***

Марина Дерило
АЛЕНКИНА УХА
— Аленка, к нам бабушка переехала! — Соседская Наташа даже запыхалась. — Столько всего привезла! Пошли скорее к нам!..
Аленка лепила с дедушкой рогульки
 Она вопросительно посмотрела на него.
— Беги, Оленушка. Вишь, подруга зовет... А рогульки я доделаю, не сомневайся!
— Деда и моего куличка не забудь! — Аленка торопливо положила вылепленную птичку на противень, отряхнула ладошки о подол платья и побежала за Наташей.
Бабка Нюра раньше жила в соседней деревне. Ее видно, если выйти в поле за домом и встать на цыпочки. Правда, идти  все равно далеко, и ноги устают. Аленка была прошлым летом в гостях у бабки Нюры с Наташей. В деревне совсем тихо и мало домов, а прямо на дороге растет трава. Бабка Нюра жила с дедушкой Егором в большом доме с высокими подсолнушками у крыльца. Наташин брат Саша почти каждый день ездил к ним на велосипеде — возил туда свежий хлеб. Когда копали картошку или косили сено, с Сашкой ходил и его отец — дядя Петя. А в праздники соседи всей семьей отправлялись в деревню. Тетя Люда пекла для стариков пироги и очень боялась, чтобы не подгорели, — она старалась угодить бабке Нюре
Бабка Нюра — суровая и величавая, как царица, старуха — ходила через Излуки в городскую церковь и на обратном пути всегда заворачивала к дочери. Наташина мама — огромная, толстая, с высокой прической на голове — торопливо, будто в чем-то провинилась, отчитывалась перед бабкой Нюрой в делах и усажива-ла ее за стол: «Выпейте хоть чайку, мама, на дорожку». Старуха намертво закреплялась у окна и, сурово глядя в чашку, распекала дочь: «Зря, Людмила, деньги транжиришь. Магнитофон Сашке купила — баловство одно: ведь поломает скоро! Не давай часто играть. Пусть радио слушает». А Наташина мама и так не давала Саше магнитофон: закрыла его салфеткой, чтоб не пылился, и поставила на крышу ходячую куклу.
Хоть и живут Аленка с Наташей по соседству — зимой только пруд перебежать, — Алёнка бывает у подружки редко. Играть у Наташи не интересно, тетя Люда так и смотрит за  ними и ничего не разрешает: ни фантики посмотреть, ни кукольную одежку сшить, ни в прятки поиграть. Только сиди на стуле, и все. В большой комнате нельзя ни к чему подходить близко и трогать руками — еще уронишь или разобьешь что! А когда однажды Аленка положила на гладкий блестящий стол свою ладошку, Наташина мама схватила тряпку и стала сердито вытирать пятнышки от пальцев. «Привыкла дедкины самоделки руками хватать! Вещей-то сроду хороших не видывала!..» — ворчала она. Аленка тогда обиделась за дедушку — такого большого стола с резными толстыми ножками не было ни у кого во всех Излуках!
После этого Наташа не звала Аленку в гости и сама не приходила. Когда Аленка ловила в пруду тритонов, Наташа была на другой стороне и смотрела — ей хотелось перейти к Аленке, но у окна стояла тетя Люда, и Наташа делала вид, что не замечает подружку. Потом у Наташи умер дедушка. Аленка видела его раза два, и он ей не понравился: серые волосы торчали в разные стороны, нос блестящий и розовый, как кукла-голыш, глаза моргали часто-часто а ресничек не было совсем. И голос — как стекло в форточке: с трещинкой. Алена узнала, что у Наташи теперь будет только одна бабка Нюра, а дедушки Егора уже никогда не будет. Аленка очень хотела увидеть Наташу, старательно высматривала ее и однажды увидела: она помогала матери полоть клубнику и когда заметила, что Аленка за ней подглядывает, начала кривляться и прыгать по борозде, как задавака, и Аленка ушла: у нее тоже много своих дел.
На дороге против соседских ворот Аленка увидела телегу с лошадью Звездочкой. На телеге стояли два больших сундука, кованных железом, а сбоку, на самом краешке, примостились конюх Ленька и бабка Нюра в черной одежде. Бабка держала на коленях горшок со столетником и ни на кого не смотрела — по бороздкам-морщинам ее лица скатывались слезинки. И она не вытирала их. Здесь собралось много народу. Старухи сморкались и вытирали платками глаза, жалостливо смотрели на бабку Нюру, шептались. Наташа потянула Аленку за рукав:  старухи расступились, пропуская их, и девочки зашли во двор. Там были тетя Люда с дядей Петей и Сашка. Они втаскивали в дом железную кровать с высокими ножками на колесиках. Кровать никак не проходила в дверь,  будто упиралась. Тетя Люда ругалась, что они поцарапают ей все стены,  дядя Петя вспотел и тяжело сопел от напряжения, а Сашка что-то сердито бурчал под нос.
— Это бабушке? — деловито спросила Наташа.
— Ты пока на ней спать будешь, — отрезала тетя Люда.
— Не хочу я на этой! — сморщилась Наташа.
— Да хоть ты-то отстань! — отмахнулась от нее тетя Люда.
Наташа уже собралась зареветь, но услышала шепот Аленки:
— У меня тоже такая. На сетке здорово прыгать! И спать мягко!..
— Ну да! — дернула плечом Наташа. — Ну, ма-а-ам, ну, пускай она на железной спит...
Тетя Люда хотела что-то сказать. Но тут она вдруг заметила Аленку и улыбнулась:
— Леночка, ты что-то у нас давно не была. Заходи почаще... Теперь, правда, тесновато у нас будет, ну да ничего. — Она посмотрела на людей, толпившихся вокруг телеги с бабкой Нюрой. — Надо побыстрее с этим делом развязаться. Девчонки, таскайте мелкие вещи.
— Сундук открывать? — удивилась Наташа. — Чтоб все смотрели?!.
— А и  пускай поглядят! —   сказала, тряхнув своей «башней», тетя Люда. — Поди-ко, не все столько имеют!..
Наташа дала Аленке держать шкатулку из разноцветных ракушек, вытащила маленькое зеркало и рамку для фотокарточек. Свысока посмотрела на любопытствующих старух и грохнула крышкой сундука.
— Пошли домой, — сказала она бабке Нюре, безучастно сидевшей с цветком в руках.
Бабка послушно сошла с телеги и тихонько пошла во двор, неся перед собой столетник. Слезы застыли на ее веках. Аленка посмотрела на подружку.
— Наташа, а что бабушка плачет?
— Она все время плачет, — отмахнулась та. — Мама сказала: поплачет да перестанет...
Вечером, когда Аленка похвалилась, как помогала соседям, отец поглядел на нее холодно: «Куркули к бабкиной сберкнижке подбираются, не иначе. Денег-то им все мало. Ишь, какой прием устроили! Понапрасну Людмила Егоровна убиваться не станет...».
На следующий день на задворках у соседей висели плюшевая жакетка, тяжелый ватный салоп с вытертым рыжим воротником, широкие юбки и вязаные выгоревшие кофты. Вокруг стоял тяжелый дух старых лежалых вещей. Охраняла их сама бабка Нюра. Наташа с Аленкой крутились тут же. Тетя Люда несколько раз выглядывала в окно, спрашивала, не хочет ли бабка Нюра чаю или пирогов, не устала ли она, не взопрела ли. Потом вышла на задворки сама и увела бабку в дом.
— Пошли! — позвала Наташа и Аленку. — У нас — перестановка! Сашка будет в большой комнате спать, а мы с бабушкой — в маленькой. Ей полированную кровать поставили!..
Широкая деревянная кровать пыжилась от белизны покрывала и взбитых подушек. В угол втиснулась и неуклюже высокая койка на металлических ножках.
— А я на этой уродине буду спать! — горестно вздохнула Наташа. — Все для бабушки стараемся...
Бабка Нюра неслышно вошла и села на пушистое покрывало, отрешенно глядя перед собой.
— Ты зачем на кровати расселась?! — возмутилась Наташа. — Пачкается ведь!..
Бабка Нюра испуганно поднялась и виновато посмотрела на внучку. В дверь заглянула тетя Люда.
— Чего шумишь? На бабушку ругаешься... Бабушка больше не будет на кровать садиться, не кричи. Бабушку надо любить!
Наташа сердито посмотрела на мать:
— Сама ведь говорила!..
— Ничего, ничего... — Тетя Люда засуетилась и подтолкнула девочек к двери: — Идите, гуляйте, бабушка отдохнет.
- Столько  у нас хлопот  с бабушкой! — совсем как взрослая вздохнула Наташа...

… — Куркули-то бабкин дом за десять тыщ загнали! — возмущался, подвыпив, отец. — Теперь бабка им ни к чему! Пенсия маленькая, много не выдоить Людмиле Егоровне. Заклюет она мать, Антанта толстозадая...
Аленка поняла только одно: бабка Нюра не нужна тете Люде и дяде Пете. А зачем они привезли ее с сундуками из деревни? И почему тетя Люда так радовалась?.. Даже кровать полированную дали! А теперь: «Не нужна»...
Летом у Аленки всегда много дел. Надо помочь дедушке натаскать для поливки бочку воды из пруда. Вместе с Таней прополоть грядки: сорная трава растет быстрее, чем клубника, морковка и репа. Еще нужно проверить тайник с разноцветными стеклышками под старым тополем у конюшни. А еще... В скворечнике, кажется, появились птенцы: скворец со скворчихой летают в домик друг за другом, торопятся, червячков и мошек ловить не успевают. Аленка заберется на крышу сараюшки, в которой дед хранит дрова и грабли с косой, и наблюдает за птицами. Про все забывает, едва ее домой дозовутся!
А тут как-то засобиралась бабушка Поля в город. Пообещала купить Аленке гостинец и оставила их с дедом домовничать. Сестренку Таню в пионерский лагерь отправили, мама с отцом на работе, бабушка на весь день уехала, к вечеру лишь приедет... Одна Аленка с дедом во всем доме.
— Давай хозяйничать! — предложила Аленку деду, и тот согласился:
— Ну, давай, Оленушка, командуй...
Аленка поставила стул в угол, где висели бабушкины иконы, и быстро влезла: на главной, самой большой и самой красивой картинке, по бокам от серебряной тетеньки с маленьким ребеночком приклеены разноцветные камушки. Эти камушки были очень похожи на леденцы, которыми однажды угостила Аленку Агния Барабукина. С тех пор Аленке всегда хотелось потрогать камушки на бабушкиной иконе: как посмотрит она в угол, сразу во рту сладко делается и леденцов хочется. Но при бабушке проверить никак нельзя: у нее за той иконой вица хранится, которой Аленке за баловство и самовольство попадает. А тут бабушки нету! Аленка колупнула камешек ногтем. Камешек оторвался, и Аленка сразу слезла со стула. Может, бабушка еще и не заметит? Вон, сколько их там осталось! И вовсе это не леденцы и не камушки: какие-то маленькие раскрашенные скорлупки!..
Дедушка возился на кухне.
— А ежели нам, Оленушка, уху сварганить? Бабку накормим, когда приедет. Сами наедимся...
Аленка внимательно поглядела на деда: догадался он про ее баловство или нет? Кажется, не догадался!
— Давай, деда, уху! Чур, я буду варганить!..
Аленка больше всего на свете любит дни, когда они с дедом уху варят. И дедушка тоже такие дни очень любит.
Дед порылся в кармане и вытащил несколько монеток.
— Вот тебе деньги. Сбегай, внученька, к Лене-рыбачке, купи рыбы. Поди-ко, она уже вернулась с рыбалки. Беги, Оленушка, — ноги у тебя молодые, быстро обернешься. А я покуда щепок насобираю для печки...
...Аленка что есть духу мчится через прогон. Это место она недолюбливает: в прогоне пасутся гуси, и, когда Аленка проходит мимо, они начинают вытягивать шеи, шипеть, как проколотый мяч, и быстро-быстро шлепают навстречу. Аленка однажды еле убежала от сердитой гусыни — та даже палки не испугалась! Но через прогон намного скорее будешь у реки — другая дорога целую улицу огибает, поэтому и бежит Аленка коротким путем, хотя сердце в пятки уходит. Кажется девочке, что даже денежки у нее в кармане испуганно вызванивают: «Не было бы гусей! Только бы не было!..» А гусей и в самом деле нет: то ли хозяйка позвала, то ли на речку за вожаком ушли — уж больно жарко солнышко припекает с утра!
Пробежала Аленка прогон, выскочила на дорогу. А там уж и спуск к реке. Отдышалась, пошла по лесенке спокойно, не торопясь. Внизу, на плоту, на белой от солнца и воды скамейке сидят две старухи из инвалидского дома: слепая баба Саша и тетка Лена-рыбачка. Их Аленка хорошо знает: они много раз в гости к бабушке приходили.
Аленкина бабушка некоторых гостей очень любит — с ними она подолгу пьет чай из самовара, угощает их городскими мягкими конфетами и баранками, разговаривает про Излуки и про какие-то праздники, которые Аленкины родители почему-то не отмечают, а бабушка на них убирается в доме и ходит в церковь. А есть еще другие гости, они ходят редко, но когда бывают, бабушка Поля говорит с ними мало, на стол не собирает и даже не присядет в это время, как будто ей очень некогда. А потом, когда гости уходят, бабушка долго ворчит, гремя посудой в буфете: «Какого лешего, прости господи, ходят? Людям отдыха никакого! Знают ведь, что не больно рады — все одно тащутся!..»
На самом-то деле бабушка добрая! Вот бабку Агафью Аленка вообще-то тоже не очень любит — бабка черная, страшная, скрипучая, — но ведь она совсем одна живет в старой маленькой избушке на краю села! Избушка похожа на старую баню: окошки грязные, бревна на стенах темные, из пазов клочья пакли торчат, и перед дверью даже ни крылечка, ни скамеечки нет — у входа две грязные доски, и сразу дверь в кухню с чадящей керосинкой и низким потолком. Конечно, в таком доме боязно жить одной, вот бабка Агафья и ходит по селу, высматривает, не случилось ли чего. Она всегда первая узнает, когда у людей несчастье, и спешит в тот дом: людям уже не до Агафьи, они ее не гонят, а, наоборот, просят помочь, посидеть, сделать что-нибудь. Поэтому, наверно, в селе и не любят бабку Агафью, что она с несчастьем в дом заглядывает, но Аленке ее все равно немножко жалко. И когда бабушка Поля поскорее выпроваживает черную старуху, Аленка переживает за Агафью.
Еще Аленкина бабушка не любит, если приходит к деду конюх-дурачок Ленька, старый дядька, который любит поговорить, но говорит очень быстро и непонятно: как будто положил в рот горячую картошку и перекатывает ее, чтобы не обжечься. Аленка всегда старается заглянуть дядьке в рот — может, в самом деле он картошку прожевать не успел? А бабушка выставляет Аленку из комнаты и сердито говорит деду: «Шли бы на улицу. Вишь, ребенок таращится — на кой прах ей сызмальства уродства людские видеть?! Да и Леньке пора лошадей кормить...»
Зато когда приходит слепая баба Саша, бабушка торопится собрать на стол, ставит самовар и долго не отпускает гостью, занимая ее разговорами. Сразу видно, что она очень рада. Аленке тоже нравится,  когда приходит баба Саша, она совсем не похожа на других излуцких старух.
Баба Саша всегда держит голову прямо, будто прислушиваясь к чему-то, и если скажет: «Идет кто-то», — через некоторое время и Аленка услышит шаги. Баба Саша может даже узнать по шагам человека, если знакомый. Аленка верит, что она слышит, как мыши под полом бегают, и очень этому удивляется. Слепица любит рассказывать Аленке сказки, все они не похожие на бабушкины и непонятные. Аленка никогда не дослушивает их до конца, старается потихоньку улизнуть.
Баба Саша до того толстая, что когда ходит, живот у нее колыхается, как мягкая подушка. Говорит она негромко и приглушенно. А книжки у нее совсем не похожи на Аленкины: в Аленкиных буквы черными букашками расползаются по страничкам и картинок разноцветных много, а в книгах бабы Саши нет ни одной буквы — какие-то бугорки с острыми верхушками. «Я, Олена, пальцами читаю», — объяснила как-то баба Саша. Но Аленка не поняла, как это — «читать пальцами»? Ведь ничего не видно! И картинок в тех толстых книгах нет... Потому Аленка всегда приносит старухе свои книжки и старательно объясняет: «Смотри на картинку: вот деревня, вот лошадка бежит, сено везет. Гляди, какая красивая!..» Баба Саша внимательно слушает, кивает белой головой, и Аленке в это время кажется, что старуха чуть-чуть приоткрывает свои всегда закрытые глаза.
Аленкина бабушка папиросный дым не любит. Это знают все мужики и никогда не суются к ним в дом с куревом. Вот только одна тетка Лена-рыбачка не боится бабушку и нарушает ее запрет: сядет на диван, рядом костыль прислонит, вытащит папиросу и курит. Тетка Лена ходит, тяжело опираясь на костыль. Костыль старый, он уже потрескался и скрипит, когда тетка идет. И кажется тогда, что у нее три ноги, одна — деревянная. Тетка Лена всегда говорит, будто сердится: голос у нее грубый и громкий. Аленка знает, почему тетку зовут Лена-Рыбачка. Она ловит рыбу, а потом выходит к сельпо и продает ее. Тетка Лена вся пропахла сырой рыбой. Запах невкусный, остается надолго, может быть, поэтому в Излуках и сторонятся старухи-рыбачки. И хоть все люди охотно покупают у тетки Лены рыбу, редко кто зовет ее в дом. А у Аленкиной бабушки тетка Лена бывает часто. Гостит долго. Воздух становится синим от ее папирос, и после ухода еще долго пахнет в доме табачным дымом, но бабашка Поля не ругает тетку Лену. Это все потому, что тетка Лена-Рыбачка всегда вместе с бабой Сашей приходит. Они — подруги. Аленке странно, что такие старухи говорят про себя, как про маленьких девочек — «подруга». Она всегда смеется, когда, собираясь уходить, тетка Лена-Рыбачка громко говорит бабе Саше:
— Ну, подруга моя дорогая, пора нам домой отправляться: на ужин опоздаем...
И тетка Лена, и баба Саша живут в доме инвалидов. Этот дом стоит на берегу реки и похож на школу, в которую ходит Аленкина сестра Таня: большой, деревянный, в два этажа, в нем много окон, они широко и светло глядят на реку. В хорошую погоду на скамейках перед домом и на высоком крыльце сидят аккуратные бабушки в одинаковых халатах из бумазеи и беленьких платочках. Аленка с бабушкой не раз ходила к бабе Саше в гости, и инвалидские старухи хорошо знают девочку. Сначала Аленке казалось, что все эти бабушки совсем одинаковые, кроме бабы Саши и тетки Лены-рыбачки. Но потом, когда девочка со всеми познакомилась, оказалось, что бабушки в доме инвалидов разные. 
Аленка заходила и в дом. Баба Саша живет на втором этаже, в большой комнате — палате. Аленка удивилась, когда они пришли туда в первый раз: на двери висела стеклянная цифра  «4» — ни у кого в Излуках она не видела, чтоб на комнате был номер. Только на домах.  И Аленке тогда очень захотелось, чтоб и в ее с Таней комнате на двери  была какая-нибудь цифра. Но бабушка Поля почему-то заругалась на Аленку и сказала:
— Упаси тебя бог, девушка, от таких нумеров на дверях! Дом нужен каждому человеку. Дом! А не дверь с нумером!..
Аленка не поняла, отчего бабушка так раскипятилась. А та рассердилась не на шутку:
— Это ведь до смерти маяться на людях!  Не укроешься никуда... «Обчее»-то, конечно, — добро, да и «свое» должно быть... По мне, дак хошь бы вода с хлебом, да дома!..
Тут вдруг тетка Лена-Рыбачка соскочила со своей кровати и без костыля, глубоко припадая на больную ногу, быстро заковыляла к Аленкиной бабушке. Схватила ее за рукав и торопливо заговорила:
— Да ты погляди, Поля, какая у нас тут красота-то! Чисто, светло, спокойно... Ежели хочешь знать, не в каждой городской квартире такие полированные кровати!.. А уж какой уход-то за нами! Доктор навещает... — Она оглянулась на дверь, как будто звала этого доктора. — Сестра приходит...
Баба Саша сидела на кровати, покойно опустив белые руки на колени, слушала свою подругу и согласно кивала головой. А тетка Лена громко, будто спорила, доказывала Аленкиной бабушке, что в инвалидном доме жить намного лучше, чем в своем:
— Разве ты, Полина, на дню четыре раза ешь, да еще по режиму? А мы — всегда! И мясо, и молоко, и творожок — свеженькое, вкусное!.. 
Но хоть и громко кричала тетка Лена, хоть и поддакивала ей с кровати баба Саша, смотрела Аленка на старух и никак не могла поверить их словам: уж больно печальное было лицо у бабы Саши, а у тетки Лены — наоборот, слишком веселое, но не такое, как всегда, когда она рассказывает про свою рыбалку, а будто понарошку. Вот так Наташкина мама радовалась, когда бабку Нюру они в дом взяли — улыбается и говорит ласково, а все равно не по правде получается...
Так Аленка тогда и не поняла: хорошо жить в инвалидном доме или нет. Хотя именно с тех пор полюбила ходить к бабе Саше в гости. Все бабушки ее узнавали издали, и каждая подзывала девочку поближе: щупали платьишко, гладили по голове, совали конфеты. Спрашивали, что делают дед с бабушкой, как живут родители, что купили в дом, хорошие ли соседи. Слушали бабушки Аленку внимательно, кивали головами, обсуждали громко, вспоминали потом свое, а про Аленку забывали.
Излуцких старух в инвалидном доме было немного, жили больше бабки из ближних и дальних деревень со всей области. Давно ли, недавно ли приехали бабушки в инвалидный дом над рекой, а душа у них болела по родным местам. Аленка слышала не раз грустную историю бабы Саши, которая раньше жила в богатой деревне. В семье их было тринадцать детей, все — зрячие, а баба Саша — последняя — родилась слепой. Все равно в семье ее любили, никто не дразнил и не обижал. Умела баба Саша и корову подоить, и дома прибрать, и ребенка чужого понянчить. А потом случилась в том селе большая беда: погорели дотла все дворы. И начали погорельцы устраивать свою судьбу каждый сам по себе. С этой поры и начались ее несчастья. С шестнадцати лет баба Саша мыкалась сперва по родным, а потом и по чужим людям, пока не определили ее в инвалидный дом...
А тетка Лена ушла из дому от недобрых детей. Хотя в деревенских избах много места, но стала она вроде мешать. Еще жили в инвалидном доме одинокие, как бабка Агафья, старухи, у которых никого из родных ни в Излуках, ни на всем белом свете не было. Про этих Аленка решила, что им лучше жить всем вместе.
...Спустилась Аленка по длинной лестнице с выбитыми ступеньками к реке, подошла к скамейке и остановилась: уж больно сердито говорила что-то тетка Лена-рыбачка бабе Саше:
— Вот ведь нонче в город все рвутся! И чего хорошего-то нашли там?! Я дак думаю: скотину не хотят держать. Избаловались все кругом! А ведь сейчас только и обряжать коров-то! Механизьмы кругом, автоматы... Я, бывало, по сорок ведер воды в гору таскала! В стужу-то эдакую, зимой, склизко... И ничего ведь! Вся деревня, почитай, коров-то держала! А теперь... — тетка Лена махнула рукой на берег, где виднелись излуцкие избы, — какая-то тарлыга старая бегает!.. На цельное село одна-одинешенька!..
Баба Саша шумно вздохнула:
— До сих пор свою корову на ощупь помню... Рыжуха... Мама держала коровку-то... Столько нас, робят, без молока не сдюжили бы... Ласковая была коровенка... Морду, бывало, мне на плечо положит и затихнет так. А я ей за ушами чешу... У ней за правым ухом бугорок был, шишка такая небольшая. Я так и помню... Сгорела Рыжуха-то... в тот пожар сгорела, бедная...
— Кабы мне сейчас домой возвернуться, — сказала тетка Лена-рыбачка, — хошь сто ведер стала бы носить на себе, только бы в родной избе обряжаться! Хошь за коровкой ходить, хошь за свиньей... Да вишь, как судьба-то повернула — без дома своего помирать будем... — Тетка Лена обмахнула глаза концом белого платка.
Аленка шагнула на плот:
— Тетя Лена...
Баба Саша оглянулась:
— Олена, ты?
— Ага, — кивнула Аленка и вытащила из кармана копейки. — Деда рыбы хочет, мы с ним уху варить будем. Тетя Лена, ты ловила рыбу?
— Ловила-ловила, на ушицу будет. — Тетка Лена-рыбачка тяжело поднялась, и костыль жалобно заскрипел. Подошла к лодке, начала распутывать прыгающих в сети рыбешек. Ловко нанизала их в связку, протянула Аленке: — Вот тебе рыба. Неси деду.
— Расскажешь потом, вкусна ли уха-то вышла... — сказала ей вслед баба Саша.
— Ладно! — пообещала Аленка, отсчитывая босыми ногами неровно прибитые ступени. Рука с тяжелой связкой не поспевала за девочкой, и засыпающие, блестящие на солнце рыбы летели следом.
Аленка перебежала дорогу и свернула в прогон. На углу стоял дом с забитыми окнами: Мария Подойницына получила квартиру в городе и уехала вместе с детьми. И в старом доме, чтоб не залез никто и не безобразничал, окна заколотили досками. Сколько раз Аленка пробегала мимо этого брошенного дома и внимания на него не обращала: дом как дом — продаст его Подойницына, приедут новые люди и будут в нем жить. А сейчас вдруг посмотрела Аленка на слепые окна и остановилась: окна в доме Подойницыной, совсем как глаза у бабы Саши, закрыты...
Аленка перехватила рыбью связку в другую руку и побежала через прогон. Гусей так и не было: купались еще, видно...
Дедушка уже поджидал у ворот:
— Хороша рыбка! Молодец тетка Лена! Пусть здорова будет.
Он перебирал рыбу ласково и умело: Аленка знала, что дедушка родился и вырос в деревне на большом озере, в дремучих лесах, потому знал толк в грибах, ягодах  и рыбе. Никто лучше его не умел варить уху и жарить рыбу; бабушка Поля не бралась за это занятие, хотя в других домах на кухне все делали женщины. Аленка любила помогать деду готовить уху. У него даже посудина для этого была специальная: невысокий чугунный ящик с расширяющимися кверху стенками.
В кухне затеплилась, загудела плита. Дедушка налил в посудину воды и поставил на огонь.
— Давай-ко, Оленушка, почистим наш улов. — И взялся за нож.
Аленка встала рядом. Ей под ноги ткнулся серый кот Васька и замяукал, требуя свою долю.
— Деда, а в инвалидном доме можно кошек держать? — спросила Аленка.
— Не знаю, Оленушка. Может, при кухне и живут, а так — не зна-а-аю... Это ведь не в своем доме. Поди, заругаются санитарки, ежели каждой старухе захочется кошку завести... А тебе зачем это?
— Просто, — ответила Аленка и замолчала. Потом подставила стул к плите и заглянула в посудину: вода там начала пузыриться.
— Деда, я сама!
— Сама-сама, — согласился дед и подал ей блюдо с голенькими рыбешками.
Аленка осторожно брала их и опускала в белую от пузырей воду.
— Все. Пускай теперь уварится...
...Уха тогда вышла на славу: густая, наваристая, ароматная...
Аленку вскоре увезли в деревню Матюково, к родне. И хоть там часто потчевали девочку рыбниками и даже уху варили, дедушкина уха была самой вкусной.
Лето казалось долгим. В поисках сладкой земляники, в походах за головастыми обабками и в играх с комолым теленком Ромкой отодвинулись куда-то мама с отцом и дедушка с бабушкой, подзабылись подружки, затерялась в памяти бабка Нюра...
К концу августа охладело жаркое солнце, забелели по утрам морозные пятна на лужайке, пожелтел и полег лук на грядках, небо над деревней прорвалось недельным дождем, и Аленку повезли домой.
Отец на радостях кинулся топить баню, а Аленка побежала к Наташе, по которой соскучилась. Прошла было в комнату, но тетя Люда вернула ее к порогу: “Надень-ка тапочки. Ноги-то грязные, чай, по улице ходила!” Наташа лишь мельком взглянула на Аленку — она занималась котенком, который пытался вырваться из маленькой корзинки и громко пищал. Саша сидел за столом, что-то читал, то и дело поглядывая на пушистого крикуна. Из маленькой комнаты неслышно выплыла бабка Нюра.
— Наташенька, ты бы не мучила кота... Он, вишь, как надрывается... — несмело попросила она.
— Не мешай! Я книгу читаю, а ты меня путаешь! — крикнул ей Саша, не отрывая взгляда от котенка. А Наташа и не посмотрела на старуху.
— Мама, не мешайте, пусть дети играют, — высунулась из кухни тетя Люда. — Шли бы лучше к себе.
Бабка Нюра жалко улыбнулась:
— Так ведь животное же... Жалко... Людочка, ты газету не убирала сегодняшнюю? Не вижу я что-то...
— Не знаю! Понедельник нынче! — отрубила Наташина мама.
Аленка тихонько вставила:
— Тетя Люда, сегодня воскресенье...
— Ты молчи! Мы бабке все врем — и какое число, и какой день, — она все равно ничего не понимает! — шепнула сзади Наташа.
А Сашка рассмеялся:
— Нам забыли газеты принести!
— Да ведь я письмоноску-то сама  видала, как же так? — растерянно посмотрела на него бабка Нюра. — Пензия у меня сегодня...
— И куда вам, мама, сейчас деньги?! — раздраженно спросила тетя Люда. — Обуты, одеты, всегда накормлены... Чего еще?   
— Да гостинчик хошь какой бы купила и тебе, и внучонкам...
— Ой, не смешите людей! Я все куплю сама. А вы — на безделье потратите!
Бабка Нюра попятилась в свой угол. Аленка тихонько юркнула за ней. Железная кровать была покрыта старым выгоревшим одеялом. На ней, свернувшись калачиком, лежал котенок, сбежавший от мучителей. На стуле у кровати лежала толстая потрепанная книга в темном лоснящемся переплете с крестом во всю обложку. Бабка Нюра присела на постель и погладила котенка: «Спи, дитятко, спи...» Оглянулась — и словно споткнулась взглядом об Аленку:
— Посиди со мной, девушка хорошая... Расскажи что-нибудь. В деревне, поди, хорошо было? По грибы ходила... И по ягоды... Вёдро стояло, знать, сено доброе коровушкам будет... Моих-то овец Людмила продала, дак, говорят, прирезать пришлось: не ели ничего и домой убегали...
Бабка Нюра говорила монотонно, словно забыв про Аленку, а девочка слушала ее внимательно и серьезно.
— Хватит байки слушать! — входя, оборвала бабку тетя Люда. — Иди домой: мать в баню зовет.
Аленке хотелось слушать дальше. Про овечек с человечьими именами. Про подсолнухи у крыльца... Но бабка Нюра теперь молчала, смущенно поглядывая на дочь. Девочка вышла из комнаты...
— Сходи за бабкой. Пусть хоть в баньке попарится, — сказал отец маме. — Вот и радость у нее будет...
В бане тесно, темно и жарко. Горячий пар лезет в уши, в нос, в глаза, и спастись от него нельзя. Мама посадила Аленку на полок. Вздыхает огненная каменка, черная стена обжигает горячей сажей спину. Сидеть наверху невозможно, но и слезть тоже нельзя: всю скамейку заняла бабка Нюра, белая и пышная, как тесто в опаре. Мама трет ей спину, старуха блаженно щурится и говорит, говорит... Аленка не может слушать, ей жарко и жалко себя до слез — она начинает тихонько поскуливать. И вдруг замирает, даже забыв о нестерпимом жаре, от громкого возмущенного возгласа мамы:
— Да как же им не совестно?!
— Не волнуйся, Галина, — успокаивает бабка Нюра. — Мне там хорошо будет. Мешать никому не буду. С себя-то я все сама постираю. А тут-то я — в тягость... Тяжело им со мной. Места, и верно, мало: повернуться негде... Дак ты уж подпиши, как депутат, бумагу-то в сельсовете, очень тебя прошу. Бога молить буду. Ведь дочка просит...
Мама сердито сдернула Аленку с полка, быстро вымыла, окатила прохладной водой из таза, завернула в полотенце и вынесла к Тане в предбанник.
— Тань, а баба Нюра куда хочет? — слегка отдышавшись, спросила Аленка.
— В инвалидный дом.
— В инвалидный? — Аленка удивилась. Она сразу вспомнила слепую бабу Сашу, тетку Лену-рыбачку и одиноких бабушек из инвалидного дома. — А почему?
— Не вертись! — Таня цепко дернула Аленку к себе и повязала ей платок.
— Она, что ли, инвалид?
— Старая она! — Сестра выпихнула Аленку за дверь.
— ...Бабушка, а почему ты не в инвалидном доме живешь? — спросила вечером Аленка.
— Что это, батюшки мои, с тобой?! — всплеснула руками бабушка Поля. — С какой стати он мне?! У меня есть дед, есть ты, твоя мама, твой папа... Это у кого нет никого, тот живет в доме инвалидов.
— А у бабы Нюры есть и тетя Люда, и дядя Петя, и Наташа, и Саша, и котенок, а она все равно пойдет туда. Она сама сказала!
— Да не уйдет никуда баба Нюра, не уйдет, — успокоила внучку бабушка Поля. — Ее не отпустит тетя Люда — она ведь дочка бабы Нюры, любит ее, заботится... И все любят ее. Никуда не уйдет, не бойся.
Аленка облегченно вздохнула и уснула крепко и спокойно.
...К зиме бабку Нюру отвезли в дом инвалидов.
— У нас с Сашкой — опять своя комната! — гордо сказала Наташа, встретившись на замерзшем пруду. — Аленка, пойдем к нам, поиграем!..
— Не буду я больше с тобой водиться! — мотнула головой Аленка, потрясенная вестью о переезде бабки Нюры.
— Ну и не водись! — Наташа надула губы. — Воображала!.. Если хочешь знать, мне мама давно велела с тобой раздружиться! Я к Илюшке  Громову ходить буду. Громовы не то, что вы — пустосумы!..
Аленка пришла домой, когда дедушка уже разливал по мискам уху.
— Гулена ты, гулена, — ласково поругал он внучку. — Пришлось самому все делать: и за рыбой к Лене-Рыбачке ходил, и чистил, и варил... Едва управился без тебя... Ну, садись, к столу.
Аленка послушно забралась на диван и молча придвинула к себе миску.
— Уж не нашкодила ли где?— подозрительно посмотрела на нее бабушка. — Что форсишь, не ешь? Гляди, остынет...
Аленка заглянула в миску: уха получилась, как летом, когда они с дедом оставались домовничать, — густая, наваристая. И вдруг девочке припомнилось, как тогда, на плоту, баба Саша попросила ее рассказать, какая у них с дедом уха вышла. Аленка отложила миску: «А ведь тетка Лена-Рыбачка, наверно, никогда не ест уху из своей рыбы!» Эта мысль просто поразила Аленку. Всегда у тетки Лены была небольшая связка рыбы. А старух-то в инвалидном доме много. Может, никогда и не ели они такую, как у них с дедом, уху?..
Аленка дождалась за столом, пока бабушка, сердито хлопнув дверью, ушла в магазин, а дед, прикорнувший после обеда на диване, захрапел. Тогда она натянула на себя шубейку, влезла в катанки с подшитыми задниками, и, надев рукавицы, осторожно сняла со стола посудину с ухой. Аккуратно, чтоб не расплескать, Аленка дошла до двери и остановилась. Вернулась к буфету и тихонько, стараясь не потревожить дедушку, открыла стеклянную дверцу: «Отнесу бабе Саше и тетке Лене-Рыбачке ложки. Пускай у них будут свои! Как дома...» В стеклянной дверце буфета отражался соседский дом. Аленка подумала: «Там раньше баба Нюра жила...». Она снова потянулась к буфету и взяла третью ложку...
...Уха совсем остыла, пока Аленка добрела до инвалидного дома. И, наверное, было не очень вкусно. Потому что бабушки ели и плакали. Особенно — бабка Нюра...