В землянке пахло сыростью, травяными настойками, чувствовалось тепло обжитого жилья. Особый уют создавала парившая в котелке уха. Котелок стоял на большом пне, служившем в землянке столом. Несколько луковиц, краюху хлеба, крынку с молоком и тряпицу с солью разместили здесь же. Два пенька поменьше служили стульями.
На одном из них сидел Коля и вслушивался в ровное дыхание спящего. Он знал, что солдату стало гораздо лучше. Вчера он пришёл в себя, но был настолько слаб и растерян, что, очнувшись в незнакомой обстановке, говорить не мог. Только, оглядевшись, глотнул молока и снова погрузился в забытье. Матвеич, глядя на него, уверенно сказал: «Поправится. Жить будет».
Теперь Коля с нетерпением ждал, когда солдат проснется, и вспоминал первые дни появления раненого в землянке. Долго и основательно делал для него постель Матвеич. Сначала он связал небольшие снопы из длинной свежей соломы и поставил их над стенкой землянки.
«Чтобы не тянул хворь от сырости...» — объяснял Коле. Потом снопы потолще плотно уложил на пол, сверху ровным слоем постелил солому, а на неё — заговорённую траву. Прикрыл всё дерюжкой, и только потом они положили на эту постель раненого.
Коля перевёл взгляд с солдата на пучки сухих трав возле него. «Что же за сила таится в энтой траве и как Матвеич различает её? Сколько раз я спрашивал о травах, а он только усмехается в свои усы: «Чутье у меня особое...» Вот и опять пошёл домой за какими-то корнями...»
Уходя, Матвеич строго наказывал Коле:
— Из землянки до моего прихода не выходи, солдата без присмотра не оставляй. Можа, придёт в себя, напужается чужой землянки, зачнёт вставать, а ему энтого никак нельзя... Слаб он, взгляд мутный... Стало быть, соображает плохо... Вчёра хотел что-то сказать, но не смог... Ежели проснётся, покорми ухой. Скажи, что он у своих, чтобы не волновался и не вставал... Беречь его надобно...
Сумрак землянки накладывал серые тени на бледное, сильно похудевшее лицо солдата, чётко вырисовывая острые скулы и глазные впадины. «Худющий какой, аж страшно! А пальцы на руке длиннющие, узловатые, как у мертвеца...»
В подслеповатое окошко под самым потолком прорывался скупой свет осеннего дня. Листья на деревьях давно облетели, открывая солнечным лучам доступ к земле, но дни стали короткими, хмурыми, и света в землянке не прибавилось. И если раньше дверь была постоянно открыта, пропуская свежий воздух и свет, то теперь холодный воздух врывался в землянку даже при быстром входе в неё. Чтобы сохранить тепло, дверь прикрывали плотнее и без особой нужды на улицу не выходили.
Коля уже устал от томительного ожидания, хотелось на свежий воздух, туда, где всё меняется, движется, живёт. А в землянке время словно остановилось — ничего не меняется и даже мысли одни и те же, постоянно прикованы к раненому и наполнены тревогой. Всё замерло в ожидании, и Коля чувствовал, что напряжение достигло критической точки.
Солдат слегка зашевелился. Коля тут же соскочил с пенька и наклонился. На него глядели широко открытые большие глаза. Они были совершенно чёрными, а взгляд проницательный и долгий, с лихорадочным блеском.
«А Матвеич сказывал, что глаза у него мутные...» — подумалось Коле, прежде чем он услышал слабый голос солдата.
— Ты кто?
— Колька я. Да ты не боись, я — свой. Мы тебя раненого нашли, а зараз лечим... Тут тебя никто не найдет... — торопился Коля успокоить солдата, как ему наказывал Матвеич, — в землянке ты... А автомат твой у тебя под боком... Там, под дерюжкой, у стенки. В илу он был... Его Матвеич почистил и смазал...
Солдат пошарил слабой рукой у стенки и, нащупав оружие, заговорил снова:
— Значит, Колька... А дед где? — повёл глазами по землянке, пытаясь разглядеть за Колиной спиной кого-то ещё.
— Матвеич? Домой пошёл за травами. Лекарь он... А тебя как звать?
— Бошавдо... Федотов...
— Как? — удивился Коля странному имени.
— Бошавдо... А по-вашему — Борис... Борис Федотов.
— Ты нерусский? — насторожился Коля.
— Цыган, — слабо улыбнулся солдат. — Отец у меня цыган, а мать русская... Из Каменска я... Слыхал про такой город?
— А-а-а... — что-то соображая, неопределённо отозвался Коля и спохватился: — Тебя же кормить надобно, а то уха совсем остынет...
— Эта землянка — чья?
— Да ничья... Её мои браты в леваде случайно нашли. Давно энто было. С тех пор в нее никто не ходил. Только мы как-то с Трушковым Аникеем пришли к ней, а она почти совсем завалилась. Аникей и говорит: «Давай ее заново сделаем, будет нашим штабом». Тогда мы ее с братами и Аникеем поправили. Про то никто не знал, только мы...
Зараз вот тебя в нее притащили... Тропку к землянке моя маманя знает и Матвеич, — охотно рассказывал Коля, радуясь возможности поговорить с солдатом. Суетился, устанавливая на постель закопченный котелок, из которого выглядывала деревянная ложка. — Вот я тебя свежей ухой покормлю, и силы вернутся, быстро поправишься...
— С Аникеем Трушковым... говоришь? — задумчиво, словно что-то припоминая, переспросил Борис.
— Ну да... С Аникеем. Он сын Матвеича, что тебя лечит...
— Сын, говоришь? Где же он?
— На войне. Не встречал такого? У него глаза чудные, как увидишь, так сразу его и запомнишь...
— Нет, не знаю такого...
Голос Бориса был тихий и прерывистый. Каждое слово давалось ему с трудом. Он часто закрывал глаза, отдыхал и снова глядел на Колю проницательным взглядом.
— Ты много не гутарь. Матвеич сказывал, что вредно тебе... Силы беречь надобно... Вот лучше ешь, — Коля одной рукой приподнял голову солдата, а другой поднёс ложку с ухой ко рту. Делал это он уверенно, привычными движениями. Видно, не первый раз кормил солдата, с той лишь разницей, что раньше надо было осторожно вливать ему в рот и ждать, пока больной, бессознательно повинуясь инстинкту, проглотит. Теперь же, Борис сделал несколько глотков и потянулся дрожащей рукой к ложке.
— Дай... я сам...
Коля возражать не стал. Вложил ему ложку в руку и поставил котелок на грудь:
— Так будет удобней... Давай приподниму тебя ещё чуток...
Сделав глоток, солдат оставлял в котелке ложку и обессиленно опускал на грудь руку. Отдохнув, ел снова. Изголодавшийся молодой организм хотел жить и требовал пищи. Рука солдата дрожала, и уха проливалась на грудь, текла по подбородку и шее, но он словно не замечал этого. Наконец откинулся на постель:
— Хватит... Хороша уха... Давно не ел...
— Ежели сам поел — стало быть, скоро поправишься, — радовался Коля, тряпкой вытирая Борису грудь. — Слабый ты, но энто не беда... Отдохни трошки.
Раненый прикрыл глаза, словно погрузившись в дрему, и Коля не решался что-либо у него спросить, хотя вопросы так и вертелись на языке.
— Значит, у старика есть сын... — словно сам с собой заговорил Борис, не открывая глаз.
— Ага... Он тоже умел людей лечить. А ты в наш хутор как попал? У нас же итальянцы!
Борис открыл глаза и вновь увидел перед собою лицо мальчишки. Растрёпанные светлые вихры и блестящие глаза делали его смешным и очень живым.
Захотелось прикоснуться к этому непосредственному и в то же время не по возрасту рассудительному и насторожённому мальчугану.
— Итальянцы, говоришь? И много их в вашем хуторе?
— Много... Они все у центральной усадьбы в куренях живут. Там ихний штаб... А в нашем курене только шестеро...
На минуту воцарилась тишина. Солдат о чём-то размышлял, закрыв глаза и сдвинув брови так, что на лбу залегли глубокие морщины.
— Значит, мы на итальянцев напоролись... — первым нарушил молчание Борис. — Ребята ушли... или?..
— Какие ребята? — не понял Коля.
— Трое нас было... — открыл глаза Борис и вопросительно глянул на мальчишку. — Ушли ребята или убиты?
— Ушли! Ушли! — радостно засветилось лицо Коли. — Токмо мы с маманей тебя сюды притащили, как итальянцы стали все кусты на речке обыскивать, но никого не нашли. Ни живых, ни мёртвых... Окромя тебя, мы никого не видали...
— Хорошо... — ослабел от нервного напряжения солдат, снова опустил ресницы.
— А ты нашего Ивана на войне не встречал? — осмелел от этой радостной вести Коля. — Дронов его фамилия. Он вместе с Аникеем в армию ушёл. Можа, ты моего брата знаешь?
— Дронов? Иван? Нет... Ивана не встречал, а вот в госпитале с Дроновым Степаном довелось познакомиться...
— Со Стёпкой? Где? — подпрыгнул от радости мальчишка и, потеряв равновесие, чуть не упал на Бориса.
— Да ты не суетись. Говорю тебе, что Степан то был, а не Иван.
— Так у меня ж три брата! Иван, Стёпка и Жорка! Все они на войне. Дроновы мы! А всего нас семеро... Ещё три сестры. Так где, ты говоришь, Стёпка?
— Был в госпитале. Ранение у него в плечо...
— Дюже раненный?
— Досталось ему... — неопределённо ответил Борис. — Но теперь, наверное, он уже летает.
— Летает? Где летает? Он же кавалерист...
— Был кавалеристом... После ранения ему нельзя шашкой махать. Былой силы в руке нету. Вот он и пошёл в лётное училище... Меня тоже туда звали, но я к земле привык... Высоты я боюсь, — признался Борис. — А твой брат очень хотел стать лётчиком...
— Да ну... Наш Стёпка зараз лётчик?! — От изумления и радости Коля не находил слов. Он разрумянился, в глазах блестел нетерпеливый огонёк. Ему хотелось, чтобы Борис снова и снова рассказывал о Степане, но солдат закрыл глаза и повернулся лицом к стене.
— Тебе плохо? — заволновался Коля.
— Не... Устал... — вяло отозвался Борис.
— Ты поспи... Теперича хворь из тебя уйдет... Теперича поправишься... — тихонько приговаривал Коля, заботливо укутывая подопечного лоскутным одеялом. — Вот маманя обрадуется... Стёпка наш — лётчик!
Солдат глубоко и спокойно спал, а Коля не находил себе места. Ему не терпелось поделиться новостями с Матвеичем и матерью. Как долго они ждали весточки с фронта, хотели узнать хоть самую малость о своих сыновьях, хуторянах и даже не подозревали, что лежавший в беспамятстве лично знаком со Степаном!
«Вот радость-то... Вот радость!» — думал Коля, с нетерпением поджидая Матвеича. То подходил к двери и прислушивался, не слышно ли шагов старика, то возвращался на свой пенёк. Глядел на спящего солдата, как на родного брата, с состраданием и заботой. Теперь его уже не пугали бледность и худоба Бориса, не смущало и то, что они только что познакомились.
Неловкость и насторожённость, сдерживающие раньше Колю, прошли. Ему казалось, что всегда, с самого раннего детства, был знаком с Борисом, любил его как брата. Снова и снова поправлял одеяло, вслушиваясь в ровное дыхание и нетерпеливо поглядывая на дверь. «Оклемается трошки, тады всё подробно расскажет... Скорей бы Матвеич пришёл... Вот я его обрадую!..»
За своими мыслями о том, как его брат Степан летит на самолёте и бомбит немцев, он не расслышал шагов старика и испуганно вздрогнул, когда дверь землянки распахнулась.
— Ну... как вы тут?.. — щурился, привыкая к сумраку землянки Матвеич.
— Тише! Спит он... — подскочил к нему Коля. — Просыпался он, про нашего Степана рассказывал...— хотел Коля всё сразу выложить старику. — А Стёпка наш теперь лётчик!
— Погодь... Ты чё толкуешь? — нахмурил брови Матвеич, наклоняясь над спящим. — Ты кормил его?
— Да кормил, кормил... — рассердился Коля оттого, что Матвеич словно не расслышал про Степана. — Разговаривали мы с ним... — опять возбуждённо стал рассказывать, но старик взял его за плечи и усадил на пенек. Сам сел напротив и вопросительно глянул ему в глаза:
— Теперь обскажи всё без спешки, подробно...
Коля уже справился с волнением и стал шепотком рассказывать о разговоре с солдатом, о том, как он ел, как волновался за своих друзей.
Матвеич молча слушал, не перебивая и ничего не спрашивая. Лицо его было спокойным и только в глазах появлялись то искры радости, то тень тоски, то сосредоточенность.