Рыбы Монте-Карло
(Путевыводитель)
"- Потрясающая рыба! Я хотел бы иметь от нее троих детей..." (С. Довлатов)
1. Рыбный день – рыбный вечер
Пионом промокнуть губы – двойная радость. И даже больше, если вспомнить Гаргантюа. За это не жалко и заплатить, отдельной строкой в счёте.
– Идём?
У неё частый пульс, и её время – быстрое и ненасытное. Я подаю знак официанту, сейчас он принесёт упражнение на сложение, я его проверю, достану бумажник, наберу много мелких, потом заменю одной крупной и буду дожидаться сдачи, именно что «время – деньги». Сейчас...
Она ёрзает на стуле, мысленно уже где-то далеко. Вскакивает.
– Позвони, когда выйдешь, да?
Да. Да, конечно. Она подходит к двери, аккуратно округлая попка копирует себя знаком бесконечности – и где в ней только прячется шило?
Теперь можно попробовать придержать время, с которым сегодня творится что-то неладное. Если полдень был две тысячи лет назад, то когда же было утро? когда мы сели в автобус и поехали в тот горный городок – как его? – где торчит чудовищный августовский фаллос... да, Ля Тюрби* (смешно: ведь «ля» – значит, она? ), и обрыв – по самое Монте Карло, пара километров и тысяч лет, часовая прогулка. И пляж, и неспелое апрельское море, и рыбы снуют у самых ног, проверяя, кто это к ним пожаловал. А это мы. Здравствуйте, рыбы. Что? Говорите громче!..
Потом – что-то ещё, не помню, не важно, и вот мы сидим в ресторане и едим рыб, и делаем вид, что так и должно быть. И что нам это нравится. И нам плевать, нравится ли это рыбам. Так и должно быть. Если нам и в самом деле нравится.
(Это другие рыбы. Не те, что были у наших ног. Те были живые.
А эти – вкусные.)
Мы не говорим о том, что было вчера вечером. По крайней мере, вслух. Мы пьём вино.
Я рассказываю, как сотворялся мир, будто сам это видел. А теперь вино кончилось, мир завис, и она ушла. Я проверяю l’addition***, достаю бумажник... и вот уже на улице.
Прошёл миллион лет. Больше. Солнце остыло и рассыпалось на фонари и витрины, материя стала ещё темней и загадочней. Я закуриваю, добавляя в эту вселенную ещё один огонёк. Вот и от меня польза. Временная.
Теперь можно и звонить, всё равно не ответит. Потому что было шумно, неудобно, невовремя. Я достаю телефон. Некормленный с позавчера, он укоризненно смотрит на меня двумя оставшимися черточками. Фотографирую парочку, целующуюся на парапете. И ещё раз. Он не видит, а девушка поднимает руку и демонстрирует свою маленькую ладонь. То ли загораживается, то ли говорит «подожди секундочку», то ли случайно. Снимаю это ладошку, и неожиданно телефон возбуждается, начинает вибрировать и петь. Высвечивается, конечно, «А». Это она, всегда первая. Парочка разъединяется, я им улыбаюсь и отворачиваюсь. Телефон дважды повторяет своё «Soon» и затыкается. Было шумно, неудобно, невовремя. Перезвоню позже.
Я делаю несколько шагов и останавливаюсь. Направо пойдёшь – коня потеряешь. Налево – сказку говорит. Впереди – вся жизнь. А отступать некуда. Но коня и так нет, сказка – ложь, впереди – море, позади – череп и кости, рыбьи. Наверное, лучше позвонить. А ещё лучше – сначала выпить.
Я оглядываюсь по сторонам. Ближайший бар – справа. Там, где сказки. Как обычно, проблема избыточной свободы решается правильным выбором цели.
___________
* http://palamos.ru/guide/france/paca/primorskiye_alpy/la_tyurbi/
** счёт (фр.)
2. И ещё о выборе
Я закажу пастис*, это определённо. Мне сейчас кажется, что в нём сплетается слишком много и слишком неслучайно, чтобы этим пренебречь. Само слово, во-первых, где и па, и пас, и пасть, и ещё раз пасть, но уже как глагол, и другой глагол – пасти, и третий – спастись. И ещё чудятся осколки истины и астенический синдром. Во-вторых, его крещение водой, превращающее воду в молоко, будто вино – в кровь, так что и выходит кровь с молоком. В-третьих, хорошо забытый вкус капель датского (детского?) короля. Это анис. Мостик между лекарством и ядом, подменивший полынь горькую (калину красную, рябину кудрявую) в абсенте. "Мальчик, – скажет, – ах, какой у вас акцент! Закажите мне мартини и абсент"**. Не закажу. Только пастис.
Скользкий на языке, свежий во рту, быстрый в горле, горячий в желудке. Ровно то, что мне сегодня нужно, если даже отвлечься от всех коннотаций. Хотя зачем от них отвлекаться? Чтобы вновь думать о... о белой обезьяне?
В баре сумрачно и негромко, но не хватает табачного дыма. Помрём здоровенькими, значит.
Я подхожу к стойке и заказываю коньяк.
Потому что пастис – это аперитив. А после ужина коньяк – самое оно.
___________
* http://ru.wikipedia.org/wiki/Пастис
** http://www.ruthenia.ru/60s/voznes/40/striptiz.htm
3. Прикладной солипсизм
Прибил бы того, кто придумал эту дурацкую фразу, которую потом долго пришлось перерастать: «коньяк пахнет клопами». Хотя сейчас это вспомнить – забавно. Ладно, пусть живёт. Мой смех в очередной раз продлевает ему жизнь.
Сажусь в углу. Возле туалета, но если отвернуться, то его не существует. За соседним столиком, у окна, парень в светлом блейзере пьёт пиво. За окном совсем темно. Над коньяком чувствуется лёгкое ванильное облачко.
Наверное, уже пора. Достаю телефон, он всё ещё на что-то способен. Дверь за моей спиной щёлкает, кто-то быстро проходит мимо меня, совсем близко, и мне становится неуютно. Она – она? – говорит:
– Ну что, пошли?
Я невольно дёргаюсь, поворачиваюсь на голос – да, это она. Но говорит не мне, а парню у окна.
– Да, сейчас, я тоже...
– Хорошо, я пока позвоню.
Я резко отворачиваюсь, суетливо жму разные кнопки на телефоне, чтобы выключить звук. Успеваю. Парень широк в плечах, у него неприятная, развязная походка. Он закрывает за собой дверь, мне его одновременно и жалко, и не очень. Она чертыхается – и мне становится весело. Как нашкодившему ребёнку, которого не поймают.
Бокал поближе, и абрикосовый тон сменяется кедровым. Я закрываю глаза и делаю первый глоток. В темноте он раскрывается тяжёлым цветком, растекается по моему «я», делает его больше и правильнее: Я. На какое-то время всё остальное исчезает, а когда открываю глаза – соседний столик пуст.
Повторить, что ли? Для закрепления успеха.
4. Замкнутый круг, небо вокруг
Похоже, время совсем сорвалось с катушек. Фигуры за столиками меняются, как напёрстки. Мои бокалы и чашки размножаются, как кролики и... кролики. Я выстраиваю их в круг и, чтобы замкнуть его, заказываю последний кофе.
Звучит-то как: последний кофе!.. Его надо пить медленно, провожая каждый глоток с подобающими почестями. Придумывая, или угадывая, его биографию. Вот этот появился на свет, то есть оторвался от густой, горячей кофейной массы, в 21:52, в семье небезурода... хотя сказать «появился на свет» будет более чем неточно, потому что он скорее исчез со света, провалившись в бездонную пасть моего рта... что-то я уже заговариваюсь... он прижёг мои губы, будто поцеловал на морозе, впился в кончик языка, обволок его, затем расплылся жирным нефтяным пятном, заполняя все неровности, и вот уже устремился к обрыву... во всё те же 21:52. Кажется, это была самая длинная сегодняшняя минута.
Или вообще последняя. Потому что дальше – тупик. Последняя чашка стала на своё место. Испитая до дна.
Into your hands I command my spirit*.
___________
* http://www.youtube.com/watch?v=9tFuAA-sv9E
5. Время, назад!
Добравшись до пункта назначения, время звонко бьётся лбом о стеклянную дверь и озадаченно хлопает глазами. «Мы так не договаривались», – думает оно, потирая ушибленное место. «Правда, мы вообще ни о чём не договаривались», – продолжает думать ошарашенное время, и от этого ему становится неуютно и обидно. Я со злорадством наблюдаю за ним и напеваю про себя зацикленное «I'm wasting my time / on you / on you / I'm wasting my time»*. Что оно предпримет: будет дальше биться о стекло, звать на помощь, застынет в тоске, развернётся и уйдёт? Будь моя воля, я бы ему подсказал.
– Кто придёт дать мне волю?
– Я, Мышка-норушка.
– Я, Зайчик-побегайчик.
– Я, Головка от патефона.
– В очередь, пожалуйста!
Да и так могу, безвольно. Просто потому, что осточертело жить не туда.
___________
* http://www.youtube.com/watch?v=S0_7lDi7TQY
6. Не туда и обратно
А начиналось до банального красиво. Снегопады накрыли всю Европу, мне надо было лететь на несколько дней в Штаты, и я застрял во франкфуртском аэропорту, среди миллионов таких же несчастных. Которые, правда, такими уж несчастными и не выглядели, несмотря на все поломанные планы. Вроде как на миру и смерть красна?
Красное под белым (как пошло).
Она стояла в очереди прямо передо мной. Не стояла, конечно, а пританцовывала, и я быстро выучил оба её профиля (левый – с родинкой). Потом как-то начался разговор,
и внезапно очередь оказалась совсем не бесконечной, и к полуночи мы получили ваучеры в отель и некрепкую надежду на завтрашний отлёт. Дальше примерно понятно.
Аэропорт был закрыт ещё двое суток, и мы их провели с честью. Хотя кто кого провёл и при чём тут честь, не знаю. Но говорили мы тоже очень много, мешая языки в одну восхитительную кашу. На третий день она всё-таки улетела в свой Буэнос-Айрес, а я – домой, поскольку лететь в Америку не было уже никакого смысла. А главное, желания.
За весь последующий месяц она не отозвалась ни разу, а потом вдруг написала, что будет скоро в Европе, в Италии; там всё, по сути, и закрутилось. Рисунок наших отношений определился очень чётко: она зовёт – я приезжаю – мы буяним три-четыре-пять дней – и разбегаемся. Это был мой самый счастливый год; так мне тогда казалось.
А потом вдруг начинаешь понимать, что восторг – штука тёмная, и чем ярче, тем темнее. И что нет ничего хуже скуки – для нас обоих, но по-разному. Или, наоборот, слишком одинаково? Она не выносит, когда ей становится скучно. И моя жизнь тоже превращается в кошмар, когда скучно – ей. Поэтому мы оказываемся то голыми на виа Венето, то ночью в зоопарке, то в пабе среди футбольных фанов. Не говоря уже о всяческих секс-неожиданностях, как вчера с тем мальчишкой.
(Какие это рыбы вынуждены постоянно двигаться – для того, чтобы жить?)
И вдруг оказывается, что я сдуру играю роль, которая мне не свойственна и не нужна. Причём – играю плохо, что хуже всего. А значит, пора отыграть всё потерянное, потерять найденное и заплатить за всё, сколько бы это ни стоило. Пока есть чем.
И вернуться обратно.
Странно, сколько всего можно придумать, пока время стоит в нерешительности.
7. Вверх по лестнице, ведущей вверх
В Монте-Карло улицы как нигде похожи на глубокие морщины, пересекающие чудовищный лоб. Бредёшь и гадаешь: какие несметные печали изъязвили его? Чтобы перебраться из одной складки в другую, этажом выше, надо найти тайный ход, wormhole*, лестницу-чудесницу. И когда – если – это удаётся, начинаешь думать: а зачем? И в самом деле...
Вот я, корявая кистепёрая рыба, выползаю на берег. Что меня туда выгнало: голод, страх, страсть? Уже не помню. Я пьян от воздуха и света, и пусть ползти тяжело, но свобода того стоит.
А что, чем выше, тем свободней? Враньё. Наоборот, чем выше – тем меньше возможностей превращения. Но подъём как осуществление свободы – да.
Сажусь на ступеньку, закуриваю. Где-то там осталось море, тёмное и живое. Между нами – огни города. Где-то там, наверное, она ласкается с этим, в белом блейзере, из роз. Или они – ещё вернее – в казино. Красное-чёрное, зеро на палочке, ваши ставки, дамы и господа.
А я здесь, на лестнице в небо. Дышу своими древними жабрами, и упрямо лезу вверх.
___________
* http://ru.wikipedia.org/wiki/
8. Краткий курс теории многогранников
Как-то незаметно кончились супеньки, потом улица, потом дорога. И всяческое освещение. И что-то ещё. Что? Не помню. Зато появилась крутая тропа в гору, утыканная камнями, увитая корнями, укрытая ветвями, умытая слезами. И всё та же неведомая сила гонит меня вперёд, своей поганой метлой.
Хотя, если вдуматься, возможно ли возвращение вперёд? Если судить по Одиссею и Магеллану – да; но их земля была круглой. А моя?
А моя – ухабистая. Споткнувшись об очередной камень, распластываюсь дохлой кошкой. Смешно! Должно быть и больно, но пока не чувствую. Значит, не зря столько коньяка вылакал. Как знал. Алкоголь – соломка пролетариата.
И лёжа думать проще. Внимание не рассеивается на незначащие детали вроде куда поставить ногу и как не свалиться. Опять же, не бьют. И какая-никакая, но стабильность.
Припасть к родной – или хотя бы двоюродной – земле и чувствовать, как наполняешься новыми силами... А со стороны – мордой в грязь. И что точнее? Всё точнее. У истины охуенно много граней, и все они жизненно важны. Даже самые маленькие.
И если для меня танцы до упаду – тоска зелёная, а для неё – естественная радость, то это не только о ней и обо мне, но и о танцах. И куда важнее о танцах, чем о ней и обо мне, ибо мы были да сплыли, а они были, есть и будут.
Как там было у слепых со слоном?
Но ещё интереснее – пересечения граней. Они называются рёбрами. Вот, например, ребро Адама – это пересечение чего с чем? Вопрос ребром.
Чего-то с чем-то. Это ответ ребром.
Значит, общего у нас совсем мало, и как же мы можем понять друг друга – кроме как процарапываясь по рёбрам? Переход одной грани реальности в другую остр и болезненен, и его не следует совершать ползком. Рыба должна научиться ходить. Скакать. Летать! А пока не может – пусть царапает себя в кровь. В холодную рыбью кровь. Пока не согреется.
...А пересечения рёбер? Это вершины. Острые и недостижимые. К которым мы так стремимся.
Пересечения наших рёбер. Соприкосновение наших вершин. И – искры между ними. Но это уже за гранью пошлятины. Убрать.
(Ещё есть бриллианты. И стаканы. Тоже гранёные. Мерзость.)
А вот вершины не пересекаются. Они сами по себе. Спят во тьме ночной...
9. Я стою на берегу...
– В следующий раз я буду писать о Лазурном Береге, – говорит она гладким голосом.
– Неужели он ещё кого-то интересует?
– Меня.
Я оборачиваюсь по сторонам. Вся земля утыкана табличками: «Канны», «Ниццы», «Монака и Монте-Карла»...
– А почему в следующий, ведь мы уже там? То есть – тут?
Она молчит, и я знаю, что сказал глупость. Я всегда в этом месте говорю какую-то глупость. Слева чувствуется движение, я туда смотреть не хочу. Всё равно вижу, что это едет каток, совсем бесшумно. Подминает под себя цветы и таблички, они хрустят. Уже нет ни «Канн», ни «Ницц», ни «Монте-Карлы», вот он подъезжает к табличке «Ялта», а это неправильно, она не отсюда, ну и что, Ялта – хрусь! и жижица течёт.
Каток теперь приближается к нам. Нет, ко мне, потому что она куда-то исчезла. Хочу её найти, но не получается сдвинуться, а каток уже совсем рядом, от него тянет холодом, я шепчу «где ты?»...
...прямо на меня, а она стоит чуть в стороне и на нас не смотрит. Я шепчу «помоги», и сам себя не слышу. Не оборачиваясь, она протягивает мне руку – уверенная, что...
10. Устав от собственного Я
Он неуклюже повернулся на бок, потом на живот, упёрся руками в землю – и вдруг оказался на четвереньках, и глупо захихикал. Ещё толчок – и руки свободны; то ли воздеть их к небу, то ли схватить орудия труда. Он постоял на коленях, будто молясь несуществующему ночному богу, затем на мгновение снова опустился на четвереньки – чтобы тут же оттолкнуться от земли и подняться на ноги.
Движения стали неожиданно лёгкими и... бесплатными, что ли? Он сделал шаг, застыл, затем другой и, уже не останавливаясь, третий-четвёртый-пятый... Холодный упругий воздух, казалось, выталкивал его на поверхность, и оставалось только не забывать перебирать ногами. Он двигался быстрее и быстрее, уже почти нёсся – вверх по склону, свободно и восторженно, в густую и терпкую черноту будущего.
Вот уже и исчез совсем, счастливый.
11. Последний звонок
Далеко внизу осталось море, осиротевшее на одну свою рыбу. Морю не привыкать. Помнит ли оно её? Заметило ли оно этот уход? И важно ли знать ответы?
А у рыбы море всегда с собой. И кем бы она ни стала, оно будет стучать в её висках, стекать по щекам, просачиваться сквозь содранную кожу. Этого не надо бояться. Море – это жизнь. Какая ни есть. Если есть.
...Он стоит на площадке над обрывом, на две тысячи лет моложе, на полкилометра ближе к небу, на одно прошлое богаче.
А я?..
Всю эту пафосную херню прерывает звонок сдохшего – казалось – телефона. Достаю его из кармана и, не глядя на экран, швыряю в сторону невидимого моря. Долетит ли? Телефон смешно кувыркается в воздухе, его мерцающий огонёк всё ниже и ниже, сейчас исчезнет... и вдруг у него вырастают крылья, он взмывает вверх, и летит, и поёт: «Soon oh soon the light...»*
ну и так далее.
___________
* http://www.youtube.com/watch?v=__E2MCi35ZA