на нее удивленно и строго. А Сима, радостная, с благостной улыбкой на обычно поджатых губах опять не заметила ничего. Ее тряпка так и танцевала в руках. Кончив уборку, она быстро переоделась и поехала в город. Это было совершенным нарушением установленного порядка: в город Сима ездила два раза в месяц — один раз после пенсии, второй — после зарплаты в больнице. Покупала городского хлеба, постного сахара и баранок. Тут до пенсии и зарплаты было еще нескоро, и бабы, знавшие Симин порядок, удивились, заметив ее на остановке.
Но удивляться пришло время на другой день, когда санитарка Водолазова явилась на работу с покрашенной в огненный цвет и завитой на шесть месяцев в медное кольцо головой.
Днем Сима обыкновенно бегала домой: покормить поросенка Яшку, который маялся в тесном закутке под крыльцом, и самой перехватить чего-нибудь. От больницы к реке шла прямая дорога — ходу-то всего две минуты! Но Сима в рыжем перманенте решила изменить свой маршрут: можно к реке и через прогон попасть, если идти мимо дома дедка Вани. И подгадывала теперь санитарка свой обед так, чтобы старик сидел в это время на скамейке перед палисадником. Пойдет она ведро выносить, глянет в сторону дома дедка — если он на месте, значит, тотчас Сима обедать заторопится.
Проходя мимо старика, она старалась не молчать: обязательно приостановится, о здоровье спросит, про погоду поговорит. А чуть попривык дедко Ваня к постоянной собеседнице и стал маленько откликаться, Сима дальше пошла: про дочь начала выпытывать, про внучек интересоваться — помогают ли, не обижают ли старика. Дедко поначалу всем доволен был: поесть Валентина заносит, и девки забегают — пол моют, «приборку» делают... Сима слушала его, понимающе кивала, хитровато щурясь, а потом говорила:
— Да уж, поди, дедушко, делают-то все не по охоте. Вот ты, я гляжу, все тут сидишь, а когда бы Валентина посидела с тобой, али девка которая — дак ведь не посидят! И словом-то, наверно, лишним боятся обмолвиться...
Увидев, что дедко задумался, Сима с чувством вздыхала:
— Где уж им понять нашу старикову долюшку, ох-хо-хонюшки...
Когда санитарка уходила, дедко продолжал думать на эту тему. И выходило, что верно Сима говорила: не понимают его ни Валентина, ни внучки. Про зятя дедко думать не стал: они всегда были с ним «в контрах». Проносит давеча Нинка кастрюльку:
— Дедушко, тебе мама суп велела отнести — токо разогрели, ешь скорей!
— Сами-то хошь поели?
— А нам мама окрошку сделала! — уже из-за двери крикнула Нинка.
Суп был мясной, душистый, наваристый. Дедко с удовольствием управился с ним, все мясо сгрыз с кости и даже мозг из нее вытряс. Но сейчас дедко Ваня вдруг по-другому подумал про этот суп: «Мне дак суп, а сами дак окрошку?!... И ведь даже не села меньшуха, не поговорила — фр-р-р, и нету! Ишь ты, как собаке, кость кинули, и все!..» От таких мыслей у дедка Вани вдруг запершило в горле, и он горестно замигал: «Никому-то я не нужен... Так в одинокости и помру...»
Вечером, когда Варька пришла мыть пол, дедко был не в духе. Говорил, что ему и так добро, можно и не убирать, все равно никто не заходит, а он — слепой, не видит грязи. Варька удивилась дедову настроению, обозвала его старым ворчуном, вымыла до улицы полы, а потом вернулась к старику:
— «Маяк»-то сегодня читал? Про наши Излуки написали: будут расширять, дома каменные построят...
Дедку Ване было очень любопытно узнать про статью подробнее, но он упрямился:
— Совсем ослепнешь от газет-то! И так очки, вон, какие толстые дали...
Варька взялась было читать дедку вслух, но он сварливо напал на нее:
— Покой дай старику! День-от был, дак никто не зашел, а на ночь глядя, принесло тебя! Голова у меня болит!
Так Варька и ушла, не взяв в толк, чем она дедка разозлила. А дедко Ваня лежал на печке и все не мог уснуть — не шли из ума слова Симы про старикову долюшку. И начал дедко припоминать обиды, причиненные ему после смерти Елены Константиновны Валентиной, нелюбимым зятем и внучками. Обид было, правда, негусто. Зятек любезный с ним не разговаривает — так это давным-давно началось, и если конкретно все разбирать, то, может, и дедко сам в чем виноват — так что старик начал сразу про дочь думать.
Как-то было некогда Валентине, и, она попросила отца не менять постельное белье еще три дня: мол, буду стирать, все заодно и соберу. Дедко не больно и настаивал: неделя или десять дней — разница невелика. Но это тогда было не обидно. А сейчас наплыла на дедка такая к себе жалось, что он даже вспотел немного. А когда суп еще раз вспомнил да молоко, которое из-за Нинки на себя пролил, совсем горько ему стало.
Так и проворочался дедко Ваня до раннего рассвета. Когда Валентина пришла топить печь, притворился, что не слышит, и, уткнувшись носом в коробку с луком, даже стал тихонько похрапывать. Дочь ходила тихо, чтоб не разбудить его. Поставила в печь чугунок с картошкой, на плиту — чайник и вышла: дома тоже печи топились. Дедко Ваня мстительно подумал: «Ходи-ходи, все тепло у меня выдует, пока ходишь! Да тебе, поди-ко, все одно, токо бы протопить, чтоб люди не говорили, что старика морозишь! На самом-то деле пущай выдувает..»
Но Валентина пришла, когда надо. Проверила картошку, выгребла головешку в ведро с водой и закрыла трубу. Кирпичи на печи накалились, и дедушкиной спине было жарко. Но он уговаривал себя, что и натоплено худо, и печка не горячая, и в избе холодно. Едва дождался, покуда уйдет зять с дочерью на работу, Варька с Нинкой — в школу и в садик. Сполз с печи, влез в валенки с галошами, поел картошки с оставленными на столе грибами, выпил чаю и засобирался на улицу. Надел собачью шубу, побитый молью треух, снял с гвоздя клюшку, которую смастерил из лыжной палки, и засеменил во двор. Там погреб было снег от крыльца, но быстро запарился и пошел отдыхать на скамейку перед домом.
Сима Водолазова скоро приметила старика. И удивилась: «Больно рано вышел-то сегодня. Может, случилось что?!»
Прямо в халате она кинулась к дедку:
— Доброе утро, дядя Ваня. Каково спалось?
Дедко Ваня встрепенулся и сходу выложил Симе про суп и про печку. Сима понимающе кивнула:
— Знаю я, знаю... Эдак живешь, покуда себя можешь обиходить. А как заболел да устарел — они на тебя живо рукой махнут! Прыткие нонче молодые, не до нас, стариков, им...
Сима еще что-то стрекотала про молодежь, и дедку было спокойно слушать ее тихий вкрадчивый голос. Он даже и думать забыл про то, что при жизни Елены Константиновны он на дух не выносил эту больничную санитарку с хитро поджатыми губами. Любить ее в селе никто не любил. Сима была до того охоча до денег и до того жадна, что даже детей иметь не захотела: чтоб ни с кем делить ничего не пришлось.
Все Излуки жалели Митрия Водолазова, мужа Симы. Работал он, как вол. Добрый был печник. На печи, Митрием сложенной, можно было ставить знак мастера — гарантировано, что печка жаркая, не угарная, экономная. А вот ласкового слова от своей благоверной не слыхивал: «Сколь заплатили?... Мог бы и больше взять!» И дня не бывало, чтоб Митрий дома сидел-отдыхал. Сима не давала ему роздыху: «В Борисове печь у Васьки Рыжего дымить стала — сходи... Вчера Петровну встретила — в лазарете печь перекладывать надумали, я сказала, что пошлю тебя...» Из крепкого мужика, каким был в молодости, к пятидесяти годам Митрий превратился в сухого дерганого старичонку, стал крепко попивать и помер в больнице от какой-то нервной болезни. «Выжала Симка соки из Митрия, — говорили потом по Излукам. — Всю жизнь мужика, как язва, ела! Денег-то он ей наработал — хоть лопатой греби! Она, прорва, даже поминок настоящих не справила. За копейку удавится!..»
Но годы шли, про Митрия потихоньку забыли, а Сима жила незаметно, работала санитаркой и получала пенсию, к себе никого не звала, ни к кому особо не ходила. И теперь вспоминать про то, что она мужика своего, как ржа железо, съела, стали все реже и реже. Только осталась к ней неприязнь у стариков-сельчан. А тут дедко Ваня про все это забыл. Он слушал ласковый голос Симы, глядел вдоль улицы, и было ему хорошо и светло от чего-то. Глядел-глядел дедко и вдруг увидел, что санитарка стоит перед ним в халате, и заторопил ее:
— Ты бы ко мне зашла, Сима, в гости... Все повеселей будет...
— Когда? — живо отозвалась та.
— Дак хошь сегодня, — дедко Ваня обрадовался. — Чайку попьем... Зайдешь?..
... Варька летела из школы, как на крыльях: четыре пятерки зараз получила! Родители до шести на работе, Нинка в садике, а поделиться хотелось как можно скорее. Она выскочила без платка и без пальто на улицу, толкнула дверь к деду... Было заперто. Варька дернулась еще раз. Закрыто. «Странное дело! — Подумала она. — Сроду дедушко не запирался...» Девочка потопталась на крылечке и пошла в дом. Походила в растерянности по комнате. То он на нее из-за газеты вызверился, то вдруг дверь на крюк заложил... «А если... — Варька отчаянно испугалась своей догадки. — Если он... помер там?!» Она подскочила к соседней с дедовой комнатой стене и забарабанила, что было силы, кулаками:
— Дедушко!.. Открой! Дедушко-о!.. Дедко-о-о!..
Прислушалась. И собралась, было, снова заорать, но вдруг услышала за стенкой какое-то шевеление, шаги, тихий говор. «Живой!» — обрадовалась Варька и крикнула:
— Дедушко, открой, я к тебе счас приду!..
На дедовом крыльце Варька увидела выходящую санитарку Симу Водолазову и дедка, который был в новой сатиновой рубахе — он что-то бормотал Симе, жал ей руку, улыбался и часто помаргивал. Старуха в ответ тоже улыбалась и ласково ворковала:
— Ну-ну, ты уж иди в дом-то... Замерзнешь, не лето, поди-ко... Да и годков не семнадцать...
У Варьки вдруг стало холодно в животе: чего эта рыжая кикимора притащилась к дедку? Да еще с ним как-то странно разговаривает! Как кошка, ластится!.. А дедко-то! Орел-гвардеец: ручку ей жмет!.. И нос красный — приложился, видать, к бутылочке! Варька обошла Симу, не спуская с нее злых глаз, и сердито сказала дедку:
— Пошли! Нечего тут любезничать! И так весь дом уже выстудил!
Подтолкнула его к двери и повернулась к Симе:
— Чао-какао, бабушка. Свидание окончено!
Симу аж передернуло от такого нахальства девчонки.
— Не к тебе пришла, милая, не тебе меня и выгонять! — гордо сказала она, продолжая стоять у крыльца. — Попридержи язык-то, девушка, не то укорочу!..
— Катитесь колбаской по Малой Спасской! — перебила ее Варька.
— А то как бы я ваши рыжие кудели не выдрала! Так отделаю — ни один парик не подойдет! Красотка Кабаре!
Варьке еще много чего хотелось сказать, но от злости слова сразу не находились, и она замолчала. И тут дедко Ваня, уже поднявшийся было на крыльцо, круто рванул назад и едва не упал. Ладно, хоть за перила успел ухватиться!
— Ты-ы!.. — Взревел он на Варьку. — Не сметь на нее так говорить!.. — После нескольких попыток дедко, наконец, выпрямился, но перила из рук не выпускал. — Это, мо быть.., твоя новая бабушка!..
Сима осмелела и даже шагнула к крыльцу.
— Че-е-во-о?! — Варька так и взвилась. — «Бабушка?!» Я ей щас такую «бабушку» покажу, что ни одна больница не примет!
Она угрожающе двинулась на санитарку, и та испуганно попятилась.
— Свататься, значит, приперлась? — Она ткнула в воздух фигу. — Невеста без места! У-у-у... — двинулась на Симу Варька, и вид у нее был угрожающий и отчаянный.
Санитарка заторопилась к калитке.
— «Жених»... - всхлипнула Варька, вталкивая дедка Ваню на кровать. — Старый козел! Я вот еще маме расскажу про твои выходки! Она тебе покажет «бабушку»! Тогда узнаешь...
На столе стояли две стопки и недопитая бутылка водки, лежали крупно нарезанные куски пирога. «Невеста позаботилась!» — зло подумала Варька. На блюдце валялся смятый окурок папиросы.
— Ого! — Варька с издевкой захохотала. — У тебя, дедушко, невеста-то современная: и перекрашенная, и завитая, и курящая, и пьющая!..
Дедко Ваня молчал. Только грустно улыбался да изредка покряхтывал. Варька подошла к его постели:
— Нет, ты мне скажи честно: в самом деле, что ли, одурел от любви к этой рыжей кочерге?!.. Дак учти, на всякий случай, что тебе уже восемьдесят, а ей только шестьдесят! Она тебе в дочки годится!..
Дедко упорно помалкивал. Тогда Варька крикнула с отчаянием:
— А про мою бабушку можешь больше не говорить! Она не твоя!.. И не дед ты мне никакой! Катись к своей вобле, а к нам даже не возвращайся!.. Предатель!..
И убежала, хлопнув дверью. Дедко Ваня полежал — тихо, прислушиваясь. Потом наморщил лоб и покрутил головой: хотел припомнить Симин образ. Но вместо него выплыло вдруг откуда-то иконное лицо Елены Константиновны. Оно было видно так отчетливо, что дедко Ваня даже морщинки все на щеках разглядел. Мертвая жена глядела на него, не мигая, прямо и серьезно. Старик беспокойно заерзал на кровати.
— Вишь ты, какая оказия... — виновато пробормотал он. — Чуть не забыл я тебя, Лена...
Глаза у Елены Константиновны были Варькины. Только печальнее да светлее — выплакали за жизнь свой цвет, настрадались... Варька вообще в бабушку удалась. Потому любил ее дедко Ваня больше, чем младшую внучку — Нинка вся в зятя пошла.
«А про мою бабушку можешь больше не говорить!.. — старик будто снова услышал Варькин голос. — Она не твоя...»
— Да что ты, Варюшка... — чуть слышно обронил дедко Ваня. — Нечистый, видать, меня попутал... Роднее вас у меня все одно нету...
Лицо Елены Константиновны тихо ушло из памяти дедка Вани. И он враз уснул: словно провалился куда-то в темень. Спал крепко, без снов.
...Сима Водолазова поставила перед поросенком бадью с картошкой.
— Жри, Яшка. Недолго тебе осталось жить-поживать. Скоро твоей тушенкой да рубцом закусывать станем!
Она наклонилась к Яшке и почесала ему за ухом. Поросенок хрюкнул от удовольствия и зачавкал быстрее. Сима, забывшись, уткнулась взглядом в бадью с убывающим пойлом и застыла. «Дом свой я сразу продам. У него и просторнее, и теплее. А если меня наследницей сделает — и Валентинину половину потом к рукам приберу!.. Хозяйкой буду! Квартирантов стану пускать... Ох, заживу...» Симе стало сладко от этой мысли, и она улыбнулась.
На другой день санитарка часто выскакивала на улицу. Да бесполезно все: скамейка у дедовых ворот пустовала. «Как бы не слег, болезный»,— подумала она, когда шла на обед мимо дома дедка Вани и старательно высматривала старика.
Дедко Ваня был во дворе. Он сидел у крыльца на шоферском сиденье, которое притащили откуда-то девки. Сима поглядела по сторонам: никого. Она решилась найти во двор, приблизилась к крыльцу.
— Добрый нонче день, дядя Ваня. Как спал-почивал?
Дедко Ваня внимательно посмотрел на нее сквозь очки.
— Я говорю, чего на скамеечке-то не сидишь, как положено? — Сима прибавила голосу. — Не заболел хошь?
— Здоров, — сухо уронил дедко Ваня. Пожевал нижнюю губу и добавил:
— Ты, куда шла, дак иди, Серафима. И сюда боле не захаживай. Я вчера, видать, не в себе маленько был, когда хвост перед тобой распустил... Дак уж прости, ежели... И прощевай, Серафима.
Губы у Симы сложились в куриную гузку и исчезли — будто пуп, завязанный крупным узлом. Она потопталась немного на месте. Злость поднималась в ней волной и просила выхода.
— Чертов пенек! — горько сказала Сима. И плюнула от отчаяния на крыльцо. Потом повернулась и медленно пошла к воротам.
Дедко Ваня подышал еще маленько морозным воздухом и вернулся домой. Там он нашел районный «Маяк» и внимательно прочитал статью о будущем Излук...